Современным научным достоевсковедением признается:
что XX век оказался гораздо восприимчивее к идеям героев Достоевского, чем к идеям самого писателя.
<…> XX век разрабатывал «полифонию» Достоевского как высшее художественное достижение, подхваченное сознательно многими авторами и обнаруженное исследователями даже у тех авторов, которые сами об этом не подозревали. «Многоголосье», «свобода героя от автора» зачастую превращали полифонию в какофонию, что и буквально было не только выражено, но и декларировано во многих новых и новейших течениях искусства XX века [ДиХХ в. С. 6].
<…> Именно в XX веке известность Достоевского получила всемирное распространение, при этом процесс поступательного развития интереса к его творчеству, мировоззрению, биографии продолжается и в наше время и, очевидно уже, станет важной составляющей интеллектуальной жизни нового столетия [ДиХХ в. С.10].
<…> Почти каждое из философских и эстетических течений, возникших в предреволюционной России, а позднее — в Западной Европе и США, после смерти великого романиста, испытывало соблазн «присвоить» его себе, представить Достоевского в качестве своего единомышленника или предтечи. В многочисленных монографиях и статьях конца XIX и начала XX века Достоевский изображался как писатель-натуралист или предтеча символизма. Позднее Достоевского не раз воспринимали то ницшеанцем до Ницше, то христианским философом, то — в последние десятилетия за рубежом — экзистенциалистом — в соответствии с философскими и художественными симпатиями его почитателей[120].
<…> Ещё в начале 1920-х годов, когда после смерти Достоевского не прошло и пятидесяти лет, а многие его провидческие высказывания только лишь обретали смутные очертания в реальной действительности, Н. А. Бердяев засвидетельствовал многообразие взглядов на творчество Достоевского. «К Достоевскому подходили с разных “точек зрения”, — писал философ, — его оценивали перед лицом разных миросозерцании, и разные стороны Достоевского в зависимости от этого открывались или закрывались. Для одних он был прежде всего предстателем за “униженных и оскорблённых”, для других — “жестоким талантом”, для третьих — пророком нового христианства, для четвёртых он открыл “подпольного человека”, для пятых он был прежде всего истинным православным и глашатаем русской мессианской идеи».
<…> Сама форма романов Достоевского, названная М. М. Бахтиным «полифонической», становится источником важных открытий русской философии. <Например,> исследование о. Михаила Аксенова Меерсона «Рождение Философии из Духа Литературы на сцене русского персонализма»[121] показывает, как из художественного мира романов Достоевского, из мира открытых друг другу сознаний равноправных субъектов, рождается философия русского персонализма.
<…> Мы видим замечательную отзывчивость всего мира на произведения Достоевского, готовность принять их целиком в состав своего духовного капитала. Ни один другой русский гений не находил в сердцах западных читателей такого сочувствия — ни Пушкин, ни Гоголь, ни Лермонтов, ни Лев Толстой [ДиХХ в. С. 10–12, 5].
Огромный корпус научного достоевсковедения включает в себя самые разные области исследования — от чисто филологических до сугубо философских и богословских. Основной тон публикаций о Достоевском можно охарактеризовать как «хвалебно-апологетический». Постулируется, в частности, достаточно спорный тезис о том, что Достоевский
обладал целостным мировоззрением, не допускавшим идеологического плюрализма. Все идеи и образы Достоевского существуют в тесной взаимосвязи, их нельзя расчленить, не утратив смысла целого [ДиХХ в. С. 12],
По этой, видимо, причине критический анализ мировоззрения Достоевского, как и его литературно-художественного творчества, сегодня — самая периферийная область научного достоевсковедения. В этой связи представляется важным особо выделить мнение ученого-философа[122], который, с профессиональных позиций, анализируя присущие мировоззренческим высказываниям Достоевского парадоксы и антиномии, оспаривает правомерность причисления его к стану ученых-«философов» или мыслителей, возвещающих истину в последней инстанции:
<…> Все эти противоречия можно при желании списать на то, что ведь Достоевский был не ученым (философом), а художником, и, кстати, этот аргумент в оправдание Достоевского приводит Владимир Соловьев. Художник, как известно, не обязан мыслить непротиворечиво, он выражает себя и свои часто противоречивые, с научной точки зрения, переживания и мысли, а не создает строгое научное объяснение. Трудно полностью согласиться и с В. Зеньковским, который пишет, что Достоевский принадлежит столько же литературе, сколько и философии. «Ни в чем это не выражается с большей яркостью, как в том, что он доныне вдохновляет философскую мысль. Комментаторы Достоевского продолжают реконструировать его идеи, — и самое разнообразие этих комментарий зависит не от какой-либо неясности у Достоевского в выражении его идеи, а, наоборот, от сложности и глубины их. Конечно, Достоевский не является философом в обычном и банальном смысле слова[123], — у него нет ни одного чисто-философского сочинения. Он мыслит как художник, — диалектика идей воплощается у него в столкновениях и встречах различных “героев”. Высказывания этих героев, часто имеющие самостоятельную идейную ценность, не могут быть отрываемы от их личности, — так, Раскольников, независимо от его идеи, сам по себе, как личность, останавливает на себе внимание: его нельзя отделить от его идеи, а идеи нельзя отделить от того, что он переживает… Во всяком случае, Достоевский принадлежит русской — и даже больше — мировой философии»[124]. Вроде бы все верно, правда, если только отождествлять философию и искусство, а эти интеллектуальные практики все же разные. Да, гениальные художники (писатели, поэты, композиторы, живописцы), решая художественные задачи и выражая себя, создают материал для философов, но только философ или ученый, реконструируя, как справедливо пишет Зеньковский, идею художника, может сделать следующий шаг в своем философском или научном деле. В этом смысле <трудно> согласиться с распространенным мнением, что Достоевский был философом. Он был гениальный писатель, а в «Дневниках писателя» подвизался еще в двух ролях — выступал как публицист и претендовал как Гоголь или Толстой <…> на роль духовного наставника российского народа. Как публицист Достоевский вполне мог быть антиномичен, ведь наблюдения за жизнью и размышления могут быть объединены в целое самой личностью публициста, которая в свою очередь может быть очень сложной и разноплановой (к тому же и жизнь может быть противоречивой). А вот как наставник народа — совсем другое дело и другая ответственность. Наставник народа рисует картину и создает такие напряжения, которые должны направить людей (массы) не в разные и противоположные стороны, а на решение основных проблем и вызовов времени. Вероятно, Достоевский именно так и считал, он постоянно говорит об «общем деле», правда, что собой представляет это общее дело, читая его произведения, понять трудно. Со стороны же видно другое: Достоевский направляет русский народ в лице его образованной части, думающих людей и разночинцев на личностное преображение в духе православия. Здесь опять <…> противоречие: как гениальный писатель и публицист Достоевский способствует реалистическому анализу послереформенной российской жизни и связанной с этим трансформации личности русского человека, осуществляет, если так можно выразиться, критику идолов разума и сознания, а как наставник народа зовет последний в православие, считая, что это и есть столбовая дорога не только России, но и Европы и всего мира [РОЗИН].
Как дополнение к вышеизложенному напомним, что с момента появления Достоевского на российской литературной сцене его произведения стали объектами жесткой литературной и идейно-политической критики. В немалой степени этому способствовал «духовный переворот», в результате которого он из либерала-фурьериста превратился в консерватора-охранителя. Более подробно об этом «феномене Достоевского» речь пойдет ниже.
Один из самых значительных западных ученых-достоевсковедов русского происхождения Ростислав Плетнев[125] писал:
В моей жизни мне приходилось искренно дивиться тому, как по-своему воспринимают творчество и личность Достоевского разные люди, различных темпераментов, поколений и национальностей. Вдумаемся! Скандинавская писательница переходит в католичество, начитавшись антикатолика Достоевского! Величайший математик и физик нашей эпохи — А. Эйнштейн находит, что Достоевский и его интуиция дают Эйнштейну больше, чем крупнейший математик К. Ф. Гаусс. Фрейд и Адлер считали себя во многом учениками Достоевского, но толковали его совершенно противоположно: «Либидо» и «Доминация Эго». — Советский юноша, прочтя полностью «Братья Карамазовы», отрекается от атеистического коммунизма и убежав из СССР, становится иеромонахом: «Правильно сказал Достоевский устами Алеши и Евангелия. Конечно же! «Раздай все и иди за Мной, если хочешь быти совершен». Не могу же я, как и Алеша отдать вместо “всего” два рубля, а вместо “иди за Мной”, ходить лишь к обедне». Митрополит Антоний, ученый православный богослов, указывает в своих статьях, речах и книгах о значении Достоевского, как православнейшего писателя. Его же наследник — митрополит Анастасий — боялся вреда от раскрытия бездн и провалов в душах героев писателя, опасался созерцания духовных и телесных грехов для читателя, и не рекомендовал чтения Достоевского. Этой проблемы я касался в своей статье о дьяволе в произведениях Л. Толстого и Ф. Достоевского и духах зла (См. «Новый Журнал». № 119, Нью-Йорк). Митрополит Анастасий считал даже, что Достоевский невольно, но содействовал революции в России, а Н. О. Лосский полагал, что именно Достоевский пророчески открыл сатанизм в наших революционерах!