<…> В «закулисье» «Вестника Европы» звучали и куда более резкие, крайне нелицеприятные оценки личности и идейной позиции Достоевского. Вот каков был, к примеру, приговор П. В. Анненкова. Он писал Тургеневу 22 августа (3 сентября) 1880 г.: «Хорошо сделали, что отказались от намерения войти в диспут с одержимым бесом и святым Духом одновременно Достоевским: это значило бы растравить его болезнь и сделать героем в серьезной литературе. Пусть остается достоянием фельетона, пасквиля, баб, ищущих Бога и России для развлечения, и студентов с зародышами черной немощи. Это его настоящая публика». Спустя некоторое время, находясь под впечатлением от «героических», по характеристике Анненкова, похорон Достоевского, он осознал, что его эпистолярная эскапада перешла границу приличия, и попросил Тургенева возвратить это письмо «для сожжения» [КИТАЕВ (I). С. 38–39].
Популярный в последней трети ХХ в. либеральный литературный критик-просветитель Сергей Иванович Сычевский, живший в ненавистной Достоевскому «жидовской Одессе»[257], в «Одесском вестнике» (1877. 2 ноября. № 2ß8)[258] с позиций здравого смысла и партийной неангажированности
осудил политические идеи и пророчества Достоевского, опираясь на содержание выпусков «Дневника» за июль — август и (особенно) сентябрь, еще резче, квалифицируя его как «фантаста», «мистика», «фанатического приверженца партии». «Человек бесспорно чрезвычайно умный и с огромным литературным талантом, — писал Сычевский, — он является в последнее время решительным чудаком в политике. В последнем нумере своего «Дневника» он делает одно из чрезвычайно широких политических обобщений и сводит все настоящие вопросы на борьбу между православием и католицизмом. Но, по странной нелогичности, православие у него стоит рядом с протестантизмом, а католицизм — смешивается с исламом и с пресвитерианством. <…> Выходит очень странный маскарад, далеко не говорящий в пользу логичности его обобщения <…> Я чувствую себя совершенно неспособным говорить серьезно о прорицаниях и откровениях г-на Достоевского. Настолько же, насколько я уважаю его талант[259] — настолько же болезненно действует на меня его славянофильское кликушество. Он говорит, не поморщившись, такие вещи, от которых вчуже подирает мороз по коже. Про Константинополь и говорить нечего… По мнению г-на Достоевского, он давно уже наш…» [ДФМ-ПСС. Т. 25 С. 340].
Не выпустил из своего иронико-саркастического поля зрения «Дневник писателя» и поэт-демократ Дмитрий Минаев, опубликовавший в 1876 г. такое вот стихотворение:
«Вот ваш “Дневник”. Чего в нем нет?
И гениальность, и юродство,
И старческий недужный бред,
И чуткий ум, и сумасбродство,
И день, и ночь, и мрак, и свет.
О Достоевский плодовитый!
Читатель, вами с толку сбитый,
По «Дневнику» решит, что вы —
Не то художник даровитый,
Не то блаженный из Москвы».
Виктор Буренин, в 60-х — 70-х гг. ХХ в. стоявший еще на достаточно либеральных позициях, не раз высмеивал «почвенничество» Достоевского. Негативно отозвался он и о его романе «Идиот», а в критической статье, опубликованной в «Ст. — Петербургских ведомостях» (1873. 20 янв. № 20), и вовсе противопоставил Достоевского-романиста, которого он считал замечательным писателем, Достоевскому-публицисту, представлявшемуся ему совершенно несостоятельным:
Г-н Достоевский, как известно, романист, и как романист, как художник, он имеет значение крупное <…>. Но когда г-н Достоевский пускается в область мышления теоретического, когда он желает быть публицистом, философом, моралистом — он тогда ужасен, нет, больше чем ужасен — он невменяем по отношению к здравому смыслу и логике… [ДФМ-ПСС. Т. 21. С. 417].
Впоследствии, говоря о моножурнале Достоевского «Дневник писателя», Буренин:
С некоторыми оговорками («Я не разделяю многих славянофильских и особенно мистических взглядов и парадоксов г-на Достоевского…»), но <уже> в целом весьма высоко оценил <статьи Достоевского> за 1876 и 1877 гг. <…> Критик особенно выделил независимость и «внепартийность» издания. Он писал: «"Дневник” г-на Достоевского был таким оригинальным, а главное, таким глубоко искренним изданием, что он приобрел себе самые живые симпатии не только у читателей, но даже и среди наших журнальных котерий[260], которые любят называть себя партиями. Несмотря на парадоксальность многих воззрений высокодаровитого писателя, в его "Дневнике”, в продолжение двухлетнего срока, было высказано много своеобразных, верных и иногда необыкновенно глубоких, светлых мыслей и наблюдений и притом высказано такой задушевной, убеждающей, горячей речью. Без всякого сомнения, в нашей периодической литературе немного» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 349].
В статье сильно нелюбимого Достоевским[261] либерала-правоведа еврейского происхождения Е. И. Утина «Сатира Щедрина. Очерки из современной литературы» («Вестник Европы». 1881. № 1. С. 303–327),
влияние Щедрина на общество было названо «благотворным», а Достоевского — «вредным»: «Едва ли можно ошибиться, говоря, что история отнесется более строго к писателю, наделенному от природы недюжинным дарованием, но отдавшим его на служение извращенным идеям и на прославление и идеализацию самого грубого и перемешанного с мистицизмом миросозерцания» [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 330].
После произнесения Достоевским знаменитой «Пушкинской речи» (8/20 июня 1880 г.) на заседании Общества любителей российской словесности, которая была встречена слушателями с восторгом, и опубликования ее в августовском выпуске «Дневника писателя» [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 136–149], в печати появился целый ряд откликов, носивших скептический, а то и резко критический характер. Один из них особенно задела писателя. Это была статья «Мечты и действительность. (По поводу речи Ф. М. Достоевского» (газета «Голос». 1880 г. 25 июня. № 174), принадлежавшая очень популярному в те годы историку-правоведу и публицисту профессору Ст. — Петербургского университета Александру Дмитриевичу Градовскому. В ней А. Д. Градовский с либерально-реформистских позиций подробно рассмотрел основные идейные декларации Достоевского, озвученные им в «Пушкинской речи». В частности, комментируя возвышенные призывы писателя бороться за личное совершенствование, он особо выделил то бесспорное обстоятельство, что и совершенные христиане отнюдь не всегда образовывали совершенное общество, в условиях, когда законы этого общества оставались нехристианскими. А. Градовский писал:
Г-н Достоевский призывает работать над собой и смирить себя. Личное самосовершенствование в духе христианской любви есть, конечно, первая предпосылка для всякой деятельности, большой или малой. Но из этого не следует, чтобы люди, лично совершенные в христианском смысле, непременно образовывали совершенное общество. Позволим себе привести пример.
Апостол Павел поучал рабов и господ во взаимных отношениях. И те, и другие могли послушать и обыкновенно слушали слово апостола, они лично были хорошими христианами, но рабство чрез то не освящалось и оставалось учреждением безнравственным. Точно также г-н Достоевский, а равно и каждый из нас, знал превосходных христиан-помещиков и таковых же крестьян. Но крепостное право оставалось мерзостью пред Господом, и русский царь-освободитель явился выразителем требований не только личной, но и общественной нравственности, о которой в старое время не было надлежащих понятий, несмотря на то, что «хороших людей» было, может быть, не меньше, чем теперь.
Личная и общественная нравственность не одно и то же. Отсюда следует, что никакое общественное совершенствование не может быть достигнуто только через улучшение личных качеств людей, его составляющих. Приведем опять пример. Предположим, что начиная с 1800 года ряд проповедников христианской любви и смирения принялся бы улучшать нравственность Коробочек и Собакевичей. Можно ли предположить, чтоб они достигли отмены крепостного права, чтобы не нужно было властного слова для устранения этого «явления»? Напротив, Коробочка стала бы доказывать, что она истинная христианка и настоящая «мать» своих крестьян, и пребыла бы в этом убеждении, несмотря на все доводы проповедника. Пойдем дальше. Предположим, что в те времена проповедник подошёл бы к скептическому и неверующему Алеко и наполнил бы его душу истинами христианства. Вышел ли бы из Алеко полезный общественный деятель? Едва ли. Вернее предположить вот что: Алеко-христианин не побежал бы к цыганам и не сделался бы мужем несчастной Земфиры. Он ушёл бы в монастырь и обратился бы в старца Зосиму. Форма «отчуждения» и скитальчества изменилась бы. Но много ли выиграло бы оттого общество?
Улучшение людей в смысле общественном не может быть произведено только работой «над собою» и «смирением себя». Работать над собою и смирять свои страсти можно и в пустыне и на необитаемом острове. Но, как существа общественные, люди развиваются и улучшаются в работе друг подле друга, друг для друга и друг с другом. Вот почему в весьма великой степени общественное совершенство людей зависит от совершенства общественных учреждений, воспитывающих в человеке если не христианские, то гражданские доблести.
С этой именно точки зрения, причину «скитальчества» должно искать не в одних личных качествах «скитальцев», а в качествах общественных учреждений прежнего времени. Было бы нелепо утверждать, что они погибали от своей «гордости» и не хотели смириться пред «народною правдой». Никто никогда не отрицал прекраснейших качеств русского челове