Со своей стороны:
Западничество совсем не признавало ценности национальности, и славянская идея была окончательно чужда и русским либералам и русским революционерам. В левом западническом лагере национальность признавалась лишь отрицательно, лишь поскольку она преследуется и должна быть освобождена. Угнетенные национальности считали нужным брать под свою защиту, но вдохновляла всегда космополитическая идея, творческих национальных задач не признавали [БЕРДЯЕВ (V). С. 135–136].
Последнее соображение Бердяева является весьма спорным. Как можно судить из приводимых ниже высказываний оппонентов Достоевского западнической ориентации, они отнюдь не игнорировали культурно-национальные особенности русского народа, а лишь отказывались принимать за достоинства его вековую культурную отсталость от западноевропейской цивилизации вкупе с претензиями православия на возглашение истины в последней инстанции во всем христианском мире. Вот что писал о славянофилах Александр Герцен — один из крупнейших представителей «западнической» мысли:
Православие славянофилов, их исторический патриотизм и преувеличенное, раздражительное чувство народности были вызваны крайностями в другую сторону. Важность их воззрения, его истина и существенная часть вовсе не в православии и не в исключительной народности, а в тех стихиях русской жизни, которые они открыли под удобрением искусственной цивилизации. <…> Возвращение к народу, — писал он, — они тоже поняли грубо, в том роде, как большая часть западных демократов — принимая его совсем готовым. Они полагали, что делить предрассудки народа — значит быть с ним в единстве, что жертвовать своим разумом, вместо того чтоб развивать разум в народе, — великий акт смирения. Отсюда натянутая набожность, исполнение обрядов, которые при наивной вере трогательны и оскорбительны, когда в них видна преднамеренность. Лучшее доказательство того, что возвращение славян к народу не было действительным, состоит в том, что они не возбудили в нем никакого сочувствия [ГЕРЦЕН (II). С. 445, 457].
Примечательно, что Петр Яковлевич Чаадаев, предстающий в ретроспективной картине мировоззренческой полемики первой половины ХIХ в. как первый «западник»[246], но сам себя аттестовавший: «христианский философ», может рассматриваться и как первый русский мыслитель, бросивший камень в город традиционного христианского антисемитизма, произнеся в своих «Философических письмах» буквально панегирик подвигу Моисея, с которого предложил отсчитывать начало исторического процесса человечества:
Начнем с Моисея, этой самой гигантской и внушительной из всех исторических фигур. <…> Влияние этого великого человека на род человеческий далеко не понято и не оценено, как бы следовало. <…> Это величавая концепция об избранном народе, т. е. о народе, облеченном высшей миссией — сохранить на земле идею единого Бога. <…> Сверх того говорили еще, что Бог его только Бог национальный. <…> Но из этого не следует, что Иегова не был для него тем же, что и для христиан, Богом всемирным. Чем более он стремился выделить и замкнуть этот великий догмат в своем народе, чем больше он употребил чрезвычайных усилий для достижения этой цели, тем более обнаруживаешь, сквозь всю эту работу Высшего Разума, вполне мировую мысль — сохранить для всего мира, для всех следующих поколений понятие единого Бога [ЧААДАЕВ (II). С. 119–122].
Подтверждение статуса евреев как «избранного народа» Чаадаевым в целом воспринималось как один из артефактов его парадоксального мировоззрения, поскольку славянофилы, стоявшие на платформе христианского антииудаизма, вопреки апостольским догматам Евангелия считали, что, не признав Христа, евреи этот статус потеряли и он теперь принадлежит русскому православному народу-богоносцу. Славянофилы являлись идейным ядром консервативно-охранительского движения 60-х — 70-х гг.[247] Основу же этого движения составляло дворянство, особенно из числа крупных землевладельцев, духовенство, мещанство, небогатое купечество, напуганные капиталистической конкуренцией, в том числе и со стороны энергичных и предприимчивых жидов, которые, как предупреждал Достоевский: «теперь только что воскресли и только что начинают жить чрезвычайной равноправностью». Страшилась перемен, конечно же, и большая часть патриархального крестьянства.
Во внутриполитической области консерваторы-охранители отстаивали принцип незыблемости самодержавия, ратовали за укрепление позиций дворянства, как основы русской государственности, и сохранение сословного деления общества. Они резко критически воспринимали развитие капиталистических отношений в России, жестко критиковали все либеральные реформы, страшились европеизации, парламентаризма, отстаивали незыблемость помещичьего землевладения и крестьянской общины. В адрес евреев ими постоянно выдвигались обвинения в чрезмерной эксплуатации крестьянского населения Западных губерний, стяжательстве безудержном стяжательстве и паразитировании на народном теле, а также в хищническом земледелии, истощении земель и, как следствие, всеобщем упадке хозяйственной деятельности, см. [ГРИНЕВИЧ].
Наиболее видными представителями консерваторов-охранителей, помимо старых славянофилов, были К. П. Победоносцев, граф Д. А. Толстой, М. Н. Катков[248], Ф. М. Достоевский, кн. В. П. Мещерский[249]. Распространению их идей способствовали чиновничье-бюрократический аппарат, церковь и реакционная печать. Так, например, М. Н. Катков в газете «Московские ведомости» подталкивал деятельность правительства в реакционном направлении, формулировал основные идеи консерватизма и формировал в этом духе общественное мнение. В свою очередь профессор права Константин Победоносцев, ставший в следующем царствовании «серым кардиналом» и главным разработчиком контрреформ в эпоху Александра III:
Краеугольным камнем своей программы <…> считал вопрос о церкви и государстве. Борьбу этих начал он признавал знаменательнейшим явлением своего времени, утверждая, что «Церковь, как общество верующих, не отделяет и не может отделять себя от государства как общества, соединенного в гражданский союз» [ГРОССМАН-ЛП (IV). С. 61]
Прозападнически настроенные прогрессисты-«шестидесятники» к религиозной проблематике относились с подчеркнутым безразличием, а то и вовсе декларировали атеистические взгляды и уже только по этой причине не видели в евреях заклятых идейных врагов. В их среде сложились особого рода мировоззренческие установки, получившие название «нигилизм»[250].
В России термин «нигилизм» впервые употреблен Н. И. Надеждиным в опубликованной в 1829 в «Вестнике Европы» статье «Сонмище нигилистов». Несколько позже, в 30–40-х гг. 19 в., его использовали Н. А. Полевой, С. П. Шевырев, В. Г. Белинский, М. Н. Катков и ряд других русских писателей и публицистов, при этом употребляя термин в различных контекстах. С ним были связаны как положительные, так и отрицательные моральные коннотации. М. А. Бакунин, С. М. Степняк-Кравчинский, П. А. Кропоткин, напр., вкладывали в термин «нигилизм» положительный смысл, не видя в нем ничего дурного. Ситуация изменилась во 2-й пол. 19 в., когда термин «нигилизм» приобрел качественно новый и вполне определенный смысл. Нигилистами стали именовать представителей радикального направления разночинцев-шестидесятников, выступавших с проповедью революционного мировоззрения, отрицавших социальные (неравенство сословий и крепостничество), религиозные (православно-христианская традиция), культурные («официальное мещанство») и иные официальные устои общества до- и пореформенной России, общепринятые каноны эстетики и проповедовавших вульгарный материализм и атеизм. Отличительной особенностью российского нигилизма становится попытка в области осмысления социальных феноменов опереться на естественнонаучную теорию дарвинизма и экстраполировать ее методологию на процессы эволюции социума (человек есть животное; борьба за существование — основной закон органического мира; ценно и важно торжество вида, индивид же есть величина, не заслуживающая внимания). Рупором подобным образом понимаемого нигилизма в России нач. 60-х гг. 19 в. становится журнал «Русское слово», ведущую роль в котором играл Д. И. Писарев. При этом, правда, сам Писарев игнорировал термин «нигилизм» и предпочитал именовать себя и своих единомышленников «реалистами». Повсеместное распространение подобное толкование термина «нигилизм» получило с выходом в свет в 1862 романа И. С. Тургенева «Отцы и дети», главный герой которого «нигилист» студент Базаров отстаивал мысль о том, что «в теперешнее время полезнее всего отрицание», и выступал с разрушительной критикой социального устройства, общественной морали, образа жизни господствующих слоев российского общества [ «Нигилизм» НФЭ].
В романе Тургенева «Отцы и дети» (Гл. 5) также предлагается четкое определение данного типа личности:
Нигилист — это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип[251].
Отличительными чертами русского нигилизма, представителями которого в большинстве своем были разночинцы, являлись вера в будущее народа и одновременно критика его темноты и невежества, стремление к общественной активности с целью переделать жизнь.
Впоследствии русская литература дала целую галерею образов нигилистов от Рахметова и Лопухова в произведениях Чернышевского (где образы нигилистов-революционеров были выписаны с большой симпатией) до явных антигероев в романах Достоевского, Писемского, Лескова и др. Во 2-й пол. 19 в. термин «нигилизм» активно использовался правоконсервативной публицистикой для хара