<…> Русские большие и образованнейшие писатели, например, Б. К. Зайцев и В. В. Набоков-Сирин, совершенно разошлись в оценке Достоевского. По мнению Б. Зайцева, Достоевский гениален, описывает и святость, и касания к мирам иным, глубочайший психолог, христианский писатель. По утверждениям же В. Набокова-Сирина, Достоевский ничтожный писатель, в курсе русской литературы можно ему вскользь посвятить десять минут и идти далее. И. Бунин не любил Достоевского и не видел ничего особо интересного ни в «Записках из мертвого дома», ни в романе «Братья Карамазовы». Его видимо отталкивало прозрёние великого писателя в человеческую душу. Но и сам он развел, судя по воспоминаниям современников и друзей, чистейшую «достоевщину» в своем доме и в своей семье. Наконец, сколь интересно видеть влияние Достоевского на религиозных богословов <…>. Значительно и влияние Достоевского на Запад, на писателей типа А. Жида или Б. Келлерманна. Прекрасен, по-моему, отзыв одного англосаксонского ученого: «Гомер, Данте, Шекспир и Достоевский — вершины».
Чем же объяснить некоторую разноголосицу? Достоевский своим словом будит отклик, и каждый по себе и своей сути откликается. Равнодушным остаться к Достоевскому ни один вдумчивый читатель никогда не может. Сколько раз в дни моей молодости, читая Достоевского, я восклицал: Мучитель! неужели мы, русские, и люди вообще, таковы?! Но тот же писатель привел меня к старанию постичь христианство и то, что оно дает человеку [ПЛЕТНЕВ Р. (I). С. 23–24].
Творческая биография Достоевского, как, впрочем, и все годы его жизни пришлись на две эпохи русской истории XIX в. — предреформенную или «николаевскую» (царствование Николая I) и пореформенную (царствование Александра II). В «николаевскую» эпоху первым, кто заметил и возвысил Достоевского-писателя был Виссарион Белинский — крупнейший русский литературный критик и социальный мыслитель-гегельянец 1840-х годов. Достоевский впервые встречается с критиком в начале июня 1845 г. В «Дневнике писателя» за 1873 г. Достоевский рассказывает о своих первых контактах с критиком следующее:
Белинский был по преимуществу не рефлективная личность, а именно беззаветно восторженная, всегда, во всю его жизнь. Первая повесть моя «Бедные люди» восхитила его (потом, почти год спустя, мы разошлись — от разнообразных причин, весьма, впрочем, неважных во всех отношениях); но тогда, в первые дни знакомства, привязавшись ко мне всем сердцем, он тотчас же бросился с самою простодушною торопливостью обращать меня в свою веру. Я нисколько не преувеличиваю его горячего влечения ко мне, по крайней мере в первые месяцы знакомства. Я застал его страстным социалистом, и он прямо начал со мной с атеизма. В этом много для меня знаменательного, — именно удивительное чутье его и необыкновенная способность глубочайшим образом проникаться идеей. Интернационалка в одном из своих воззваний, года два тому назад, начала прямо с знаменательного заявления: «Мы прежде всего общество атеистическое», то есть начала с самой сути дела; тем же начал и Белинский. Выше всего ценя разум, науку и реализм, он в то же время понимал глубже всех, что одни разум, наука и реализм могут создать лишь муравейник, а не социальную «гармонию», в которой бы можно было ужиться человеку. Он знал, что основа всему — начала нравственные. В новые нравственные основы социализма (который, однако, не указал до сих пор ни единой, кроме гнусных извращений природы и здравого смысла) он верил до безумия и безо всякой рефлексии; тут был один лишь восторг. Но, как социалисту, ему прежде всего следовало низложить христианство; он знал, что революция непременно должна начинать с атеизма. Ему надо было низложить ту религию, из которой вышли нравственные основания отрицаемого им общества. Семейство, собственность, нравственную ответственность личности он отрицал радикально. (Замечу, что он был тоже хорошим мужем и отцом, как и Герцен.) Без сомнения, он понимал, что, отрицая нравственную ответственность личности, он тем самым отрицает и свободу ее; но он верил всем существом своим (гораздо слепее Герцена, который, кажется, под конец усумнился), что социализм не только не разрушает свободу личности, а, напротив, восстановляет ее в неслыханном величии, но на новых и уже адамантовых основаниях. Тут оставалась, однако, сияющая личность самого Христа, с которою всего труднее было бороться. Учение Христово он, как социалист, необходимо должен был разрушать, называть его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукой и экономическими началами; но все-таки оставался пресветлый лик богочеловека, его нравственная недостижимость, его чудесная и чудотворная красота. Но в беспрерывном, неугасимом восторге своем Белинский не остановился даже и перед этим неодолимым препятствием <…>.
Взяв молодого писателя под свое крыло, Белинский в профетическом — столь свойственном впоследствии самому Достоевскому — духе заявил:
Вам правда открыта и возвещена как художнику, досталась как дар, цените же ваш дар и оставайтесь верным и будете великим писателем!..
В 1877 г. Достоевский, вспоминая эту встречу, говорит в «Дневнике писателя»:
Это была самая восхитительная минута во всей моей жизни. Я в каторге, вспоминая ее, укреплялся духом. Теперь еще вспоминаю ее каждый раз с восторгом [ФМД-ПСС. Т. 21. С. 10 и 12; Т. 25. С. 27].
В 1847 г. по словам Достоевского у него произошла с Белинским размолвка «из-за идей в литературе и о направлении литературы», перешедшая скоро в «формальную ссору»; «я уже не ходил к нему. Он меня невзлюбил». И действительно к осени того же года разочарование и неприязнь Белинского к Достоевскому вполне созрели.
В письме к П. В. Анненкову он сообщает, что повесть «Хозяйка» — «пошла, глупа и бездарна». В феврале 1848 года в письме к тому же корреспонденту он пишет: «Надулись же мы, друг мой, с Достоевским гением». 28 мая 1848 года Белинский умер[126].
Сам Достоевский в «Дневнике писателя» за 1973 г. пишет, что:
В последний год его <Белинского> жизни я уже не ходил к нему. Он меня не взлюбил: но я страстно принял тогда все его учение». Признание поразительное: Достоевский страстно принял атеистическое учение Белинского! <…>. Слова эти не оставляют никакого сомнения: Белинский обратил Достоевского в свою веру; он «страстно» принял весь его атеистический коммунизм. «Человеколюбивый либерал» изменил своему христианскому утопизму и отрекся от «сияющей личности Христа». И это не мимолетное заблуждение, а долгая душевная трагедия. Через восемь лет после обращения в «атеистическую веру» Белинского, Достоевский писал из Омска жене декабриста Фон Визина: «Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки». Человек, создавший самую гениальную в мире атеистическую аргументацию (Иван Карамазов), человек, которого «всю жизнь Бог мучил», вмещал в своем сердце пламеннейшую веру с величайшим неверием. Вся религиозная диалектика его романов вырастает из этой трагической раздвоенности [МОЧУЛЬСКИЙ. С. 99–100].
Можно сказать, что Достоевский столь страшно пострадал — 4 года каторги и служба в армии рядовым (sic!) — именно из-за Белинского, поскольку одним из пунктов обвинения по делу кружка Петрашевского на основании которого его осудили, было «недонесение о распространении письма Белинского»[127](об истории этого дела см., например, [ЕГОРОВ], [ГРОССМАН Л.], [Д: МиИ. Т. 1. С. 254]). Согласно выписке из списка лиц, посещавших с 11 марта 1849 г. собрания кружка Петрашевского, «Достоевский Федор Михайлов: отставной инженер-поручик — литератор»:
5 апреля был на собрании и читал в заседании письмо Белинского в ответ Гоголю. Письмо это в самых дерзких и преступных выражениях и проч[128].
По свидетельству одного из современников:
Ф. М. Достоевский прочел это письмо на вечере и потом, как сам он говорил, читал его в разных знакомых и давал списывать с него копии <…> Письмо это произвело в то время сильное впечатление. У многих из наших знакомых оно обращалось в списках <…> [БОГАЕВСКАЯ К. С. 532][129].
В николаевской России «Письмо Белинского Гоголю» имело широкое хождение по рукам, но публичное чтение и распространение его считалось политическим преступлением. В 1855 г. А. И. Герцен опубликовал его сокращенный вариант в своем лондонском альманахе «Полярная звезда», а в эпоху «Великих реформ» оно было повторено по тексту из «Полярной звезды» с некоторыми купюрами в статье В. Чижова «Последние годы Гоголя» («Вестник Европы», 1872, № 7).
Издание полного текста письма Белинского к Гоголю оказалось возможным в России только после революции 1905 г., в результате временного ослабления царской цензуры. <…> В числе первых массовых изданий запретных памятников русской литературы было и письмо Белинского к Гоголю. Выпуская письмо в свет отдельным изданием, редактор его, Венгеров, писал в предисловии: «Целиком письмо Белинского делается доступным только в настоящем издании, в медовые дни русской самочинной свободы печати». Вслед за изданием Венгерова, через несколько недель появилось еще одно издание письма, осуществленное в Петербурге В. Яковенко, впоследствии запрещенное цензурой [БОГАЕВСКАЯ К. С. 35].
Ниже по тексту, опубликованному в [БОГАЕВСКАЯ К. С. 571–581], приводятся наиболее провокационные с точки зрения царской цензуры (sic! — вплоть до 1917 г.) выдержки из этого письма:
…Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди (довольно она слышала их!), не молитвы (довольно она твердила их!), а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков потерянного в грязи и навозе, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, их выполнение. А вместо этого она предста