Из воспоминаний Антонины Блудовой о Дмитрии Бутурлине, главе секретного комитета:
Было ли это уже что-то болезненное у Бутурлина, или врождённая резкость и деспотизм характера (которые неоспоримо существовали в нём), но он доходил до таких крайних мер в этом отношении, что иногда приходилось спросить себя: не плохая ли это шутка? Например, он хотел, чтобы вырезали несколько стихов из акафиста Покрову Божией Матери, находя, что они революционны. Батюшка сказал ему, что он таким образом осуждает своего ангела, святого Дмитрия Ростовского, который сочинил этот акафист и никогда не считался революционером… «Кто бы ни сочинил, тут есть опасные выражения», — отвечал Бутурлин. «Вы и в Евангелии встретите выражения, осуждающие злых правителей», — сказал мой отец. «Так что ж? — возразил Дмитрий Петрович, переходя в шуточный тон, — если б Евангелие не было такая известная книга, конечно, надо бы было цензуре исправить её»[144].
Возвращаясь к Михаилу Каткову, напомним, что он являлся человеком, игравшим огромную роль в жизни Федора Достоевского: и в плане материального его обеспечения, и как идеолог, участвовавший в формировании того консервативно-охранительского направления российского общества, рупором которого в эпоху «Великих реформ» являлся Достоевский-публицист. Начиная с 1860-х гг., Катков, шаг за шагом, «из умеренного либерала превратился в крайнего консерватора» [ГАВРИЛОВ. С. 139], автора книги «Идеология охранительства» (1882), полемически заостренной против «моды» на либерализм, который жертвует «священными интересами Отечества», ослабляя «порядок и законность». Подобного рода идейная метаморфоза происходит в те же годы эпохи «Великих реформ» и с Достоевским, который в правом лагере становится главным выразителем катковских охранительских идей. С этого же времени либеральные идеи, высказанные в письме Белинского, превращаются в предмет жесткой полемической критики со стороны Достоевского. Подобно Каткову, своему издателю[145] и покровителю, он ведет непримиримую борьбу с русским либерализмом, декларируя:
Да, повторю аксиому — либерал враг народа [ФМД-ПСС. Т. 26. С. 223]
При всем этом, однако, духовный образ Белинского — былого наставника и кумира, до конца жизни оставался предметом его размышлений:
Мнения Достоевского о Белинском противоречивы и как будто пристрастны, но то постоянство, с каким Достоевский возвращается в течение всей своей жизни к личности Белинского воистину удивительно[146].
Вслед за Белинским прозу молодого Достоевского высоко оценили и другие критики из либерально-демократического лагеря — Добролюбов и Писарев. Резко критически о ней высказался лишь славянофил А. С. Хомяков, обвинивший в статье «О возможности русской художественной школы» Девушкина — главного героя романа «Бедные люди», в отрыве от народа и отождествившего самого писателя с его героем. Да и впоследствии:
Достоевский не мог пожаловаться на равнодушие к себе литературы и критики <…> своего времени. По одному первому его произведению, глубоко им истолкованному, Белинский верно угадал общие масштабы его дарования — пример критической проницательности, каких мы немного знаем в истории всей мировой литературы. Однако тогда, когда Достоевский создавал одно за другим свои величайшие произведения, после смерти Белинского и Добролюбова, его взаимоотношения как писателя с мыслящими современниками, <стоящими на либерально-демократическоих позициях — М. У.> приобрели более драматический характер [ФРИДЛЕНДЕР. С. 14].
Сей факт биографии Достоевского связан с тем, что, начиная с 1860-х гг., все его писания, особенно — публицистика, по своему идейному пафосу являют собой консервативно-охранительскую реакция на ситуацию, сложившуюся в пореформенной период 60-х — 70-х гг. Х[Х в., эпоху, когда после отмены крепостного права и в процессе широких либерально-демократических реформ государственного устройства страны
старая патриархальная Россия <…> стала быстро разрушаться под влиянием мирового капитализма. Крестьяне голодали, вымирали, разорялись, как никогда прежде, и бежали в города, забрасывая землю. Усиленно строились железные дороги, фабрики и заводы, благодаря «дешевому труду» разоренных крестьян. В России развивался крупный финансовый капитал, крупная торговля и промышленность. <Шла> быстрая, тяжелая, острая ломка всех старых “устоев” старой России…[ЛВ-ПСС. Т. 20. С. 39].
Однако жаркие полемические баталии, развернувшиеся в почти бесцензурной в те годы русской периодике вокруг фигуры Достоевского, в которых он и сам лично, находясь на крайне правом фланге, принимал живейшее участие, сводились отнюдь не только к политической борьбе.
Не только почвенническая общественно-политическая утопия Достоевского, во многом туманная, реакционная и противоречивая, но и создававшиеся им художественные картины, даже самый метод его художественного мышления вызывали у читателей 1870–1880-х годов известное сопротивление, вели ко множеству недоуменных вопросов.
Мир, нарисованный уже в «Преступлении и наказании», а в еще большей степени в «Идиоте», в «Бесах», «Подростке», «Братьях Карамазовых», казался многим современникам писателя, а затем и первым его ценителям за рубежом искусственным и фантастическим, характеры, нарисованные в этих романах, — исключительными, нарочито взвинченными и неправдоподобными, композиция произведений русского романиста — хаотической и неясной. Н. К. Михайловский, в известной статье которого «Жестокий талант» (1882) отражены многие из подобных недоумений, упрекал Достоевского в нарочитой жестокости, из-за которой он подвергает своих героев, а вместе с ними и читателя, ненужным мучениям. Произведения Достоевского представлялись многим его истолкователям в 1880-х годах всего лишь блестящими психологическими штудиями различных сложных случаев душевных болезней, ценными прежде всего со специальной — медицински-психиатрической или криминалистической — точки зрения. А М. де Вогюэ, автор известной книги «Русский роман» (1886), сделавший много для распространения в Западной Европе славы Достоевского и других русских романистов XIX в., видел значение «Идиота» и «Братьев Карамазовых» не столько в анализе социальных, нравственных и психологических проблем, порожденных общими условиями жизни человечества и имеющих широкое, общечеловеческое значение, сколько в отражении особых, незнакомых западному человеку метафизических свойств «русской души» [ФРИДЛЕНДЕР. С. 14–15].
Интересно, что еще в дискуссиях, проходивших в рамках кружка Петрашевского, Достоевского упрекали в том, что он, мол-де,
недостаточно глубоко изучают действительность, не отличают в должной мере существенное от несущественного и поэтому отражают в своих произведениях не главные жизненные вопросы, а мелочные. Достоевский доказывал, что «искусство не нуждается в направлении, ню искусство само себе цель, автор должен только хлопотать о художественности, а идея придет сама собой, ибо она необходимое условие художественности». Писатель должен брать свои образы из действительности, но он должен осмыслить и типизировать эту действительность [ГРИШИН (II). С. 62].
В 1860-е гг., после каторги и последовавшим за ней мировоззренческим «переломом», Достоевский в издаваемом им журнале «Эпоха» выступает уже категорическим противником идеи «искусства для искусства», декларируя как обязательный принцип, согласно которому литература должна иметь «направление».
После выпуска первого номера Достоевский в заслугу своему журналу ставил то, что он «отзывается на потребности общества» и обещал в дальнейшем «обращать внимание на все современные явления жизни». <…><Он>пишет, что «литература есть одно из главных проявлений русской сознательной жизни», <…>, <что> «Для каждого ясно, что не за искусство для искусства мы стоим». Это замечание было верным. Журнал братьев Достоевских занимался разрешением злободневных общественных вопросов, так как по мысли Достоевского, страна нуждалась «в честном, прямом и, главное, верном слове о нашем народе», потому что «вопрос о народе в настоящее время есть вопрос о жизни». <…><При этом, однако>, полемизируя с Добролюбовым, Достоевский пишет о вреде утилитарного подхода к искусству, потому что предвзятое мнение ведет к тенденциозности, нарушая гармонию формы и содержания. Слабое произведение «никогда и ни под каким видом не достигает своей цели; мало того: более вредит делу, чем приносит пользы». Поэтому «Первое дело: не стеснять искусство разными целями, не предписывать ему законов, не сбивать его с толку, потому что у него и без того много подводных камней, много соблазнов и уклонений, неразлучных с исторической жизнью человека». <…> Достоевский полагает, что требование утилитаристов изображать жизнь такой, какой она есть — неверно, потому что человеку недоступна сущность вещей, а воспринимает он действительность так, как она отражается в его сознании. Но, с другой стороны, он возражает против ухода от жизни. Если неправы утилитаристы, требуя от (Искусства «прямой непосредственной пользы», то неправы и те писатели, которые игнорируют общественные нужды и творят под лозунгом «служенье муз не терпит суеты». «Нам потому иногда кажется, что искусство уклоняется от действительности, что действительно есть сумасшедшие поэты и прозаики, которые прерывают всякое сношение с действительностью, действительно умирают для настоящего, обращаются в каких-то древних греков или средневековых рыцарей и прокисают в средневековых легендах. Такое превращение возможно, но поэт-художник, поступивший таким образом, есть сумасшедший вполне». Искусство связано с жизнью: «Начиная с начала мира до настоящего времени, искусство никогда не оставляло человека, всегда отвечало его потребностям и его идеалу, всегда помогало ему в отыскании этого идеала, — рождалось с человеком, развивалось рядом с его исторической жизнью». Искусство оказывает определенное влияние па жизнь: «Искусство много может помочь иному делу своим содействием, потому что заключает в себе огромные средства и великие силы». «Художественность есть самый лучший, самый убедительный, самый бесспорный и наиболее понятный для массы способ представления в образах именно того самого дела, о котором вы хлопочете». «Искусство всегда современно и действительно, никогда не существовало иначе и, главное, не может иначе существовать». «Искусства несовременного, не соответствующего современным потребностям и совсем быть не может. Если оно и есть, то оно не искусство». «Наши поэты и художники действительно могут уклоняться с настоящего пути, или вследствие непонимания своих гражданских обязанностей, или вследствие неимения общественного чутья, или от разрозненности общественных интересов, от несозрелости, от непонимания действительности, от некоторых исторических причин, от не совсем еще сформировавшегося общества».