«Проповедник «Нового слова». В декабре «Русское богатство» возвращается всё к той же теме: «Юродствующие мечтатели приглашают нас веровать, что когда-то, в отдалённом будущем, русский народ окажется краше всех народов и спасет все народы!» Этим туманным мечтаниям журнал противополагал ясную (и в некотором смысле — захватывающую) программу: «Нам всё равно, будет Оли наш народ самый совершенный или самый плохой, лишь бы он был счастлив». Призыву к счастью любой ценой было, разумеется, трудно ужиться с идеалом Пушкинской речи. Выше мы приводили суждение одного западного писателя, аттестовавшего Достоевского «злым фанатичным средневековым монахом». Следует всё же признать приоритет за отечественной периодикой: «…он <Достоевский> умеет любить людей, но не умеет уважать их. Он боится довериться благородной природе человека, видит в ней вместилище всяческой скверны и готов бороться против неё всеми орудиями и средствами, вплоть до инквизиции, пожалуй». «Спорить с автором “Дневника”, — замечает обозреватель «Русского богатства», — для нас нет не только нравственной, но и физической возможности… С Пифиями не спорят; их или беспрекословно слушаются или по-авгурски смеются, слушая их тарабарские вещания. Не будем спорить с г. Достоевским и мы, а посмеяться — посмеёмся». Несмотря на провозглашённый отказ от спора, автор этой статьи вступал в полемику с «Дневником» по одному весьма деликатному вопросу. В «Дневнике» говорится о некотором знании его автором народа, поскольку он, автор, «жил с ним довольно лет, ел с ним, спал с ним… работал с ним настоящей мозольной работой. Подразумеваются, конечно, каторга и солдатчина. Ссылка на собственный жизненный опыт показалась неосновательной. «…Но ведь эта похвальба только смешна и ничего больше, — снисходительно роняет оппонент из «Русского богатства». — Во-первых, как всем известно, г. Достоевский “спал и работал” с народом отнюдь не с целью его изучения и не по своей воле; а мы можем в своих рядах без всякого затруднения указать людей, которые тоже жили и работали с народом, но с определённой целью именно ближайшего его изучения» [ВОЛГИН (II). С. 422–425].
Во многом полемичным с идеями «Дневника писателя» является и большая статья «Литературные мечтания и действительность» (ВЕ.1881. № 11; 1882. № 2, 9), свежеиспеченного выпускника философского отделения Ст. — Петербургского университета А. И. Введенского. В ней ряд главных идей скоропостижно скончавшегося в начале года писателя подвергаются молодым ученым-философом[276] резкой критике.
Введенский признавался, что оппонирование Достоевскому представляет немалую трудность прежде всего потому, что «в его воззрениях не было последовательности, логики». Балом правили здесь «сумбур чувств, движение душевных мыслей». Но наступило время, когда надо было, наконец, отважиться на «обобщение» высказанного Достоевским-публицистом.
<…> Если «три темные четверти европейской жизни» свидетельствовали, по Достоевскому, о невозможности ее обновления, то находил ли писатель такие «четверти» в русской жизни и сколько он их насчитывал? Этим вопросом задавался Введенский и, отвечая на него, нисколько не сомневался в остроте социального зрения писателя. Но глубокое видение и чувствование им несовершенств современной российской действительности парадоксальным образом порождали в нем безграничную уверенность в их успешном преодолении. Более того, в русском народе открылись для него «задатки безграничного роста» не только для самой России, но «целой Европы» и «всего человечества». В чем же состояли, по мнению автора статьи, особенности воззрений Достоевского на народ, составлявшие еще одну существенную часть его «учения», и насколько убедителен был здесь писатель? Сомнения Введенского вызывало, в первую очередь, убеждение Достоевского в том, что главное преимущество русского народа перед другими заключается в православии, «православном деле». «Но ведь православие — не прирожденное свойство нашего народа, — возражал он, — а исторически привнесенное верование, да притом еще и не усвоенное народом вполне. Что же остается тогда от мысли о преимущественно счастливой психической организации народа?» [там же, С. 319]. Из «исключительного православия» выводилась его «бесконечная любовь» к братьям-славянам. Но где найти доказательства, что это свойство было исключительно русским? <…>
Предрекая гибель Европе, Достоевский был уверен в том, что только Россия благодаря особым свойствам русского народа будет способна «разрешить всеевропейский роковой вопрос низшей братии, без боя и без крови, ненависти и зла». «Юношескую, почти детскую переимчивость, подражательность, неустойчивость духовной физиономии, отсутствие резко очерченной индивидуальности Достоевский принимает за особое свойство русского духа, имеющее спасти мир. Любопытно бы знать, каким образом влияло бы это свойство на факте, в действительности. Ведь если бы оно владело всем миром, оно обезличило бы человечество, потому что такая "всемирность" есть только признак того, что индивидуальность недостаточно определилась. <…> Пресловутая "всемирность" есть только поверхностность, несерьезность внутренней жизни» [там же, С. 320–321]. Неправдоподобность образа народа, рисовавшегося Достоевским в его публицистике, становилась очевидной и по причине разительного диссонанса между столь дорогой для него «благоговейной, религиозной жаждой пострадать за правое дело», которая якобы свойственна русскому человеку, и «способностью вполне хладнокровно "зарезать человека хоть за рубль"» [там же, С. 321]. Неубедительной в глазах Введенского была и попытка Достоевского привлечь для доказательства правоты своих идей ссылки «на любовь народа к "земле" и на освобождение его с землею». Ничего исключительно русского, вяжущегося со «всемирностью» его духа он в этих неоспоримых фактах не обнаруживал. Сам Введенский объяснял освобождение крестьян с землей осознанием реформаторами и частью дворянства той «невыгоды поступить иначе», о которой «свидетельствовал пример Европы, страдавшей от пролетариата». Следовательно, «мы заимствовали эту идею из Европы же и применили ее у себя». Но осуществление ее в действительности оказалось неполным по причине заявивших о себе «своекорыстных, недальновидных, узких расчетов» со стороны власть имущих. Да и «народ наш отказывается от земли, получая возможность жить другим трудом», — отмечал критик Достоевского [там же, С. 321–322].
<…> Введенскому не составило большого труда показать, в какие логические и политические тупики заводила писателя идеализация особых свойств русской души при его поразительной способности видеть пороки современной русской жизни. Завершая полемику со славянофильскими идеями Достоевского, он писал: «Но предположим опять, что мнения Достоевского о народе верны, что народ только в силу исторических обстоятельств погрязает в разврате <…> при исключительных свойствах душевных. Что же отсюда следовало бы? Очевидно, нужно устранять страшные влияния, желать, по крайней мере, их устранения? Ведь по смыслу мнений того самого же Достоевского, эти влияния извращают народную жизнь и нравственность. Но нет, Достоевский не хочет ничего этого. Он утверждает, что все дело — в улучшении нравственности самостоятельно человеком, путем страдания, которое однако же губит народ. Что же нужно? <…> Достоевский дает на это ответ санкционированием почти всего существующего: он защищает современное положение финансов русских; ему кажутся необходимыми славянские войны, истощающие народ; он за распространение нашего влияния в Азии, при им же признаваемой нравственной и материальной гибели народа дома; он за все, что мучит нашу родину, и только предлагает нравственно упавшей интеллигенции примкнуть к народу. А между тем народ все более и более, опять-таки по сознанию самого Достоевского, развращается нравственно!» [там же, С. 323–324]. Ведя бескомпромиссный спор с Достоевским — «учителем» и «пророком», Введенский не забывал все-таки напомнить читателю о другой, может быть, более важной грани личности своего идейного противника — огромном художественном таланте. Либеральный западник новейшей формации не скрывал восхищения умением писателя «трогать интимнейшие струны человеческой души, заглядывать в самую глубь души человека». Но все это не искупало урона, причиняемого «учением» Достоевского. «Нужно ли говорить, сколько горя приносит оно родине!» [там же, С. 324]. Этим восклицанием завершалась посвященная Достоевскому часть статьи. [КИТАЕВ (I). С. 44–48].
В числе поддержавших аргументацию критиков «Вестника Европы» в их полемике с Федором Достоевским, следует упомянуть такую значительную фигуру, как
известный тогда публицист и социолог Николай Константинович Михайловский, в ту эпоху <…> счита<ийся>ся в широких кругах народнической интеллигенции «властителем дум»[277].
В насыщенной сарказмом статье <«Из полемики с Достоевским»[278]> Н. К. Михайловский выступил с резким осуждением пропаганды юдофобии, национального превосходства, неприязни и даже ненависти к чужакам и иноверцам, которую под прикрытием разглагольствований о «всемирности» и «братской любви» вел в «Пушкинской речи» и «Дневнике писателя» Достоевский:
Почтенный романист говорит, между прочим, что «для настоящего русского Европа и удел всего великого арийского племени[279] так же дороги, как и сама Россия, как и удел своей родной земли, потому что наш удел и есть всемирность, и не мечом приобретенная, а силой братства и братского стремления нашего к воссоединению людей» [ДФМ-ПСС. Т. 26. С. 147]. Об арийском племени и еще где-то говорится с такою же определенностью. Сообразно этому в «Дневнике писателя» г. Достоевский шлет весьма ядовитую пику «жидам» [ДФМ-ПСС. Т. 25. С. 74–81]. Это последовательно. Если бы «жиды» принадлежали к великому арийскому племени, то г. Достоевский не сказал бы об них ничего ядовитого, ибо мы, русские, призваны не к ядовитостям насчет инородцев, а, напротив, к братскому воссоединению людей. Однако этот «удел» наш, по мысли г. Достоевского, не простирается за пределы великого арийского племени, а так как «жиды» — семиты, то им можно всякую пакость сказать и учинить. Мысль очень оригинальная, но несколько невыясненная, да и то, собственно говоря, не выяснены самые пустяки, а именно причины ограничения нашей всемирности арийским племенем. Немножечко бы еще подождать, предоставив г. Достоевскому возможность беспрепятственного размышления среди всеобщего благоговейного молчания, и он, разумеется, все это уяснил бы сначала самому себе, а потом и остальному человечеству