[111] [ФМД-ПСС. Т. 25. С. 616],
— и в то же время ненавидит католицизм и уничижительно относится к протестантизму. Страницы романов Достоевского исполнены вражды по отношению к многим европейским нациям и этносам. При этом он с пафосом декларировал:
Мы не считаем национальность последним словом и последнею целью человечества.
Только общечеловечность может жить полною жизнию. Но общечеловечность не иначе достигнется как упором в свои национальности каждого народ [ФМД-ПСС. Т. 20. С. 179].
Хотя «…индивидуальность Достоевского заслуживает индивидуального к ней отношения», никакой диалектикой невозможно разрешить парадоксальное противоречие смыслов в данном заявлении. Впрочем, ура-патриоты из числа поклонников писателя стараются интерпретировать его в духе братской любви русского народа ко всему человечеству, говоря о
русских и России как народе и стране, имеющих особую Божью благодать, Достоевский поднимает их планку до главных задач в истории мира и человечества. Русский любит свою Родину и народ не из-за чувства национального эгоизма, не исключительно из ощущения «своего», а, напротив, понимая и принимая их вселенские задачи. Православие же как основа и главный пункт этих задач неразрывно связана на русской земле с Самодержавием и Народностью, хотя, безусловно, Православие Федор Михайлович ставит на первое место [СМАГИН].
Куда более честным в своем анализе и трезвомыслящим выглядит страстный поклонник личности и метафизики Достоевского Николай Бердяев, утверждавший в частности, что «перед Создателем за свое бытие в мире русский народ может оправдаться Достоевским». Он писал по этому поводу:
Национальное сознание Достоевского наиболее противоречиво, и полно противоречий его отношение к Западу. С одной стороны, он решительный универсалист, для него русский человек — всечеловек, призвание России мировое, Россия не есть замкнутый и самодовлеющий мир. Достоевский наиболее яркий выразитель русского мессианского сознания. Русский народ — народ-богоносец. Русскому народу свойственна всемирная отзывчивость. С другой стороны, Достоевский обнаруживает настоящую ксенофобию, он терпеть не может евреев, поляков, французов и имеет уклон к национализму [БЕРДЯЕВ (II)].
Мечтая о славянском всеединстве, Достоевский особенно презрительно и враждебно относится к полякам:
Достоевский выводит гротескные фигуры «полячков» на тризне по Мармеладову и намечает аналогичный образ в «Бесах». <…> в «Карамазовых», уже в полном согласии с традицией реакционного романа, выведены поляки Муссялович и Врублевский, засаленные проходимцы, намеренно коверкающие на польский лад русские слова. Достоевский мимоходом вносит в их характеристику легкий политический штрих. Паны отказываются поддержать тост Мити за Россию и, в виде любезности, поднимают стаканы «за Россию в пределах до семьсот семьдесят второго года». В дальнейшим они оказываются шулерами [ГРОССМАН Л. (II). С. 47][112].
Во время польского освободительного восстания 1863–1864 гг. против русского самодержавного колониализма, христианин и великий гуманист Федор Достоевский писал, что:
Польская война — есть двух христианств — это начало будущей войны православия с католичеством, другими словами — славянского гения с европейской цивилизацией [ФМД-ПСС. Т. 20. С. 170].
Одним из ярких, но до сих пор недостаточно изученных страниц биографии Достоевского является история его взаимоотношений с польским шляхтичем, участником польского революционного движения Шимоном Токаржевским (1821–1900). Они одновременно отбывали каторгу как политические преступники в одной и той же сибирской крепости, и оба оставили о том свои воспоминания. Их мемуары очень сходны; большая часть фактов, написанных Токаржевским в 1857 году, всплывает у Достоевского в «Записках из Мёртвого Дома» (1862) в художественно обработанной форме. Оба автора описывают коменданта крепости, прибытие поляков, обитателей тюрьмы, а также повседневный быт заключённых. Сопоставляя эти два описания, мы видим удивительный пример разных отношений к политической атмосфере в России первого десятилетия царствования Александра II. Достоевский пишет от имени русского националиста-охранителя, для которого все инородцы — «другие». Токаржевский в свою очередь говорит от имени польских инородцев, более того — инсургентов, для которых русские — поработители и угнетатели их национальной свободы. С точки зрения польской стороны:
«Записки из Мёртвого Дома» защищают русский колониализм, что видно даже по портретам поляков-сотюремников, то есть других, и это кажется унизительным, а во многом даже неверным по приведённым фактам. <…> Достоевский пишет о них снисходительно, как бы свысока, приписывая им высокомерное отношение и ненависть к русским» (но для книг Токаржевского, заметим, обобщения подобного рода не свойственны, читатель не почувствует враждебного отношения поляков к каким-либо другим народам, но ему ненавистно хамство и нецивилизованность, жульничество, беспробудное пьянство, с которыми постоянно сталкивался в Сибири не только в крепости, но и будучи на поселении). <…> поляки якобы выказывают особую утончённую презрительную вежливость к заключённым, они необщительны с ними, заключёнными, и никак не скрывают своё к ним отвращение. Возможно, отчасти это и правда. Поляки сторонились убийц и бандитов, и Достоевский даже упрекает товарища Токаржевского, несчастного Александра Мирецкого, к которому Ф. М. как будто относится неплохо, что тот по-французски твердит: «Я ненавижу этих бандитов!».
Удивительно, что Достоевский, по рассказам Токаржевского, всячески не только принижал поляков, их имена, их внешность, но даже утверждал, что если бы у него было хоть несколько капель польской крови, он просто бы не перенёс этого, и велел бы их выпустить. И. вместе с тем, Достоевский настойчиво утверждает, что ведёт свой род от Литвы (то есть, по сути, от той же шляхты, ибо в то время Королевство Польское и Литва, хотя были едины, но считались как бы разными частями одного государства). Чем не характеристика парадоксальности натуры великого писателя, подмеченной Токаржевским? [UNGUREANU].
В мемуарах польского инсургента отмечается, что русский национализм Достоевского был грубым и агрессивным, из-за чего поляки избегали разговоров с ним и подозревали его в болезненной мании. В польском достоевсковедении до сих пор, как «парадокс Достоевского», дискутируется вопрос: «Отчего у великого русского писателя — “всечеловека”, проповедующего грядущее братство всех народов во Христе, столько брезгливости в отношении к полякам и вообще к “другим”?» [КУШ-ТОГУЛ], и ставится задача: понять «двойственность Достоевского — гуманиста и шовиниста, способного унижать людей других национальностей», и задается сакраментальный вопрос: «Как это возможно, что именно он, как никто другой среди великих писателей, выражающий огромное сочувствие к страдающим соотечественникам, так примитивно презирал иностранцев?» [УГЛИК. С.136][113].
И действительно, ведь ни один из русских классиков, кроме Достоевского, не выказывал себя ксенофобом или позволял себе смеяться над людьми, поставленными в маргинальные условия. Польские исследователи пытаются найти более или менее убедительный ответ на этот парадоксальный вопрос, рассматривая три причины [КУШ-ТОГУЛ]: политическую (восприятия поляков как врагов целостности Российской империи), этическую (неприязнь к психологическим и культурным особенностям поляков как инородцев) и религиозную (ревностная ненависть православного шовиниста к католицизму), но проблема все еще ждет своего обстоятельного, всестороннего рассмотрения.
Не менее болезненной в контексте парадоксальной ксенофобии Достоевского является еврейская тема, ибо именно он, как мыслитель и политический публицист во многом задал тон дискурсу о «еврейском вопросе»[114]. И здесь голос Достоевского, мыслителя, страстно мечтающего о братской любви между народами, опять-таки звучит резким диссонансом среди высказываний других писателей-классиков. Не будучи ни знатоком еврейской жизни, как Николай Лесков, не имея, в отличие от Льва Толстого, ни малейшего представления об особенностях иудейского вероисповедания, ни обладая опытом личного общения с эмансипированными евреями, как Тургенев, Лев Толстой, а впоследствии Антон Чехов и Максим Горький, Достоевский, этот великий гуманист, страдатель во Христе за все человечество, заслужил — единственный из всех русских писателей-классиков (sic!), стойкую репутацию антисемита (юдофоба). Несмотря на публичное заявление Достоевского — «я не враг евреев и никогда им не был» [ФМД-ПСС. Т. С.86], еще
в современной ему прессе неоднократно появлялись заметки, в которых доказывалось, что он был антисемитом [ГРИШИН (I). С. 81].
Сама по себе постановка вопроса «Был ли Достоевский антисемитом?» — см. например, одноименную статью [ГРИШИН (I)] или «По поводу суждений об антисемитизме Достоевского» [КАСАТКИНА Ч. А.] — представляется парадоксальной, ибо как декларировал с позиций христианского персонализма все тот же Николай Бердяев, автор книги «Mиpocoзepцaниe Дocтoeвcкoгo» (1923):
Культивирование нелюбви и отвращения к другим народам есть грех, в котором следует каяться. Народы, расы, культурные миры не могут быть исключительными носителями зла и лжи. Это совсем не христианская точка зрения. Христианство не допускает такого рода географического и этнографического распределения добра и зла, света и тьмы. Перед лицом Божьим добро и зло, истина и ложь не распределены по Востоку и Западу, Азии и Европе. Христианство, а не люди XIX века, принесло в мир сознание, что ныне нет эллина и иудея. Ненависть к западному христианству, к католичеству есть грех и человекоубийство, есть отрицание души западных народов, отвержение источников их жизни и спасения