между Петровским и каланчой — что важно для появления образа благодетельного блудника. И тут он и встречает еврея, называемого из-за пожарной каски Ахиллесом — одновременно эллина и иудея, насмешливый перевертыш христианской идеи о том, что с момента пришествия Христа нет «ни иудея, ни эллина», перевертыш, призванный подчеркнуть языческое состояние мира вокруг Свидригайлова. Этого одновременно эллина и иудея Свидригайлов единственного во всем романе назовет братом (Свидригайлов употребляет это обращение трижды на протяжении маленькой сцены — и до этого ни разу во всем романе не использует слово «брат» как обращение, в то время как другие герои обращаются таким образом друг к другу часто). В пожарной каланче Свидригайлов, очевидно, узнает ранее представлявшийся ему образ адской вечности: закоптелой бани (и там, и тут — соединение огня и воды), но одновременно перед нами и вариант «аршина пространства» (так будет представлять себе адскую вечность Раскольников) — каланча, узкая башня, наблюдательная вышка. Место, где оказался Свидригайлов, аккумулирует в себе адские образы романа — и на лице привратника ада и отражаются холод и «вековечная брюзгливая скорбь», чье присутствие во внешнем сюжете оправдывается тем, что она отпечаталась на «всех без исключения лицах еврейского племени», но сие замечание одновременно вводит в этот эпизод и мотив Агасфера — и, на первый взгляд, именно его, отвергшего Христа и обреченного на скитания до Второго Пришествия, Свидригайлов и называет братом. Но образ «эллина и иудея» слишком очевидно неоднозначен, сложен из противостоящих друг другу реальностей — как его сияющая каска Ахиллеса и серое, словно пеплом покрытое, пальто. Кроме образа Агасфера за тем, кто одно временно — иудей и величайший воин древности (его стремились сделать бессмертным, но смерть все же превозмогла), встает образ Христа — величайшего Воина мироздания, победившего смерть (и упразднившего национальность: укоренившего человека не в земле рода, но в небесах Отца небесного). Именно поэтому в его присутствии «не место» смерти, не место самоубийству, как и на месте Его погребения не место языческим капищам и храму Афродиты.
В уже упомянутой работе я писала, что за Раскольниковым на протяжении всего романа бегает Бог. Но Бог бегает и за Свидригайловым, не оставляя и окликая его до последнего мига его жизни. И в последний миг Он встречает его пред вратами адовыми, сокрушенными Им — и потому теперь запертыми даже перед самоубийцей (назвавшим-таки Господа братом), — Он встречает его в «непривлекательном» образе еврея-Ахиллеса [КАСАТКИНА (IV). С. 428–429].
Автор книги «Достоевский и евреи» Дэвид Гольдштейн также склонен видеть символический смысл в образе еврея в шлеме Ахиллеса:
Несмотря на гротескную форму, в которой появляется фантом, он вездесущ. Даже в иронически обыгранном образе Ахиллеса, этого воплощения мужественной красоты, силы и отваги, скромный Еврей появляется как горькое напоминание Достоевскому о том, что этот Еврей может оказаться более значимым, чем тень его былой славы. На его челе есть отпечаток вечности, и его призрачное присутствие представляет собой вызов той мессианской роли для Русского народа, которую Достоевский хотел бы для него обеспечить. До тех пор, пока фантом не был бы изжит на все времена в этнографическую пыль, Достоевского будут мучить сомнения о правомерности эксклюзивной роли и миссии Русского народа как народа Богоносца» [GOLDSTEIN. Р. 54].
Об идее «этнографической пыли», или «этнографического материала» мы будем говорить ниже в данной главе, в анализе «Бесов», поскольку именно в этом романе будет высказана мысль о роли народов в истории. Пока подведем итоги приведенных интерпретаций образа еврея в каске Ахиллеса. Как видим, образ фантома еврея в Петербурге Достоевского вызывает самые противоречивые интерпретации исследователей. Отметим одну объединяющую деталь: все комментаторы справедливо замечают эсхатологический аспект, закодированный в этом образе. По нашему мнению, еврей пожарник в каске Ахиллеса представляет две интересующие Достоевского темы: тему появления евреев в российском социуме, которую он изображает в выборе профессии пожарника[575]. Вторая, религиозная тематика, связанная с еврейской темой, выражена в фигуре фантома, который воплощает реальность бессмертия не только души, но и тела. Последняя мысль выражена в романе повторами в речи еврея, который акцентирует внимание на значимости «места», где можно или нельзя умирать.
В поэтике «Преступления и наказания» ярко вычерчиваются хронотопы перехода и переправы, Раскольников и Свидригайлов постоянно пересекают мосты, переулки, что параллельно их переступлению через нравственные законы. Сам Петербург для Достоевского, который следует за изображением этого города Н. Гоголем, город демонический. Его ненадежность выражается идеей Достоевского, что он может исчезнуть, превратившись в туман. В эсхатологическом смысле, такой город не может быть святым местом, где возможно было бы воскресение и воскрешение из мертвых. По знаниям, полученным Достоевским от Исая Бумштейна, как помним, городом, на который возложено упование еврейского народа, является Иерусалим. Когда еврей фантом настойчиво предупреждает Свидригайлова о том, что «здесь» «не место» стреляться, он выражает две ипостаси своей роли: как пожарник и сторож, он выполняет свой служебный долг; как еврей, пришедший из вечности, он подает сигнал о том, что это место непригодно для входа и перехода в вечную жизнь. В этом плане стоит рассматривать его позицию перед воротами, за которыми открывается каланча. С одной стороны, каланча есть часть топоса Петербурга, реальное строение, что опять же вписывается в план реального города. С другой, более интересной стороны, каланча как башня является аллюзией на вертикальное вхождение в небеса. Если Петербург представляется как современный Вавилон, город-перекресток, в котором сталкиваются люди разных сословий и народностей; город продажной любви и махинаций, то каланча как строение башенного типа ассоциируется с Вавилонской башней. Разговор между евреем в каске Ахиллеса и Свидригайловым перед Вавилонской башней выражает полное отсутствие понимания между двумя людьми: еврей/ древний грек, говорящий с акцентом, идущим от языка идиш, и русский помещик Свидригайлов (с фамилией польско-литовского происхождения[576]) не могут договориться. Не напрашивается ли эта ситуация на вывод, что человечество ещё находится в разъединенном состоянии и не достигло утопии «братства», о которой мечтал молодой Достоевский? Не является ли отзвуком мечты Достоевского о братстве обращение Свидригайлова к еврею пожарнику: «брат»?
Реальное и фантастическое сливаются в образе еврея, в видении Свидригайлова в готическом пространстве Петербурга. Заметим, что сам Достоевский разрабатывал мысль о реальном существовании призраков, то есть возможности общения между мирами. Приведем запись, сделанную им в черновых записках к роману:
Свидригайлов (продолжение).
N. B. Суждение его о явлении призраков. Говорят, что призраки являются только в нездоровом состоянии, стало быть, нелепость. Неправильное логическое суждение: отчего не сказать так, что они могут только являться в привычном неорганическом состоянии и совершенно мы с ними соприкасаемся, когда разрушается наш организм. А что здоровому не являются, то это и понятно: тут сама природа противится призракам, ибо для порядка и для полноты жизни, а более всего для порядка, нужно, чтоб мы жили одною жизнью, а не двумя (за 2 зайцами), так что тут сама природа себя защищает и отстаивает от другого мира, то есть от призраков. Чуть же расстроен организм, и мы способны тотчас соприкасаться с призраками и с другими мирами. Так что это и правильно, что явление призраков есть признак нездорового организма, из чего, впрочем, совсем нельзя заключить, что призраки не существуют [ДФМ-ПСС. Т. 7. С. 164–165].
Как видим, Достоевский пытается найти рациональное объяснение феномену призраков, тем самым показывая, что его интерес к романтическим романам тайн был инспирирован эсхатологическими чаяниями о существовании других миров. Самоубийство у Достоевского всегда аспект метафизичности[577]. Для нашей темы важно отметить, что он избрал еврея для роли посыльного из других миров, возможно «миров горних и высоких», о которых говорил старец Зосима в самом эсхатологическом романе Достоевского — «Братья Карамазовы». В таком амплуа Вечный Жид явился Свидригайлову, чтобы остановить его от греха самоубийства. Произошла эта встреча в хронотопный момент перехода, после того, как Свидригайлов совершил множество добрых дел. Как пожарник, еврей в Петербурге совершает моральный акт, пытаясь спасти человека от самоубийства. Как посланник из другого мира в выбранный момент, он показывает Свидригайлову, что его добрые дела не остались незамеченными в том мире, куда ведет легендарная башня.
2. Лямшин в контексте политической и нравственной тематики романа «Бесы»
Из значительных образов евреев в романах Достоевского особое место занимает Лямшин в антиреволюционном романе памфлете «Бесы». Мелкий «почтамтский чиновник» становится членом секретной ячейки террористов. Он представляет тип ассимилированного еврея, который уже — в отличие от прежних Бумштейна и фантома пожарника — не говорит на ломанном русском языке с еврейским акцентом, пересыпая свою речь полонизмами. Несмотря на то, что Лямшин становится членом группы, которая занимается подрывной политической деятельностью, Достоевский выдерживает этот персонаж в своей традиции подачи еврея в комедийных тонах. В романе, где все главные персонажи показаны в гротескном ключе, Лямшин выполняет роль шута. В романе, как известно, Достоевский представил молодое поколение как одержимое демоническими идеями, которые грозят подорвать основы Российского общества. Среди этой группы Лямшин редуцирован Достоевским до уровня человека ненадежного по отношению к заговорщикам. Лямшин не выдерживает накала действий террористов: в сцене конспиративно подгото