<…>. Эту элегичность нового журнала и эту явно сквозившую на его страницах обиду за нанесенную несправедливость Салтыков остроумно высмеял в приложенной к концу статьи «Литературные мечтания» драматической сценке «Стрижи», в которой описывается собрание редакции возобновляющегося журнала для выработки программы и составления первых номеров. Это драматическое произведение Салтыков преподнес, как плод пера «одного начинающего писателя», предупреждая, что оно, очевидно, имеет иносказательный смысл.
<…> Стрижи» послужили поводом к началу долгой и крайне грубой полемики между «Современником» и журналом Достоевского. Надо отдать справедливость Салтыкову, что он не принимал в этой полемике ни малейшего участия, в то время как взбешенный «Стрижами» Ф. Достоевский в ближайшей же книжке «Эпохи» разразился не только грубой, но и пасквильной статьей под заглавием «Господин Щедрин, или Раскол в нигилистах». Салтыков имел полное основание полугодом позднее ответить ему в статье, которая не была тогда напечатана и о которой речь будет ниже, следующими спокойными словами: «Я отнесся к вам в художественной форме, я заставил вас говорить самих за себя — ни публика поняла в совершенстве, что в известных случаях эта манера есть единственно возможная. И заметьте, я ни одним словом не оскорбил ни всех вас в совокупности, ни кого-либо из вас в частности. Однако вы оскорбились. Вы выпустили на мой личный счет целую эпопею, под названием "Щедродаров, или Раскол в нигилистах”. Говорю, положа руку на сердце, упражнение это ни мало не оскорбило меня. Прочитавши его, я ощутил только чувство глубочайшего омерзения к перу, излившему зараз такую массу непристойной лжи, и в то же время мне показалось, что я наступил на что-то очень ехидное и гадкое. Столько лжи, клевет и самых недостойных сплетен, пущенных в упор, в виде ответа на оценку, быть может, и резкую, но все-таки чисто литературного свойства, — воля ваша, а это уж слишком игриво!» [ИВАНОВ-РАЗ. С. 79–82, 84].
До конца жизни Достоевского его отношения с Салтыковым-Щедриным оставались крайне неприязненными.
Н. А. Соловьев-Несмелов в письме к И.3. Сурикову от 1 января 1880 г. передает следующий эпизод, характеризующий отношение Салтыкова-Щедрина к Достоевскому: «Нынче ел (т. е. обедал) в трактире с двумя пишущими, из которых один сообщает другому: “Вчера, говорит, был у М. Е. Щедрина — вот и великий талант; как человек, к прискорбию, разлагается, целый вечер все ругал то Тургенева, то Достоевского <…>. Достоевского поносил и блаженненьким, и юродивым, и так, говорю, целый вечер… Тяжело было слушать”»[149].
Салтыков-Щедрин и после смерти своего идейного врага не раз с жестким сарказмом поминал его ура-патриотические лозунги, в том числе и по «еврейскому вопросу». Например, в заметке «Июльские веяния» (1882)[150] он пишет:
Но у нас вследствие укоренившейся привычки говорить псевдонимами понятия самые простые и вразумительные получают загадочный смысл. У нас выражение «народная политика» означает совсем не общее довольство и преуспеяние, а, во-первых, «жизнь духа», во-вторых, «дух жизни» и, в-третьих, «оздоровление корней»[151]. Или, говоря другими словами: мели, Емеля, твоя неделя.
Вот эта-то «народная политика» и взялась покончить с еврейским вопросом. Она всегда и за все бралась с легкостью изумительной. И «ключей» требовала, и Босфору грозила, и в Константинополе единство касс устроить собиралась[152], и на кратчайший путь в Индию указывала. Но нельзя сказать, чтобы с успехом. Если б она меньше хвасталась, не так громко кричала, сбираясь на рать, поменьше говорила стихами и потрезвее смотрела на свою задачу — быть может, она чего-нибудь и достигла бы. Но она всегда продавала шкуру медведя, не убивши его, — понятно, что ни «ключи», ни «проливы» не давались ей, как клад.
В конце своей статьи Салтыков-Щедрин без экивоков обвиняет выразителей «народной политики», т. е. Достоевского, Каткова, Аксакова и иже с ними, в том, что они ничего о жизни русского еврейства не знают, а все соображения их носят умозрительный характер:
Но во всяком случае, в бесчеловечной путанице, которая на наших глазах так трагически разыгралась, имеет громадное значение то, что нападающая сторона, относительно еврейского вопроса, ходит в совершенных потемках, не имея никаких твердых фактов, кроме предания (нельзя же, в самом деле, серьезно преследовать людей за то, что они носят пейсы и неправильно произносят русскую речь!).
В самом деле, что мы знаем о еврействе, кроме концессионерских безобразий и проделок евреев-арендаторов и евреев-шинкарей? Имеем ли мы хотя приблизительное понятие о той бесчисленной массе евреев-мастеровых и евреев — мелких торговцев, которая кишит в грязи жидовских местечек и неистово плодится, несмотря на печать проклятия и на вечно присущую угрозу голодной смерти? Испуганные, доведшие свои потребности до минимума, эти злосчастные существа молят только забвения и безвестности и получают в ответ поругание…
Даже в литературу нашу только с недавнего времени начали проникать лучи, освещающие этот агонизирующий мир. Да и теперь едва ли можно указать на что-нибудь подходящее <…>
Знать — вот что нужно прежде всего, а знание несомненно приведет за собой и чувство человечности. В этом чувстве, как в гармоническом целом, сливаются те качества, благодаря которым отношения между людьми являются прочными и доброкачественными. А именно: справедливость, сознание братства и любовь.
Мы еще не раз будем акцентировать внимание читателя на том бесспорном факте, что, взявшись обсуждать «еврейский вопрос», Достоевский был крайне мало осведомлен о религии, обычаях и повседневном бытовании евреев. Писатель-реалист он своих «евреев» и «жидов» по жизни не видел, ничего о них знать не знал, и всех их, до единого, выдумал, причем тенденциозно.
До последних своих дней Достоевский, со своей стороны, не переставал «шпилить» Щедрина. Вот несколько примеров его ядовитых и явно несправедливых замечаний в адрес старого приятеля из «Записной тетради 1880–1881 гг.»:
Хвалят Щедрина из-за страху перед либерализмом и даже «Отечественными записками».
Тема сатир Щедрина это — спрятавшийся где-то квартальный, который его подслушивает и на него доносит; а г-ну Щедрину от этого жить нельзя [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 49 и 52].
Ведущий критик журнала «Отечественные записки» Николай Михайловский тоже, как и его оппоненты из консервативных изданий, был недоволен появлением произведения реакционера Достоевского на страницах этого либерально-демократического издания. Эти настроения окрашивали тональность критических откликов на роман. Примером может служить рецензия
консервативного литератора В. Г. Авсеенко. В «Очерках текущей литературы» («Русский мир». 1875. 29 янв.; 27 февр.) он поспешил заявить, что новый роман Достоевского — наиболее слабое и неудавшееся его произведение. Причину творческого поражения критик усмотрел в болезненном тяготении Достоевского к «нестерпимой» для читателя атмосфере «душного и мрачного подполья, где копошатся недоучившиеся маньяки, жалкие выскребки интеллигенции». Авсеенко уверял, что прежде, в «Русском вестнике», романы Достоевского очищались от «грязи» (намек на главу «У Тихона», выпущенную из «Бесов»), редакция же «Отечественных записок» «оказалась менее взыскательною, и нынче г. Достоевский является в своем собственном неисправленном виде». Впоследствии в «Русском вестнике» (1876. № 1) Авсеенко в несколько смягченной форме обвинял Достоевского в нарушении художественной меры, в «неопрятном анатомировании зараженного организма».
Критик либерально-народнической ориентации А. М. Скабичевский[153] («Биржевые ведомости». 1875. 6 февр.), на первый взгляд, защищал Достоевского от подобных обвинений в «патологическом» изображении света как «дома умалишенных»: такой взгляд, утверждал Скабичевский, именно и соответствует современной действительности. Тем не менее и он сошелся с Авсеенко в эстетическом отторжении от художественного мира Достоевского, якобы переходящего грань условного изображения, за которым искусство «перестает быть искусством, а делается уже самой жизнью». Автор «Подростка», сетовал критик, «не ограничивается только тем, что представляет вам ряд своих поэтических образов, но самих вас заставляет участвовать в нравственных страданиях героев». Рассуждения Скабичевского (ср. куда более разнузданное выступление «Одесского вестника» — 1875. 13 февр.; 13 марта) весьма показательны для отношения к Достоевскому прижизненной критики, чуждой его психологическим откровениям, разрушавшим традиционные критерии просветительского гуманизма[154].
В другой статье — «Мысли по поводу текущей литературы, — Нечто о романах г-на Ф. Достоевского вообще. — “Подросток”, роман г-на Ф. Достоевского, часть первая» («Биржевые ведомости». 1875. № 35. 6 февр.), Скабичевский писал:
…г-н Достоевский на всю жизнь человеческую смотрит как на ряд патологических явлений. Весь мир у него является завешанным каким-то сумрачным флером тоскливой меланхолии. Сквозь этот флер вы смотрите в романе на самые обыденные явления, ежедневно происходящие с вами или с вашими ближними, и эти явления представляются перед вашими глазами в таком фантастическом и странном виде, что вам становится жутко; вам вдруг приходит в голову, да и в самом деле не сумасшедшие ли мы, все люди, ведь и с нами происходят такие же вещи? И вы начинаете страдать мучениями героев романа. Как хотите, а это не искусство, иначе следует назвать искусством всякое такое действие, которое имеет своею целью произвести сильное впечатление на ваши нервы, так что даже и трение пробкой по стеклу будет тоже искусство, потому что способно довести до истерики иного нервного человека. Но все эти соображения я советую тебе, читатель, оставить нынче в стороне, потому что саваны, саваны, саваны начинают ложиться на все в жизни, все принимает в ней действительно тот самый меланхолический колорит, который преобладает в романах г-на Достоевского, и вокруг совершается такое множество явлений самого патологического свойства, что поневоле приходишь к убеждению, что