<…> «Против факта идти нельзя. Евреи жили лишь для того, чтобы дождаться бога истинного, и оставили миру бога истинного» [ШТЕЙНБЕРГ (I). С. 103].
Штейнберг в своей работе переходит от этой темы к образу еврея пожарника в каске Ахиллеса в «Преступлении и наказании»; для нас же важен тот факт, что в сюжете «Бесов» Достоевский сталкивает Шатова с «жидком» Лямшиным. И если Лямшин разражается истерикой при убийстве «Шатова-Достоевского», то это значит, что в нем сохранился образ Божий. Мысль Шатова о превращении былых народов в «этнографический материал» в том случае, если они теряют свою коллективную принадлежность к своему народу наводит на мысль о положении Лямшина в русском социуме в 1870-ых годах ХIХ столетия. Заметим, что Лямшин не представлен в этнографических тонах. В отличие от описания внешности Бумштейна в «Мертвом Доме», читатель не имеет ни малейшего представления о внешних чертах Лямшина. Лямшин потерял свою связь с еврейским народом и стал безличен. Сам Шатов не видит в Лямшине связи с еврейским народом потому, что Лямшин потерял и Бога и народ. Для «Шатова-Достоевского» Лямшин не еврей, и поэтому Достоевский оставляет его физический облик как tabula rasa. И именно такому безликому и безбожному «отражению» еврея Достоевский вручает роль человека, остановившего убийства, как бы ведомого бессознательно к развязке преступных бесчинств, которые развились в демонических масштабах.
Возвращаясь к теме приобщения Лямшина к политическим событиям, отметим ещё раз, что Лямшин не принимал физического участия в убийстве Шатова, хотя и находился среди заговорщиков:
Лямшин же очутился в кучке уже после выстрела. Затем все они в продолжение всей этой, может быть десятиминутной, возни с трупом как бы потеряли часть своего сознания [ДФМ-ПСС. Т. 10. С. 451–452, 461–462].
Достоевский специально оговаривает этот факт неучастия Лямшина в убийстве, что свидетельствует о том, что по каким-то причинам он не хочет сделать из него убийцу. Причины могут быть как психологического характера, так и гуманитарного. Психологически Лямшин не попадает по профилю в убийцы. У Достоевского не было исторических данных, свидетельствующих об участии евреев в политическом убийстве. За этим предупреждением следует описание последовавшей истерики Лямшина:
Когда же камни были подвязаны, а Петр Степанович приподнялся, Виргинский вдруг задрожал весь мелкою дрожью, сплеснул руками и горестно воскликнул во весь голос:
— Это не то, не то! Нет, это совсем не то!
Он бы, может быть, и еще что-нибудь прибавил к своему столь позднему восклицанию, но Лямшин ему не дал докончить: вдруг и изо всей силы обхватил он и сжал его сзади и завизжал каким-то невероятным визгом. Бывают сильные моменты испуга, например, когда человек вдруг закричит не своим голосом, а каким-то таким, какого и предположить в нем нельзя было раньше, и это бывает иногда даже очень страшно. Лямшин закричал не человеческим, а каким-то звериным голосом. Всё крепче и крепче, с судорожным порывом, сжимая сзади руками Виргинского, он визжал без умолку и без перерыва, выпучив на всех глаза и чрезвычайно раскрыв свой рот, а ногами мелко топотал по земле, точно выбивая по ней барабанную дробь. Виргинский до того испугался, что сам закричал, как безумный, и в каком-то остервенении, до того злобном, что от Виргинского и предположить нельзя было, начал дергаться из рук Лямшина, царапая и колотя его сколько мог достать сзади руками. Эркель помог ему наконец отдернуть Лямшина. Но когда Виргинский отскочил в испуге шагов на десять в сторону, то Лямшин вдруг, увидев Петра Степановича, завопил опять и бросился уже к нему. Запнувшись о труп, он упал через труп на Петра Степановича и уже так крепко обхватил его в своих объятиях, прижимаясь к его груди своею головой, что ни Петр Степанович, ни Толкаченко, ни Липутин в первое мгновение почти ничего не могли сделать. Петр Степанович кричал, ругался, бил его по голове кулаками; наконец, кое-как вырвавшись, выхватил револьвер и наставил его прямо в раскрытый рот всё еще вопившего Лямшина, которого уже крепко схватили за руки Толкаченко, Эркель и Липутин; но Лямшин продолжал визжать, несмотря и на револьвер. Наконец Эркель, скомкав кое-как свой фуляровый платок, ловко вбил его ему в рот, и крик таким образом прекратился. Толкаченко между тем связал ему руки оставшимся концом веревки. — Это очень странно, — проговорил Петр Степанович, в тревожном удивлении рассматривая сумасшедшего. Он видимо был поражен.
— Я думал про него совсем другое, — прибавил он в задумчивости [ДФМ-ПСС. Т. 10. С. 451–452].
В сцене убийства Шатова конспираторами, Лямшин проявляет человеческую, а не сверхчеловеческую реакцию на происходящее преступление. Это открытие поражает Верховенского, который вдруг понимает, что Лямшин не принадлежит их кругу. Среди всех участников сцены, большинство из которых проявляют хладнокровие, истерика Лямшина говорит о его психофизической реакции на убийство как на преступление глобальных масштабов. Шоковая реакция Лямшиня позволяет думать о том, что он единственный среди «наших» несет в себе зерно морального императива. Вспомним, что заповедь «Не убий» человечество познало на горе Синай через иудейского пророка Моисея. Заповедь стала законом в Торе, или, в Ветхом Завете как для иудеев так и для христиан. Вдруг шут Лямшин оказывается совсем «не смешным евреем».
Сравним описание поведения «жидка» Лямшина с описанием «белокурого» Эркеля:
…ибо маленькие фанатики, подобные Эркелю, никак не могут понять служения идее, иначе как слив ее с самим лицом, по их понятию выражающим эту идею. Чувствительный, ласковый и добрый Эркель, быть может, был самым бесчувственным из убийц, собравшихся на Шатова, и безо всякой личной ненависти, не смигнув глазом, присутствовал бы при его убиении [ДФМ-ПСС. Т. 10. С. 429].
Рядом с таким описанием «бесчувственного убийцы», фамилия которого говорит о его немецком происхождении, истерика Лямшина выступает как нормальная человеческая реакция на насилие и убийство живого существа. В нем как бы закодирован внутренний голос: выражение «не своим голосом» может свидетельствовать о том, что через него заговорил голос протеста против злодеяния. Достоевский описывает этот «не свой голос» как «не человеческим, а каким-то звериным голосом», как бы отсылая читателя к эпиграфу романа:
Тут на горе паслось большое стадо свиней, и они просили Его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы, вышедши из человека, вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя случившееся, побежали и рассказали в городе и по деревням. И вышли жители смотреть случившееся и, пришедши к Иисусу, нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им, как исцелился бесновавшийся. Евангелие от Луки. Глава VIII, 32–36.
Описывая голос Лямшина не как «человеческий», а «звериный», Достоевский создает параллель с эпиграфом на уровне параболы. Звериный голос, прорвавшийся в Лямшине при виде убийства — это голос естественного органического существа, которое, как и Адам, было создано Богом и поселено в рай. Этот голос восстает против убийства, потому что первый идеал рая в Торе (или Ветхом Завете) был вегетарианским. Таков идеал Священного Писания, выраженный в книге пророка Исайи:
И корова будет пастись с медведицею, и детеныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому (Ис. 11: 6).
Истолковывая крик Лямшина в такой не антропоцентрической традиции показывает, что внутренний голос Лямшина — это голос существа, из которого уже вышли бесы. Такой голос уже не от бесов, вселившихся в стадо свиней и людей, а голос, протестующий против бесовства как вопиющего (sic!) безобразия. Более того, в этой сцене Лямшин становится следующей жертвой расправы, о чем говорит исключительно садистское обращение с ним Верховенского и Эркеля (вбивание в рот платка, наставление пистолета в рот). В сцене закодирована идея еврея как потенциальной жертвы насилия.
Размышляя над ролью, которую Достоевский поручил Лямшину в развязке цепи убийств и поджогов, обратимся к главе «Заключение». Здесь Лямшин выступает как один из самых значительных персонажей, поскольку именно благодаря его доносу властям открыта была группа террористов. И хотя повествователь, сам сочувствующий группе «наших», и описывает поступок Лямшина в неприязненных тонах, поступок Лямшина может быть оценен как исполнение им гражданского долга. Не случаен выбор Достоевским лексики: «.если бы не объяснилось все разом, благодаря Лямшину. Он не выдержал» [ДФМ-ПСС. Т. 10. С. 509]. Выбирая слово «благодаря», а не возможного «из-за», тонкий стилист Достоевский дает оценку поступку Лямшина, который, к тому же, «не выдержал» тяжести веса совершенных преступлений и убийств.
Приведем полный отрывок описания поведения Лямшина Хроникером:
Но продолжаю о Лямшине. Лишь только он остался один (Эркель, надеясь на Толкаченку, еще прежде ушел к себе), как тотчас же выбежал из дому и, разумеется, очень скоро узнал о положении дел. Не заходя даже домой, он бросился тоже бежать куда глаза глядят. Но ночь была так темна, а предприятие до того страшное и многотрудное, что, пройдя две-три улицы, он воротился домой и заперся на всю ночь. Кажется, к утру он сделал попытку к самоубийству; но у него не вышло. Просидел он, однако, взаперти почти до полудня и — вдруг побежал к начальству. Говорят, он ползал на коленях, рыдал и визжал, целовал пол, крича, что недостоин целовать даже сапогов стоявших пред ним сановников. Его успокоили и даже обласкали. Допрос тянулся, говорят, часа три. Он объявил всё, всё, рассказал всю подноготную, всё, что знал, все подробности; забегал вперед, спешил признаниями, передавал даже ненужное и без спросу. Оказалось, что он знал довольно и довольно хорошо поставил на вид дело: трагедия с Шатовым и Кирилловым, пожар, смерть Лебядкиных и