ик в тогдашней печати. Одним из первых в поддержку позиции своего однофамильца выступил Григорий Градовский. На сей счет в Записных тетрадях Достоевского 1880–1881 гг. имеется несколько саркастических замечаний:
Гр. Градовск<ий> это тот же Градовский, но в рассыпном виде. Если б взять фельетон А. Градовского, вырезать из него все фразы порознь, положить в корзину и высыпать откуда-нибудь с крыши на тротуар, то вот и составится фельетон Г. Градовского.
Григ<орий> Градовский первый выскочил заступиться за А. Градовского. В этой однофамильности есть нечто смешное. (Думал ли Г. Градовский, что все Градовские должны защищаться, если заденут одного?)
Оба Градовские — эти два Аякса русской литературы. «Голос» устыдил меня за похвалу «Берега»[269]. Оставим «Берег» в покое, но вашу похвалу я бесспорно счел бы себе позором. Мне делает честь вражда ваша.
Один Градовский тотчас же вылетел за другого Градовского.
Не всякому же Градовскому отвечать.
Продукт затупевшего и заподлевшего западничества [ДФМ-ПСС. Т. 27. С. 42].
На страницах «Вестника Европы» в полемику вступил ведущий критик журнала, выдающийся русский ученый-историк и религиовед Александр Пыпин[270], которого Достоевский, будучи знаком с ним с 60-х гг., на дух не переносил как либерала[271]:
Содержание того, что обрамляло <…><Пушкинскую речь», было воспринято в журнале как «целое обвинение против либералов», как «поход против либерализма». «Если «Речь» <…> имела отчасти примирительные намерения, то комментарии — строжайшее обличение "либералов”, которые просто сгоняются со свету», — писал Пыпин [ «ВЕ». 1880. № 10. С. 812]. <При этом он> отказывался от «правильного спора» с Достоевским прежде всего по той причине, что «изложение его не есть вовсе последовательное развитие какой-либо мысли, а раздражительное словоизвержение», которое диктуется только «страстью» и «настроением». «Эта страсть — крайне неумеренное самолюбие, это настроение — мистицизм» <там же>. В «полемических приемах» Достоевского против либералов Пыпин опять-таки не обнаружил ничего нового: «это — повторение старых (еще сороковых годов) нападений первых славянофилов на “Петербург” и “петербургский период”, но повторение слабое, непоследовательное и иногда очень некрасивое».
Обозреватель «Вестника Европы» подхватил «как очень верную» параллель между «Дневником писателя» и «Выбранными местами из переписки с друзьями» Гоголя, которая уже прозвучала в печати. «Сходство поразительное», соглашался он в свою очередь с этой аналогией, особенно во взгляде двух писателей на Западную Европу. Но предсказание Гоголя о скорой гибели Европы «доселе не осуществилось: Европа покамест не “рухнула”» <там же>. Пыпин обратил внимание и на кричащее противоречие в оценках значения Европы для России. Если в Речи хорошо прочитывались настоящие дифирамбы в ее адрес, то «комментарий» предлагал уже совершенное иное. Здесь содержалась «целая злостно обвинительная тирада против взятого у Европы либерализма и оказывается, что “два последние века”, т. е. именно Петровская реформа и ее развитие, были величайшим злом и преступлением, которые г. Достоевский навязывает тому же самому либерализму» <там же, С. 815>. Но ведь не либералы, возражал публицист «Вестника Европы», «заведовали судьбами русского народа» в послепетровский период <там же, С. 816>.
<…> Во «Внутреннем обозрении» К. К. Арсеньев[272] еще продолжал линию на ее категорическое неприятие, ужесточая политико-идеологическую квалификацию взглядов писателя. Достоевский фигурировал здесь уже не как наследник славянофилов 40-х годов, а пополнял ряд «последних могикан реакции», соседствуя в этой компании с редакторами «Берега» и «Московских ведомостей» — П. П. Цитовичем и М. Н. Катковым [ «ВЕ». 1880. № 11. С. 377–378] [КИТАЕВ (I). С. 38–40].
Особо отметим актуальное и по сей день высказывание Александра Пыпина касательно русского национализма в его статье «Еще несколько слов по южнославянскому вопросу»:
Национальная гордость, сознание национального достоинства — это прекрасные вещи; они без вызовов являются в серьезные моменты национальной жизни, — но к ним надо апеллировать с большой осторожностью и вниманием, потому что эти прекрасные чувства слишком поддаются злоупотреблению, которое делает из них пошлость. Национальная гордость может иметь разную подкладку, и действительное достоинство и право, и фальшивое самообольщение и самодурство: чернь в пароде и чернь в обществе легко увлекаются этими последними извращениями прекрасного чувства <…> У нас давно осужден и осмеян “квасной патриотизм"…[ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 395][273].
Вслед за Пыпиным к дискуссии А. Градовского с Достоевским подключился и другой ученый — знаменитый правовед, экономист и историк, профессор Константин Кавелин[274]. В декабре 1880 г. он опубликовал в том же «Вестнике Европы» [№ 11. С. 431–456] полемическое «Письмо Ф. М. Достоевскому», в котором в спокойном уважительном тоне и по-научному строго аргументировано, подверг критике основные мировоззренческие установки своего крайне националистически настроенного оппонента[275]. В самом начале своего письма Кавелин, говоря о призыве Достоевского к «примирению партий», и отдав должное его «искренности», критикует неуместный с его точки зрения для общественного дискурса упор на психологизм с переходом на личности, что характерно для высказываний Достоевского-публициста в «Дневнике писателя». Кавелин справедливо отмечает, что:
Наши русские споры отравлены при самом их начале тем, что мы редко спорим против того, что человек говорит, а почти всегда против того, что он при этом думает, против его предполагаемых намерений и задних мыслей. Так мы и встречаемся друг с другом, так и в дела между собою вступаем: вечно мы настороже, вечно у нас камень за пазухой. Оттого наши споры почти всегда переходят в личности, наши деловые отношения так неопределенны и неточны, беспрестанно подают повод к тяжбам и процессам. Объективный смысл слов и вещей в наших глазах имеет мало значения; мы всегда залезаем человеку в душу [КАВЕЛИН (II). С. 451].
Сформулированные в письме Кавелина идеи, — см. [КАВЕЛИН (I)], являясь «остевыми» для всей либерально-западнической русской мысли Х!Х столетия, и по сей день не потеряли своей актуальности. В том или ином виде, но поставленные им вопросы продолжают звучать и сегодня в неумолчном российском дискурсе на тему «Россия и Запад» в противовес вечно живому пафосу Достоевского, отрицателя европейского свободолюбия и всего «гнилого Запада».
Обращаясь к «Письму Ф. М. Достоевскому», надо, конечно, учитывать тот факт, что его автор — видный западник 40-х годов — прошел в последующие десятилетия заметную эволюцию в сторону славянофильства. Уже в конце 50-х гг. он взял под защиту крестьянскую общину, а в начале 60-х увидел в русском народе «народ будущего», противопоставляя «мужицкое царство», созданное в России освобождением крестьян, «развращенной междоусобицами Европе». Отказавшись от гегельянства, он пересмотрел к середине 60-х гг. свою первоначальную, либерально-западническую концепцию русской истории и оставил идею неизбежного схождения путей исторического развития России и Европы. Тем не менее Кавелин был «своим» в редакционном кругу «Вестника Европы», регулярно печатаясь в журнале. Но полному единству его взглядов и идейной позиции, которую занимала редакция журнала, препятствовали как минимум два обстоятельства: кавелинский политический индифферентизм и расположенность к славянофилам.
Кавелин начал статью с признания, от которого и поспешила отмежеваться редакция «Вестника Европы». Он прямо сказал, что Пушкинская речь Достоевского произвела «потрясающее впечатление» на самые различные фракции общественной мысли, а в полемике с А. Д. Градовским автор «Дневника писателя» с «необычным талантом, всегдашнею искренностью и глубоким убеждением» не только поставил, но и поднял «на степень общечеловеческих» такие вопросы, которые назрели «в умах и сердцах мыслящих людей в России». Эта оценка звучала явным диссонансом к предыдущим высказываниям журнала о Достоевском. Не мог, конечно, не вызвать симпатию у Кавелина примирительный по отношению к западникам пафос комментария к речи о Пушкине, которым открывался августовский «Дневник писателя». Но в полемической части «Дневника» господствовал уже антилиберализм — и это было неприемлемо для Кавелина. К тому же в своей критике Градовского Достоевский был мало убедителен, повторяя «все ту же старую аргументацию славянофилов, которая едва ли кого удовлетворит теперь» [ВЕ. 1880, № 11. С. 441]. Рефрен «подобно славянофилам сороковых годов» звучал в кавелинской статье с очевидным негативным оттенком. Основной русский (и общечеловеческий) вопрос Кавелин формулировал так же, как и Достоевский: «Что важнее и существеннее, что должно быть поставлено на первый план: личное, нравственное совершенствование или выработка и совершенствование тех условий, посреди которых человек живет в обществе» [там же, с. 432]. Этот вопрос, полагал Кавелин, разделил в свое время славянофилов и западников, и «как ни разветвлялись славянофильское и западническое воззрения, как ни видоизменялись и ни сближались они некоторыми своими ветвями, все-таки основной тон их различия, обозначенный выше, удержался и до сих пор» [там же]. Тезисом о «всеевропейском и всемирном» назначении русского человека Достоевский оправдал петровские реформы и устранил, таким образом, одну из главных причин противостояния славянофилов и западников. Примирительный пафос речи Достоевского нашел вполне сочувственный отклик у Кавелина («пора, давно пора!»). Проблема соглашения исходных принципов, от которых отправлялись славянофилы и западники, «живо занимала» его в последние годы. Старое славянофильство и западничество, на его взгляд, сошли со сцены. Продолжение полемики между «новыми», как их называл Кавелин, славянофилами и западниками (к последним он относил редакцию «Вестника Европы») тем более не имело смысла. Признавая вполне актуальной идею примирения партий, Кавелин в то же время полагал, что путь к искреннему согласию лежит только через «откровенное и прямое» объяснение между ними по всем пунктам остающихся разногласий. Именно эту задачу и должен бы выполнить ответ Достоевскому. Первое возражение автору «Дневника писателя» касалось понимания им «взаимных отношений у нас простого народа и образованных слоев общества». «Подобно славянофилам сороковых годов, вы видите живое воплощение возвышеннейших нравственных идей в духовных качествах и совершенствах именно крестьянства, которое осталось непричастным отступничеству от народного духа, запятнавшему будто бы высшие, интеллигентные слои русского общества», — писал Кавелин [там же, С. 433–434]. Возвращение к тезисам славянофильско-западнической полемики сорокалетней давности выглядело, с точки зрения Кавелина, анахронизмом по нескольким причинам, во-первых, взгляды славянофилов и западников 40-х годов не исключали, а «пополняли» друг друга: «западники желали видеть общечеловеч