Напомним читателю пока в общих чертах, что в этих статьях речь идет о восторженно примирительном поведении евреев и христиан на похоронах врача немца Гинденбурга в многонациональном Минске. Достоевский дает позитивную оценку этого случая и возлагает надежду на то, что этот единичный случай положит начало братскому единению евреев с христианами, и, в частности, с русскими. По мнению Дэвида Гольдштейна, такое разрешение вопроса остается неубедительным поскольку сам Достоевский в него не верил. Исследователь отмечает, что эта третья часть статей в цикле о «Еврейском вопросе» представляет собой «неэффективный антидот» по отношению ко всему, что Достоевский написал до этого как в «Дневнике писателя», так и в других текстах [GOLDSTEIN. С. 140].
Мы предлагаем интерпретацию вышеуказанных статей «Дневника писателя», которая основана на подходе к этим текстам как гибридным по жанру. Мы рассматриваем эти статьи не в контексте политической полемики, а в ареале художественных текстов. При этом мы также уделяем внимание рассказам с родственной тематикой, опубликованных в «Дневнике писателя», которые выпадают из жанра публицистического-фельетона, в частности рассказам «Бобок» (1873) и «Сон смешного человека» (1877). Нас интересуют темы, которые Достоевский высветил и развил в «Похоронах «“общечеловека”» и «Единичном случае»: вечные темы, связанные с тайной рождения, смерти и «метафизическим», как его определил А. Штейнберг, интересом Достоевского к еврейству.
Один из самых интригующих моментов в серии статей Достоевского о «Еврейском вопросе» в «Дневнике Писателя» 1877 года является решение Достоевского включить в статье «Похороны «“общечеловека”» отрывок из письма своей корреспондентки Софьи Лурье. Статья эта следует за статьей, озаглавленной «Но да здравствует братство!». Статья «Похороны «“общечеловека”» и последующая за ней статья «Единичный случай» завершают цикл статей о «Еврейском вопросе» в выпуске «Дневника писателя» за март 1877 года (см. Гл. VII). Решение Достоевского включить обширный отрывок из письма корреспондентки еврейки мы объясняем комплексом тем, содержавшихся в письме, которые совпадают с глубинными интересами Достоевского. Темы эти связаны со сферой религиозной эсхатологии, которая является коренной подоплекой его творчества. Именно комплекс тем, связанных с тайной рождения, смерти и бессмертия, имплицитно содержавшийся в рассказе Софьи Лурье, и вдохновил Достоевского на импровизацию на тему письма корреспондентки. Отметим, что Достоевский иногда включал отрывки из писем корреспондентов в «Дневник писателя», что соответствовало самому направлению «Дневника» откликаться на самые актуальные события и проблемы дня. Однако статья, содержавшая отрывок из письма Лурье выпадает из рамок публицистического дискурса. Здесь, в статьях о «Похоронах «“общечеловека”», Достоевский дает волю своему художественному воображению, и переходит на жанр беллетристики. Как мы отметили, письмо содержало тематику, которая была близка Достоевскому, и которая во многом раскрывает и объясняет суть его интереса к истории еврейского народа и религии.
В письме Софья Лурье описывает похороны врача, доктора Гинденбурга, немца и лютеранина, который снискал своими деяниями любовь и уважение бедных жителей Минска, среди которых были как христиане многих деноминаций, так и евреи. Несомненно, квази-агиографический характер самого материала из жизни доброго врача импонировал Достоевскому с его тягой к мелодраматическим сюжетам, которые потрясали читателя. Однако наиболее важным фактором нам представляется один сюжет из рассказа о праведном враче — сюжет похорон. Именно эта тема дала толчок фантазии Достоевского. Напомним читателю эту сцену из текста статьи и текста письма Софьи Лурье. Достоевский сначала пишет, что письмо Лурье содержит в себе разрешение «еврейского вопроса» и за своим текстом приводит отрывок из письма:
Однако хочу привести теперь одно письмо, уже не анонима, а весьма знакомой мне г-жи Л., очень молодой девицы, еврейки, с которой я познакомился в Петербурге и которая пишет мне теперь из М. С уважаемой мною г-жою Л. мы никогда почти не говорили на тему о «еврейском вопросе», хотя она, кажется, из строгих и серьезных евреек. Вижу, что очень странно подошло письмо это к сейчас только дописанной мною целой главе о евреях. Было бы слишком много всё на одну и ту же тему. Но тут не на ту тему; а если отчасти и на ту, то выставляется как бы совсем другая, именно противуположная сторона вопроса, а при этом и как бы даже намек на разрешение его. Пусть извинит меня великодушно г-жа Л., что я позволяю себе передать здесь ее словами всю ту часть письма ее о похоронах доктора Гинденбурга в М., под первым впечатлением которых она и написала эти столь искренние и трогательные в правде своей строки. Не хотелось мне тоже утаить, что писано это еврейкой, что чувства эти — чувства еврейки… [ДФМ-ПСС Т.12. С. 89].
За многоточием следует текст из письма Лурье:
Это я пишу под свежим впечатлением похоронного марша. Хоронили доктора Гинденбурга 84-х лет от роду. Как протестанта, его сначала отвезли в кирку, а уже затем на кладбище. Такого сочувствия, таких от души вырвавшихся слов, таких горячих слез я еще никогда не видела при похоронах… Он умер в такой бедности, что не на что было похоронить его.
Уже 58 лет как он практикует в М… и сколько добра он сделал за это время. Если б вы знали, Федор Михайлович, что это был за человек! Он был доктор и акушер; его имя перейдет здесь в потомство, о нем уже сложились легенды, весь простой народ звал его отцом, любил, обожал и только с его смертью понял, что он потерял в этом человеке. Когда он еще стоял в гробу (в церкви), то не было, кажется, ни одного человека, который бы не пошел поплакать над ним и целовать его ноги, в особенности бедные еврейки, которым он так много помогал, плакали и молились, чтоб он попал прямо в рай. Сегодня пришла бывшая наша кухарка, ужасно бедная женщина, и говорит, что при рождении последнего ее ребенка он, видя, что ничего дома нет, дал 30 к., чтоб сварить суп, а затем каждый день приходил и оставлял 20 к., а видя, что она поправляется, прислал пару куропаток. Также будучи позван к одной страшно бедной родильнице (такие к нему и обращались), он, видя, что не во что принять ребенка, снял с себя верхнюю рубаху и платок свой (голова у него была повязана платком), разорвал и отдал. Еще вылечил он одного бедного еврея дровосека, затем заболела его жена, затем дети, он каждый божий день приезжал 2 раза и когда всех поставил на ноги, спрашивает еврея: «Чем ты мне заплатишь?» Тот говорит, что у него ничего нет, только последняя коза, которую он сегодня продаст. Он так и сделал, продал за 4 р. и принес ему деньги, тогда доктор дал лакею своему еще 12 р. к этим 4-м и отправил купить корову, а дровосеку велел идти домой, через час тому приводят корову и говорят, что доктор признал козье молоко для них вредным.
Так он прожил всю свою жизнь. Бывали примеры, что он оставлял 30 и 40 р. у бедных; оставлял и у бедных баб в деревнях.
Зато хоронили его как святого. Все бедняки заперли лавки и бежали за гробом. У евреев есть мальчики, которые при похоронах распевают псалмы, но запрещается провожать иноверца этими псалмами. Тут перед гробом, во время процессии, ходили мальчики и громко распевали эти псалмы. Во всех синагогах молились за его душу, также колокола всех церквей звонили всё время процессии. Был хор военной музыки, да еще еврейские музыканты пошли к сыну усопшего, просить, как чести, позволения играть во всё время процессии. Все бедные принесли кто 10, кто 5 к., а богатые евреи дали много и приготовили великолепный, огромный венок свежих цветов с белыми и черными лентами по сторонам, где золотыми буквами были вычислены его главные заслуги, так, наприм., учреждение больницы и т. п., — я не могла разобрать, что там, да и разве возможно вычислить его заслуги?
Над его могилой держали речь пастор и еврейский раввин, и оба плакали, а он себе лежал в стареньком, истертом вицмyндире, старым платком была обвязана его голова, эта милая голова, и казалось, он спал, так свеж был цвет его лица… (ДФМ-ПСС Т. 25. С. 89–90).
Достоевский заканчивает статью этой цитатой из письма Лурье, и развивает поразившие его мотивы в следующей части главы 3, под заглавием «Единичный случай». Прежде чем перейти к анализу нарратива Достоевского в главе, где он комментирует сюжет письма, следует прокомментировать отрывок. Включение отрывка из письма само по себе представляет художественный прием отобранной цитаты, которая подается в новом контексте и получает новую смысловую нагрузку. В этом отношении следует отметить, что цитата заканчивается описанием сцены с одновременным участием пастора и раввина в религиозной церемонии погребения. Отметим также, что Достоевский обрывает отрывок из письма на многоточии, что акцентирует последние слова текста: «и казалось, он спал, так свеж был цвет его лица.» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 90]. Эсхатологический и мистический ареал сцены, несомненно, произвел на Достоевского впечатление, и образ смерти как формы сна, за которым последует пробуждение, эксплицитно вырисовывается в образе «святого» врача в нарративе Лурье. «Свежий цвет его лица» выступает как символ плоти, которая не подвержена разрушению смертью.
Присутствие раввина и еврейских мальчиков плакальщиков на похоронах христианина представляет собой сюжет потрясающей силы. Мы отмечали в предыдущей главе, что на творчество Достоевского повлияли сюжеты из романтических романов с присутствием фантастических персонажей из других миров, и отметили роль еврея в каске Ахиллеса при переходе Свидригайлова в другой мир. Исключительно важен тот факт, что Достоевский пользуется своим описанием еврея фантома в статье «Но да здравствует братство!», предшествующей «Похоронам «“общечеловека”». Объясняя самоустранение евреев от русского народа, он определяет отношение евреев как «скорбная брюзгливость», при этом заключая это выражение в кавычки, как цитату. Значителен факт, что Достоевский явно придавал большое значение обособленности как помехе братского единения народов, о котором он пишет в «Но да здравствует братство!». В «Преступлении и наказании» Достоевский прибег к образу фантома, еврея из вечности, присутствующего при метафизическом переходе между двумя мирами. Случай в городе Минске, описанный Софьей Лурье по горячим следам, дает Достоевскому сюжет реалистический. В данном случае он не должен прибегать к традиции готических сюжетов, так как сама жизненная ситуация реализовалась в присутствии раввина при переходе христианина в другие миры.