ии евреев были вызваны крымским поражением в 1855 г. (выборочная интеграция) и революциями 1905 г. (политические права) и 1917 г. (полная гражданская эмансипация). В этом отношении еврейская эмансипация пришла поздно к царской империи только в том смысле, что необходимые сейсмические потрясения случились сравнительно поздно для старого режима России.
Однако в контексте этих широких параллелей с европейскими странами русско-еврейская встреча продемонстрировала несколько отличительных особенностей. Прежде всего, она развертывалась в эпоху, когда иерархические корпоративные сословия России являлись еще основными источниками социальной идентичности и механизмом, через который царское государство воспринимало и управляло своим населением. Неподготовленное к упразднению различных «гражданских обществ», как иногда именовались отдельные сословные группы России, царское самодержавие стремилось использовать их в качестве канала для еврейской интеграции. Этот подход приводил к тому, что, какая бы форма интеграции ни существовала в имперской России, еврейское население было бы широко фрагментировано различными привилегиями и обязанностями. Нигде больше в Европе внутренняя стратификация еврейского населения не была столь неотъемлемой и столь логически вытекающей частью государственной политики. Конечно, другие государства различали евреев по богатству, иногда по уровню образования, но редко для того, чтобы отбирать и распределять целые группы в соответствующие (христианские) корпоративные структуры.
Краткий обзор такой политики в различных европейских странах проиллюстрирует это положение.
По всей Европе начального периода Нового времени небольшому числу отдельных евреев и их семьям предоставлялись князьями и монархами особые привилегии, обычно в качестве вознаграждения за ведение финансовых дел. Так, билль, принятый британским парламентом в 1753 г. (и позднее отмененный пол давлением народных волнений), открыл возможности натурализации для евреев, но только в индивидуальном порядке и с одобрения парламента в каждом отдельном случае. Многие правители дифференцировали евреев, проживавших на различных подвластных им территориях. Эдикты о терпимости (1781–1782), например, обнародованные императором Иосифом II в Австрии, предоставляли различные привилегии евреям Вены, Богемии, Венгрии и других мест. Во Франции старого режима ак-культурированные сефардские общины юго-запада недвусмысленно потребовали такого дифференцированного отношения, обратившись к монарху с ходатайством о получении больших привилегий, дистанцируя себя от более замкнутых (и более многочисленных) ашкеназов Эльзаса и Лотарингии. И в самом деле, невзирая на их оппозицию партикуляризму любого рода, французские революционеры изначально в 1790 г. предоставили «активное гражданство» только одним сефардам, а не всем евреям Франции. Однако, уязвленные доводом, что это равносильно «созданию среди евреев своего рода аристократии», в следующем году они распространили равные условия и на ашкеназов. Таким образом, евреи Фракции в течение почти года испытали тот вид правовой стратификации, который был определяющим фактором для русского еврейства более полстолетия.
Пруссия создала прецедент, самый близкий к российской практике навязывания различных правовых статусов среди еврейского населения в течение длительного периода времени. Так же как и во многих государствах, обращение Пруссии со своими евреями имело географические различия, например, между Бранденбургом, где евреи жили непрерывно с 1671 г., и Позеном (Познанью), где большинство еврейского населения было обретено в результате разделов Польши. В Бранденбурге установленная монархией в 1750 г. тщательно разработанная иерархия категорий включала «в целом привилегированных евреев» (которые имели право селиться свободно, покупать недвижимость и передавать свои права наследникам), непривилегированных покровительствуемых евреев» (чьи права на жительство были обусловлены их занятием «полезными» профессиями) и «терпимых евреев», чье право на жительство требовало поручительства «покровительствуемого еврея» и кто был объектом множества других ограничений. Эти и другие различия, которые имели силу до 1812 г., бесспорно, усиливали напряженность в самой еврейской общине. Однако здесь также важно отметить отличия от ситуации в России. Еврейская элита в Пруссии фактически не сыграла никакой роли в формировании законодательства 1750 г., которое было направлено на усиление экономической полезности евреев, но не ставило своей целью интегрировать их. Действительно, иерархическая сетка, наложенная на еврейское население, имела мало общего с самой прусской сословной системой. И за пределами Бранденбурга — Пруссии немецкие евреи, по крайней мере до прихода Наполеона, продолжали зависеть от грамот, обещавших защиту или терпимое отношение, предоставлявшихся отдельным людям, а не категориям населения.
Второй фактор, отличавший русско-еврейскую встречу, был связан с природой самого русского еврейства. Вопреки мифологии о солидарности местечка, русское еврейство XIX века внутри было значительно более глубоко разделено, чем его единоверцы где-либо в Европе столетием ранее. <…> Вместе с громадным давлением насильственной воинской повинности и отказом режима от признания кагала внутреннее соперничество сформировало беспрецедентно мощный растворитель традиционных форм общинной солидарности. Ходатайства еврейских купцов, студентов и других элементов, которые помогли начать политику выборочной интеграции, свидетельствуют о глубоком расколе в еврейском обществе к середине XIX столетия.
Таким образом, процесс еврейской интеграции начался в России в то время, когда распад еврейских внутренних общинных структур ушел значительно дальше, чем в Европе столетием раньше. Поэтому центробежный эффект навязанного государством расслоения русского еврейства был гораздо более значительным.
В-третьих, в течение всего XIX века размеры и внешняя мощь России позволяли ее правителям проводить политику в отношении евреев в обстановке, почти полностью свободной от иностранного вмешательства. Наполеон, в отличие от установленного им порядка в захваченных немецких и итальянских землях, не пытался вводить еврейскую эмансипацию во время своего нашествия в Россию в 1812 г. Парижский мир (1856) после Крымской войны также совершенно не затрагивал внутреннюю политику России, чем решительно отличался от решений Берлинского конгресса (1878), принуждавших Румынию, Болгарию, Сербию и Черногорию предоставить, по крайней мере на бумаге, своим еврейским подданным юридическое равноправие[240]. У России не было ничего общего и с опытом разваливавшейся Османской империи, в чьи дела западные страны свободно вмешивались для защиты прав немусульманских подданных и где модернизаторская образовательная миссия ВЕС трансформировала статус османского еврейства в окружающем обществе. В лучшем случае зарубежные страны пытались изменить отношение России к ее евреям, организуя общественные протесты в ответ на погромы и ритуальные наветы, но не похоже, что эта стратегия оказала сколько-нибудь значительное влияние на события в России.
Таким образом, европейская модель еврейской эмансипации предлагалась русским и русским евреям не под дулом ружья или в тексте международного договора, а путем примера, силой идей и мнений.
В-четвертых, — и здесь пределы диахронического анализа выступают на передний план — русский эксперимент с выборочной интеграцией начался как раз в то время, когда евреи в современной Европе завершали свой длинный путь к полной правовой эмансипации. Какими бы вынужденными ни были аналогии между евреями в поздней имперской России и их единоверцами где-либо еще в Европе пятьюдесятью или ста годами ранее для Лилиенталя, Ландау и других, на практике «действительно существующая» еврейская эмансипация, которая пронеслась с Запада на Восток через весь Европейский континент, сильно ускорила ожидания среди реформаторски мыслящих евреев России. К 1870-м гг., не говоря о начале XX века, осторожный избирательный подход России к еврейской интеграции уже казался значительно менее просвещенным, чем подобная политика европейских правительств в предшествующую эпоху. Только в контексте завышенных ожиданий русско-еврейской интеллигенции мы можем понять глубину возмущения против Евзеля и Горация Гинцбургов, Генриха Слиозберга <…> и других, кто на протяжении десятилетий проявлял готовность согласиться на меньшее, чем полная эмансипация. К 1890-м гг., вспоминал Слиозберг, «все усилия должны быть направлены на сохранение того, что было дано раньше, и на предупреждение дальнейших ограничений в правах евреев», подход, который часто представлял нотаблей в качестве фактических защитников глубокого неравноправия среди евреев долго после того, как свобода и равенство стали нормой ставить целью постепенные улучшения и подотчетность по принципам, исповедовавшимся петербургской элитой, остается вопросом для исторических суждений. Однако определенно ясно, что эта дилемма, стоящая перед любым освободительным движением, сталкивающим в своих собственных рядах радикалов с умеренными, идеалистов с прагматиками, была резко усилена живыми примерами еврейской эмансипации за западной границей России.
Русские евреи обычно предполагали, что скорее положение их единоверцев где-либо в Европе, чем положение других нерусских меньшинств в царской империи было тем стандартом, по которому следовало оценивать их собственные условия существования. Тем не менее имперская структура предлагает полезный контекст для размышлений о русско-еврейской встрече. Как отмечают исследователи Российской империи, никогда не существовало постоянной, всеобщей политики по отношению к этническим и религиозным меньшинствам или даже специального бюрократического департамента, ответственного за имперское управление в этой сфере. Однако, когда это было возможно, царское государство управляло своими нерусскими подданными, абсорбируя их в российскую сословную систему. Привилегии и обязанности обычно распространялись не на целые национальности, конфессии или регионы, а на сословные группы, соответствовавшие, насколько это было возможно, социальной иерархии самой России. До эпохи «Великих реформ» эта практика была наиболее заметной на вершине общественной лестницы, где нерусские наследственные правящие элиты (например, среди поляков, балтийских немцев, грузин и татар) были инкорпорированы в российское дворянство и обращены в инструменты имперского правления.