пр. поступили на план второстепенный. На первый план выступали Петр Степанович, тайное общество, организация, сеть. На вопрос: для чего сделано столько убийств, скандалов и мерзостей? — он с горячею торопливостью ответил, что «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, — вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться». Заключил он, что здесь, в нашем городе, устроена была Петром Степановичем лишь первая проба такого систематического беспорядка, так сказать программа дальнейших действий, и даже для всех пятерок, — и что это уже собственно его (Лямшина) мысль, его догадка и «чтобы непременно попомнили и чтобы всё это поставили на вид, до какой степени он откровенно и благонравно разъясняет дело и, стало быть, очень может пригодиться даже и впредь для услуг начальства». На положительный вопрос: много ли пятерок? — отвечал, что бесконечное множество, что вся Россия покрыта сетью, и хотя не представил доказательств, но, думаю, отвечал совершенно искренно. Представил только печатную программу общества, заграничной печати, и проект развития системы дальнейших действий, написанный хотя и начерно, но собственною рукой Петра Степановича. Оказалось, что о «потрясении основ» Лямшин буквально цитировал по этой бумажке, не забыв даже точек и запятых, хотя и уверял, что это его только собственное соображение [ДФМ-ПСС. Т. 10. С. 509–510].
В этом намеренно сумбурном нарративе[583] сосуществует две главные линии: религиозная Христианская аллегория поведения Иуды, предавшего Христа и апостолов, и так же политическая пародия. В последней, описание Лямшиным сути подрывной деятельности группы соответствует исторической реальности дела Нечаева. В этом пласте описание деятельности террористов соответствует пониманию их деятельности самим Достоевским. В отрывке: «для систематического потрясения основ, для систематического разложения общества и всех начал; для того, чтобы всех обескуражить и изо всего сделать кашу и расшатавшееся таким образом общество, болезненное и раскисшее, циническое и неверующее, но с бесконечною жаждой какой-нибудь руководящей мысли и самосохранения, — вдруг взять в свои руки, подняв знамя бунта и опираясь на целую сеть пятерок, тем временем действовавших, вербовавших и изыскивавших практически все приемы и все слабые места, за которые можно ухватиться», несомненно, Достоевский дает свою оценку деятелей террористов. В парадоксальной поэтике Достоевского, в полифонии голосов, один из голосов, которым говорит Лямшин, принадлежит самому Достоевскому.
Поведение Лямшина выпадает из дискурса мачизма и культа сильной маскулинности. Его «предательство» бандитов выступает в романе как анти- предательство. Не способный на насилие, Лямшин оказывается в результате органически не способным принадлежать группировке «бесов»[584]. Достоевский показывает его как тип человека, который не становится «своим» среди хладнокровных убийц. Хроникер, который дает характеристики Лямшину, редуцирует его поведение. Но Хроникер сам либерально настроенный молодой человек, болтун и собиратель сплетен. Его позиция не может быть полностью отождествлена с мнением Достоевского. Хроникер представляет Лямшина с позиции представления о маскулинности и правил поведения, спаивающих ячейки конспираторов террористов. Но в романе главное спаивавшее вещество — это флюиды крови, текущие из тела застреленного Шатова. То, что Лямшин выпадает из микрокосмоса культуры, основанной на насилии и шантаже, показывает его моральные качества, которые превосходят представления о чести среди банды убийц. Воспринимать Лямшина по меркам доминантной субкультуры, основанной на силе и насилии, значит не отдать должное как идейной, так и художественной ткани романа.
В этом отношении нас удивляет характеристика, которую дали Лямшину комментаторы к тексту «Бесы» в [ДФМ-ПСС]:
Достоевский отделяет великую идею от ее уличных интерпретаций, разграничивает «чистых социалистов» и честолюбивых мошенников и передовых деятелей, работающих во имя определенной цели (хотя и нелепой, с точки зрения Достоевского 1870-х годов), и примкнувшую к ним «сволочь», равнодушную к любым целям (Лямшин) [ДФМ-ПСС. Т. 12. С. 257][585].
Лямшин, как мы видели, далеко не отличается равнодушием. Здесь советские ученые комментаторы допускают подтасовку фактов, явно наделяя Лямшина чертами «белокурого» Эркеля. Эмоциональная характеристика Лямшина как «сволочь» говорит нам об идейной ситуации в Советском Союзе в середине 1970-х годов, когда использование эпитетов такого разряда по отношению к евреям стало допустимо в дискурсе. По нашим представлениям, Достоевский использует Лямшина как инструмент, что должен помочь обществу избавиться от «сволочи», среди которой мы не заметили «чистых социалистов».
Черновые записи к роману подтверждают наше мнение о том, что для самого Достоевского донос на террористическую деятельность «наших» высвечивался как этический акт. В первоначальном замысле Князь (Ставрогин) как трагедийное лицо должен был «донести»: «Князь решает предать. Пожар и кощунство поражают его». [ДФМ-ПСС. Т. 11. С. 131]. Из этой записи очевидно, что донос на террористов мыслился Достоевским как выражение морального императива. Что касается роли Лямшина, то под рубрикой «Убийство Шатова» есть запись: «Лямшина не оказалось» [ДФМ-ПСС. Т. 12. С. 298], подтверждающая нашу интерпретацию образа Лямшина.
«Бесы» — роман, в котором Достоевский со злостью и открытым мщением порывает с идеалами своей молодости. Он высмеивает «людей сороковых годов», при чем не только нелюбимых им Ивана Тургенева и Грановского, но даже и Белинского и Некрасова, которые ввели его на литературную арену во времена «Бедных людей». Он высмеивает Фурье и фурьеристов, в то время как сам увлекался писаниями социалистов утопистов в 1840-х годах. В своем обличительном романе, направленном на то, чтобы предупредить и остановить нарождающееся революционное движение, Достоевский избирает еврея на роль человека, который de facto останавливает подрывную деятельность террористов конспираторов.
В романе «Преступление и наказание» еврей-пожарник пытается остановить и предупредить самоубийство Свидригайлова. В «Бесах» «жидок» Лямшин своими показаниями останавливает повальное «бесовство», которое приобрело размеры эпидемии. В романе, где обыгрывается «эпидемия самоубийств», одновременно изображается эпидемия политического радикализма, которого стал бояться Достоевский. Задумав свой памфлет в Швейцарии, вдалеке от России, Достоевский со страхом следил за развитием дела Нечаева. Выбрав эпиграф об одержимости из Евагелия от Луки, Достоевский выразил мысль о возможности избавления от одержимости идеями как излечением от болезни. В письме 1870 года он использовал слово «выблевать» для такого избавления[586]. Шут Лямшин оказался первым из участников группы, который опомнился и нашел способ помочь «выблевать» одержимость. Описание его поведения при признании содержит гротескные элементы, но это признание в религиозном подтексте романа есть форма исповеди. Аллюзия на Иуду не реализована Достоевским до конца: Лямшин не повесился. Повесился в романе Николай Ставрогин, родня князю мира сего. В плане религиозной символики романа, Лямшин не олицетворяет злое начало; в плане политическом он также не выдержан в роли злодея, способного на убийство. Повторим, что шут Лямшин становится избавителем от катастрофы, которая, как эпидемия, должна была разрастись и размножиться, поглотив русское общество. Лямшин является лицом случайным среди «наших».
Лямшин — один из самых парадоксальных образов Достоевского. Он одновременно еврей и антиеврей. Как шут он профанирует себя как еврея; профанирует иудейские законы, и, одновременно профанирует христианские реликвии и святыни. В образе Лямшина Достоевский показал, что происходит с молодым ассимилированным евреем в эпоху одержимости экстремальными политическими идеями. В результате нашей интерпретации Лямшина высказывание Достоевского в проблемной статье о «Еврейском вопросе»: «еврей без Бога как-то немыслим; еврея без Бога и представить нельзя», приобретает особое звучание. Когда Достоевский описал еврея без Бога и религии, получился Лямшин — личность, лишенная национального лица. Но здесь же вспомним слова Шатова в «Бесах»:
Атеист не может быть русским, атеист тотчас же перестает быть русским, помните это? [ДФМ-ПСС. Т. 10. С. 197].
Когда Достоевский представляет в своем воображении русских атеистов, у него получаются бесы!
Глава XI. Статьи «Похороны “общечеловека”» и «Единичный случай»: от «Дневника писателя» к «Братьям Карамазовым»
Жизнь — без начала и конца.
Нас всех подстерегает случай.
Над нами — сумрак неминучий,
Иль ясность божьего лица.
Но ты, художник, твердо веруй
В начала и концы. Ты знай,
Где стерегут нас ад и рай.
Тебе дано бесстрастной мерой
Измерить всё, что видишь ты.
Твой взгляд — да будет тверд и ясен.
Сотри случайные черты —
И ты увидишь: мир прекрасен.
Познай, где свет, — поймешь, где тьма.
Пускай же всё пройдет неспешно,
Что в мире свято, что в нем грешно,
Сквозь жар души, сквозь хлад ума.
Статьи по поводу «Еврейского вопроса» из «Дневника писателя» за 1877 год обычно рассматриваются как публицистический материал. Выше в данном исследовании этот подход к статьям был освещён. В специальном исследовании, посвящённом риторике и тактике дискурса Достоевского в статьях о «Еврейском вопросе»: «Еврейский вопрос в жанровой системе “Дневника писателя” и проблема образа автора» (2007)» особо отмечается, что все статьи в этом комплексе «конструированы на амплитуде колебания между защитой и нападением, между любезными уступками в отношении прав евреев и неуловимыми намеками на риск для русских, заключающийся в предоставлении евреям этих прав» [VASSENA (I). С. 58]. При этом Достоевский находит ответ на еврейский вопрос в описании «единичного случая», изначально изложенного в письме корреспондентки Софьи Лурье и обработанного Достоевским в двух статьях мартовского выпуска, «Похороны «“общечеловека”» и «Единичный случай».