т войну? Да когда же на это благоразумие можно было надеяться? Уж не надеетесь ли вы на палаты, что они не дадут денег на войну, предвидя последствия? Да когда же там палаты предвидели последствия и отказывали в деньгах чуть-чуть настойчивому руководящему человеку? И вот пролетарий на улице. Как вы думаете, будет он теперь по-прежнему терпеливо ждать, умирая с голоду? Это после политического-™ социализма, после интернационалки, социальных конгрессов и Парижской коммуны? Нет, теперь уже не по-прежнему будет: они бросятся на Европу, и всё старое рухнет навеки. Волны разобьются лишь о наш берег, ибо тогда только, въявь и воочию, обнаружится перед всеми, до какой степени наш национальный организм особлив от европейского. <…> О, может быть, только тогда, освобожденные на миг от Европы, мы займемся уж сами, без европейской опеки, нашими общественными идеалами, и непременно исходящими из Христа и личного самосовершенствования, г-н Градовский [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 168–169].
Весьма примечательно, что оба дискурсанта в своих статьях говорят исключительно в сослагательном наклонении — «если б только»: Градовский — с позиций прагматика-реалиста западнического толка, Достоевский — как мечтатель-визионер, русский «почвенник» и православный шовинист. Однако дальнейшее обсуждение тезисов А. Грановского и Ф. Достоевского, как и оценка патриотического кликушества последнего в ретроспективе известных исторических катаклизмов ХХ столетия, далеко выходит за рамки нашей книги. Отметим только, что первый ответ своему оппоненту, видимо, не убедил и самого Достоевского [СОМИН]. В последнем выпуске «Дневника писателя», который увидел свет уже после кончины писателя, последовавшей 28 января (9 февраля) 1881 г., Достоевский снова возвращается к теме личного и общественного совершенствования, публикуя свой знаменитый фрагмент про «русский социализм»:
Вся глубокая ошибка их <либералов-западников> в том, что они не признают в русском народе церкви. Я не про здания церковные теперь говорю и не про причты, я про наш русский «социализм» теперь говорю (и это обратно противоположное церкви слово беру именно для разъяснения моей мысли, как ни показалось бы это странным), — цель и исход которого всенародная и вселенская церковь, осуществленная на земле, поколику земля может вместить ее. Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нем присущую, великого, всеобщего всенародного, всебратского единения во имя Христово. И если нет еще этого единения, если не созижделась еще церковь вполне, уже не в молитве одной, а на деле, то все-таки инстинкт этой церкви и неустанная жажда ее, иной раз даже почти бессознательная, в сердце многомиллионного народа нашего несомненно присутствуют. Не в коммунизме, не в механических формах заключается социализм народа русского: он верит, что спасется лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово. Вот наш русский социализм! Вот над присутствием в народе русском этой высшей единительно-«церковной» идеи вы и смеетесь, господа европейцы наши [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 18–19].
Для иллюстрации изменения взглядов Достоевского на социализм приведем ряд его более ранних высказываний об этой доктрине:
«Социализм — это отчаяние когда-нибудь устроить человека. Они устраивают его деспотизмом и говорят, что это самая то и есть свобода» (1865–1866 гг., подготовительные материалы к «Преступлению и наказанию» [СМД. С. 114]).
«Социализм состоит в том, чтоб, выйдя из-под христианской цивилизации и для того разрушив ее, создать свою на основании отрицания небесного царства и ограничиваясь одним земным. Прямо антихрист» (1874 г., подготовительные материалы к «Подростку» [СМД. С. 119]).
«Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе, призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно — нищета, борьба за существование, «среда заела» (1876 г., письмо В. А. Алексееву [СМД. С. 45]).
«…христианская правда, сохранившаяся в православии, выше социализма» (1875–1876 г., запись к «Дневнику писателя» [СМД. С. 340]).
«…социализм есть не только рабочий вопрос, или так называемого четвертого сословия, но по преимуществу есть атеистический вопрос, вопрос современного воплощения атеизма, вопрос Вавилонской башни, строящейся именно без Бога, на для достижения небес с земли, а для сведения небес на землю» («Братья Карамазовы», 1879–1880 гг. [СМД. С. 124]).
«Мыслят устроиться справедливо, но отвергнув Христа, кончат тем, что зальют мир кровью, ибо кровь зовет кровь, а извлекший меч мечем погибнет» («Братья Карамазовы», 1879–1880 [СМД. С. 128–129])[265].
Таким образом, если раньше Достоевский критиковал социализм, то в конце жизни он не отрицает, что те задачи, которые ставит перед собой это учение, являются насущной необходимостью для русского народа и их нужно решать. Тем самым он воленс-ноленс, косвенно признает правоту А. Градовского насчет важности социальных форм. Другое дело, что «западный социализм», по твердому убеждению Достоевского, построить благодатное общество не может — в силу присущего ему атеизма. Это по плечу только «русскому социализму», основу которого составляет концепция «всесветного единение во имя Христово», а результат, «смысл и исход» есть «всенародная и вселенская Церковь». Она, являясь основой общества, должна совершить то, что силится совершить западный социализм.
Создание православной «всенародной и вселенской Церкви» — духовное завещание великого писателя и мыслителя потомкам, в первую очередь, конечно же, русским людям, не может сегодня оцениваться иначе как вредная для мирного сосуществования христианских церквей и экуменизма в целом утопия. В этом контексте следует особо подчеркнуть, что и в правоконсервативном лагере, со стороны, казалось бы, единомышленников, воззрения Достоевского, главным образом как христианского мыслителя, подвергались нелицеприятной критике. Основным критиком выступил, религиозный философ Константин Леонтьев — соратник Каткова и Победоносцева, с которым и Достоевский поддерживал отношения в 1870–1880 гг. По-видимому, особой симпатии и взаимопонимания между ними не было. О серьезных и принципиальных идейных расхождениях между обоими мыслителями свидетельствует, в частности, статья Леонтьева «О всемирной любви. По поводу речи Ф. М. Достоевского на Пушкинском празднике» (Варшавский дневник. 1880. 29 июля, 7 и 12 авг.), которая в 1882 г. вместе с другой статьей — «Страх Божий и любовь к человечеству, по поводу рассказа гр. Л. Н. Толстого “Чем люди живы”» помещена была им в отдельную брошюру «Наши новые христиане» — см. [ЛЕОНТЬЕВ К. (I)].
Основополагающие идеи Пушкинской речи Достоевского о всечеловеческом служении России, о «мировой гармонии», всемирном братстве и «окончательном согласии всех племен по Христову евангельскому закону» Леонтьев расценил как одностороннее, «розовое», «сентиментальное» христианство: «Не полное и повсеместное торжество любви и всеобщей правды на этой земле обещают нам Христос и его апостолы, а, напротив того, нечто вроде кажущейся неудачи евангельской проповеди на земном шаре, ибо близость конца должна совпасть с последними попытками сделать всех хорошими христианами <…>. Терпите! Всем лучше никогда не будет. Одним будет лучше, другим станет хуже. Такое состояние, такие колебания горести и боли — вот единственная возможная на земле гармония! И больше ничего не ждите. Помните и то, что всему бывает конец <…>. А если будет конец, то какая нужда нам так заботиться о благе будущих, далеких, вовсе даже непонятных нам поколений? <…>. Верно только одно, — точно, одно, одно только несомненно — это то, что все здешнее должно погибнуть! И потому на что эта лихорадочная забота о земном благе грядущих поколений? На что эти младенчески болезненные мечты и восторги? День наш — век наш! И потому терпите и заботьтесь практически лишь о ближайших делах, а сердечно — лишь о ближних людях: именно о ближних, а не о всем человечестве».
Номера «Варшавского дневника» со статьей Леонтьева «О всемирной любви» были пересланы Достоевскому К. П. Победоносцевым. 16 августа 1880 г. Достоевский отвечает К. П. Победоносцеву: «Благодарю за присылку “Варшавского дневника”: Леонтьев в конце концов немного еретик — заметили ли Вы это?». Черновая заметка из записной тетради Достоевского 1880–1881 гг. поясняет, в чем же видит он «еретизм» Леонтьева: «Леонтьеву (не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое. Сверх того, чрезвычайно удобная идея для домашнего обихода: уж коль все обречены, так чего уж стараться, чего любить, добро делать? Живи в свое пузо».
Две другие заметки Достоевского о Леонтьеве как бы разъясняют «еретизм» последнего: «Леонтьеву. После “Дневника" и речи в Москве. Тут, кроме несогласия в идеях, было сверх-то нечто ко мне завистливое. Да едва ли не единое это и было. Разумеется, нельзя требовать, чтоб г-н Леонтьев сознался в этом печатно. Но пусть этот публицист спросит самого себя наедине с своей совестью и сознается сам себе; и сего довольно»; «Леонтьеву. Г-н Леонтьев продолжает извергать на меня свои зависти. Но что же я ему могу ответить? Ничего я такому не могу отвечать, кроме того, что ответил в прошлом номере “Дневника”». Возможно, Достоевский имел в виду главу третью «Дневника писателя» за 1880 г. — свою полемику с А. Д. Градовским[266].
Константин Леонтьев продолжал полемику с Достоевским и после смерти писателя. Существует мнение, что он вообще не признавал каноническим православие Достоевского и даже сомневался в его религиозности. После выхода в свет романа «Братья Карамазовы» Леонтьев писал: «У нас истинно православных художественных произведений вовсе нет. Считать православным романом «Братьев Карамазовых» могут только те, которые мало знакомы с истинным православием, с христианством св. отцов и старцев афонских и оптинских». Статья Леонтьева «Оптинский старец Амвросий» («Гражданин». 1891. С. 313) завершается словами: