<…> люди и в самом деле становятся такими же сумасшедшими подряд, какими они являются в романах г-на Достоевского <…>. Факты жизни, если не оправдывают романов г-на Достоевского, то во всяком случае объясняют их как патологические явления, вызванные целым рядом подобных им патологических явлений жизни. Таким образом, вышеозначенные свойства романов г-на Достоевского делаются не случайным свойством, зависящим от одного только склада личности писателя, а стоят в связи с целою сериею условий нашей жизни».
<…> В газ<ете> «Молва» (1879. 16 февр. № 45) появился отрицательный отклик Скабичевского на печатавшиеся в то время главы «Братьев Карамазовых», обвинявшего Достоевского в пристрастии к «психиатрическому элементу» и к «возлиянию деревянного маслица».[155]
Революционер-народник Петр Ткачев, печатавшийся до своего бегства за границу (1873 г.) в журналах братьев Достоевских «Время» и «Эпоха» (первая половина 1860-х гг.), писал:
В статье о «Бесах» с характерно тенденциозным заглавием «Больные люди» (Дело. 1873. № 3, 4) <утверждал, что этот роман есть> «отречение» Достоевского от прежних идеалов, клевета на «новых людей», неспособность писателя к «объективному наблюдению», — Достоевский лишь «созерцает собственные внутренности». «Бесы» Ткачев квалифицирует как инсинуацию, клевету, фантастические измышления Достоевского. И хотя в следующей статье о «Подростке» «Литературное попурри» (Дело. 1876. № 4–8) Ткачев называет Достоевского «одним из замечательнейших и <…> одним из первокласнейших художников нашего времени», однако в дальнейшем он сводит на нет эту высокую оценку, <…> осуждая Достоевского за его идейную позицию, ведущую, по мнению критика, к художественным просчетам: «…Почти все действующие лица в его произведениях являются людьми односторонними, не вполне нормальными, весьма сильно смахивающими на пациентов из сумасшедшего дома <…>. Автор не в состоянии создать целостного, всесторонне гармонически развитого художественного характера <…> значение г. Достоевского как художника с чисто эстетической точки зрения очень и очень невелико. <…> У него нет объективности, всегда он что-нибудь да вложит от себя, что-нибудь приукрасит, преувеличит и исказит и его субъективно-пристрастное отношение к наблюдаемым явлениям переходит за пределы всякого благоразумия и приличия[156]». <…><О> последнем гениальном романе Достоевского «Братья Карамазовы» <Ткачев> писал в статье «Новые типы “забитых людей”» (Дело. 1881. № 2–4): «Хотя автор и называет свое повествование о жизни или, лучше сказать, о некоторых эпизодах из жизни братьев Карамазовых романом, но, с точки зрения эстетической критики, название это едва ли может выдержать… самую даже поверхностную критику <…>. “Братья Карамазовы” сшиты белыми нитками, из отдельных отрывочных драматических сцен и эпизодов, не имеющих, в сущности, между собою никакой внутренней логической связи <…>. А проповеди и поучения отца Зосимы, а монологи Дмитрия Карамазова, Снегирева и т. п.! Разве в реальной, действительной жизни реальные люди говорят когда-нибудь подобным образом!.. Герои Достоевского производят впечатление маньяков, ненормальных людей…»[157].
Очень жестко, как ни странно, звучала критика в адрес Достоевского-публициста и со стороны ультраконсерваторов, в первую очередь — Константина Леонтьева (об этом подробно пойдет речь в Гл. IV).
Отдельной темой в истории русской литературы является многолетняя вражда между Иваном Тургеневым и Достоевским, скандально вынесенная последним в художественную сферу. В романе «Бесы» один из характерных персонажей — тщеславный, беспринципный, исписавшийся и отживший идейно свой век литератор Семен Егорович Кармазинов, являет собой злую пародию на Тургенева, содержащую также политическое обвинение: в очевидной симпатии Тургенева к «нигилистам» и заговорщикам.
В основе конфликта лежала, несомненно, личная антипатия: вечно нуждающегося разночинца Достоевского больно уязвляла барственность Тургенева. В письме А. Н. Майкову от 16 (28) августа 1867 г. Достоевский говорит:
Откровенно Вам скажу: я и прежде не любил этого человека лично <…>. Не люблю тоже его аристократически-фарсерское объятие, с которым он лезет целоваться, но подставляет Вам свою щеку. Генеральство ужасное [ДФМ-ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 210].
Кроме того их разделяли глубокие идейные разногласия:
Тургенев — убежденный западник, сторонник введения парламентских форм правления в России, заигрывающий с революционерами и революционной молодежью. Достоевский, всегда тяготевший к славянофильству, веровавший в особый христианский путь России — монархист, убежденный противник европейской буржуазной цивилизации. Достоевский обвиняет Тургенева в атеизме, нелюбви к России и преклонении перед Западом:
Заметил я, что Тургенев, например (равно как и все, долго не бывшие в России), решительно фактов не знают (хотя и читают газеты) и до того грубо потеряли всякое чутье России, таких обыкновенных фактов не понимают, которые даже наш русский нигилист уже не отрицает, а только карикатурит по-своему. Между прочим, Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая — это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности — свинство и глупость. Он говорил, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов. Я посоветовал ему, для удобства, выписать из Парижа телескоп. — Для чего? — спросил он. — Отсюда далеко, — отвечал я; — Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. Он ужасно рассердился.
<…> Может быть, Вам покажется неприятным, голубчик Аполлон Николаевич, эта злорадность, с которой я Вам описываю Тургенева, и то, как мы друг друга оскорбляли. Но, ей-Богу, я не в силах; он слишком оскорбил меня своими убеждениями. Лично мне все равно, хотя с своим генеральством он и не очень привлекателен; но нельзя же слушать такие ругательства на всю Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен. Его ползание перед немцами и ненависть к русским я заметил давно, еще четыре года назад. Но теперешнее раздражение и остервенение до пены у рта на Россию происходит единственно от неуспеха «Дыма»[158] и что Россия осмелилась не признать его гением. Тут одно самолюбие, и это тем пакостнее…» [ДФМ_ПСС. Т. 28. Кн. 2. С. 211–212].
Немаловажным обстоятельством являлось категорическое несогласие Тургенева с творческим методом Достоевского, парадоксальным порой, с точки зрения Тургенева, крайностями его психологизма. Тургенев во многом субъективно, в соответствии со своим уравновешенным психическим складом, ошибочно воспринимал трагический мир героев Достоевского как своего рода болезненную апологию страдания. С. Л. Толстой[159] приводит в своих мемуарах характерное несправедливое суждение Тургенева о «психологизме» Достоевского: «Насколько я помню, он так говорил про него, — вспоминал С. Л. Толстой: “Знаете, что такое обратное общее место? Когда человек влюблен, у него бьется сердце, когда он сердится, он краснеет и т. д. Это все общие места. У Достоевского все делается наоборот. Например, человек встретил льва. Что он сделает? Он, естественно, побледнеет и постарается убежать или скрыться. Во всяком простом рассказе у Жюля Верна, например, так и будет сказано. А Достоевский скажет наоборот: человек покраснел и остался на месте. Это будет обратное общее место… А затем у Достоевского через каждые две страницы его герои — в бреду, в исступлении, в лихорадке. Ведь 'этого не бывает'"»[160].
После смерти Достоевского Тургенев писал Салтыкову-Щедрину 24 сентября 1882 г.:
Прочел я также статью Михайловского о Достоевском. Он верно подметил основную черту его творчества. Он мог бы вспомнить, что и во французской литературе было схожее явление — и именно пресловутый маркиз де Сад. Этот даже книгу написал «Toutments et supplices» <«Казни и пытки»>, он с особенным наслаждением настаивает на развратной неге, доставляемой нанесением изысканных мук и страданий. Достоевский тоже в одном из своих романов тщательно расписывает удовольствия одного любителя… И как подумаешь, что по этом нашем де Саде все российские архиереи совершали панихиду и даже предики читали о вселюбии этого всечеловека! Поистине в странное живем мы время![161]
Тем не менее, в письме Ф. М. Достоевскому от 28 марта (9 апреля) 1877 г. из Парижа Тургенев дает ему самую высокую оценку как писателю-современнику:
Милостивый Государь, Федор Михайловичь!
Мой хороший приятель, известный литератор и знаток Русского языка, Г-н Эмиль Дюран, получил от редакции «Revue des Deux Mondes» поручение составить монографии (биографические и литературно-критические) о выдающихся представителях Русской словесности — и с этой целью отправился в Россию. Вы, конечно, стоите в этом случае на первом плане — и он меня просил снабдить его рекомендательным письмом к Вам, что я исполняю с тем большей охотой, что личное знакомство с Г-ном Дюраном, как с человеком в высшей степени добросовестным, образованным и умным, не может не доставить Вам самим большое удовольствие. Я решился написать Вам это письмо, не смотря на возникшие между нами недоразумения, вследствие которых наши личные отношения прекратились[162]. Вы, я уверен, не сомневаетесь в том, что недоразумения эти не могли иметь никакого влияния на мое мнение о Вашем первоклассном таланте и о том высоком месте, которое Вы по праву занимаете в нашей литературе. В надежде на радушие приема, которое Вы окажете Г-ну Дюрану и на Ваше сочувствие к самой цели его путешествия, прошу Вас принять уверение в совершенном уважении, с которым честь имею пребыть