В свете всех этих рассуждений:
стоит присмотреться к понятию «народ» у Достоевского, а это одно из центральных понятий в его дискурсе. Кто это? Крестьяне, православные? Нет, народ Достоевского — сосредоточение всех положительных качеств, всех надежд. Это не отдельные люди, а некий обобщенный социальный субъект, который, с одной стороны, обуржуазивается («Русский человек, — отмечает Достоевский, — после реформ Александра II поддался разврату стяжания, цинизма, материализма»), с другой — переживает свое падение («Обстоятельствами всей почти русской истории народ наш до того был предан разврату и до того был развращаем, соблазняем и постоянно мучим, что еще удивительно, как он дожил, сохранив человеческий образ, а не то, что сохранив красоту его. Нет судите наш народ не по тому, чем он есть, а потому, чем желал бы стать»[284], а с третьей стороны — народ способен на пробуждение и возрождение. Даже может указать путь Европе. Критикуя известного российского историка и общественного деятеля<«западника»> Грановского, Достоевский пишет: «Для него народ наш — лишь косная масса, — и что же: мы все ведь тогда ему и поверили <…> не историку бы Грановскому не знать, что народам дороже всего — иметь идеалы и сохранить их…»[285]. «Ну какой в самом деле наш народ протестант и какой немец? И к чему учиться по-немецки, чтобы петь псалмы? И не заключается ли все, все, что ищет он, в православии? Не в нем ли одном и правда и спасение для народа русского, а в будущем и для всего человечества? Не в православии ли одном сохранился божественный лик Христа во всей чистоте?»[286].
<…> Достоевский в своих дневниках, действительно, с одной стороны, постоянно критикует Европу, конкретно, как бы мы сегодня сказали, за отсутствие духовности, понимаемой в духе православия (как будто католичество и протестантство — не христианство и не духовность), а также за наличие буржуазных рыночных отношений. Не раз в «Дневниках писателя» Достоевский прохаживается по поводу расчетливых мелких буржуа, кулаков, жидков и даже немцев, эксплуатирующих русский народ. С другой стороны — он вынужден признать на Западе высокую культуру труда, вообще высокую культуру[287]. С третьей стороны, Достоевский отлучает Россию от Европы (Россия, пишет он, представляет собой совсем самостоятельный организм, на Европу не похожий). С четвертой, как мы видели выше, объединяет Россию с Европой. В-пятых, почему-то утверждает, что основной тренд социального развития в мире идет в направлении приобщения к православию. В июньском разделе «Дневников писателя» Достоевский в частности пишет: «Русской душе европейская культура всегда была ненавистна, поэтому русские примыкали к самому левому, революционному, лагерю, т. е. становились борцами против Европы <…> Россия — не Европа…давно уже есть в России в зародыше и в возможности, но не в революционном виде, а в том, в каком и должны эти идеи всемирного человеческого обновления явиться: в виде божественной правды, в виде Христовой истины, которая когда-нибудь да осуществиться же на земле и которая всецело сохраняется в православии»[288]. «Кончится буржуазия и настанет Обновленное человечество. Оно поделит землю по общинам и начнет жить в Саду. “В саду обновится и Садом выправится”[289]. Заметим, опять обобщенные конструкции — всемирное обновление, Христова истина, Сад и прочее, призванные, вероятно, разрешить мучавшие Достоевского мечты и желания лучшей жизни для всех россиян.
Наконец, непонятно, каким образом Достоевский истолковывает культурный раскол России? Так он пишет о возрастающей оторванности одной России от другой, которая началась еще в Петровское время, где стал складываться необычайное упрощенный взгляд высшей России на Россию народную. При этом, с одной стороны, Достоевский говорит о «непосредственном соприкосновении с народом», с другой — солидаризируется с царем и правительством, утверждая, что «наш верх сам стал демократичен или вернее народен», но разве «верх» — это не высшая Россия? Демократичность верхов Достоевский видит, во-первых, в том, что крестьян освободили не в результате бунта, а сверху добровольно, во-вторых, с землей. «Нет-с освободили мы народ с землей не потому, что стали культурными европейцами, а потому, что, сознали в себе русских людей с царем во главе, точь-в-точь как мечтал сорок лет тому помещик Пушкин, проклинавший в ту именно эпоху свое европейское воспитание и обратившийся к народным началам»[290]. Хотя известно, например, что, выступая перед московским дворянством по случаю своего восшествия на престол, Александр Второй заявил: «Лучше начать уничтожать крепостное право сверху, нежели дождаться, когда оно начнет само собой уничтожаться снизу». И он его уничтожил [РОЗИН].
Все вышеприведенные антиномии и несуразности в пророчествах Достоевского отмечались еще его критиками-современниками. Между тем единомышленники и горячие поклонники личности писателя предпочитали, как в наше время большинство российских достоевсковедов, не замечать такого рода парадоксы Достоевского. Им куда больше импонировало видеть в нем «пророка в своем отечестве». Так, например, Владимир Соловьёв в своей «Второй речи в память Достоевского» говорил:
Творят жизнь люди веры. Это те, которые называются мечтателями, утопистами, юродивыми — они же пророки, истинно лучшие люди и вожди человечества. Такого человека мы сегодня поминаем!
Мы далеки от того, чтобы оспаривать это утверждение, отметим лишь, что хотя в глазах многочисленных своих почитателей Достоевский и является провидцем, ни одно из его главных политических пророчеств не оправдалось. Да и вообще, как можно судить по истории ХХ столетия, долговременные политические пророчества никогда не сбываются, а если что-то похожее на предсказываемое и происходит, то всегда в иной форме, чем та, что предполагалась провидцами. Россия дала тому убедительный пример.
Революционная ситуация, которую Достоевский прозревал в Западной Европе, имела на самом деле место в Российской империи, где быстро превратилась в своего рода хроническую болезнь. За недолгое правление Александра III она была приглушена контрреформами, но отнюдь не исчезла, а медленно вызревала в недрах российского общества, которое в лице своих интеллектуалов и политических деятелей не менее остро, чем Достоевский, чувствовало: «Буря! Скоро грянет буря!». И отнюдь не только унижаемые царским правительством евреи, но практически вся русская интеллигенция всячески способствовали ее приходу.
И в 1917 г. наконец грянул гром, после чего «русский народ, наконец-то ска<зал> миру свое веское слово»!
«Развязка» наступила в 1917 г. «Русский народ», а с ними и все россияне, отказавшись от «дурных» идеалов, «при идеалах лучшего» и «при ясно сознаваемом желании стать лучшими, <…> наконец-то ска<зали> миру свое веское слово»!
Однако Русская революция и падение Российской империи, это совсем не тот сценарий, что предсказывал Достоевский, пророчествуя о гибели Европы[291]. Да, русский народ-богоносец, проявил себя в переломный момент истории своей родины отнюдь не так, как должен был, согласно фантазиям Достоевского. Ведомый своими мечтателями, утопистами и юродивыми, он сбросил с корабля современности горячо любимого им Христа, разрушил до основания Старый мир.
Освободившись таким образом от всего, что являлось его уникальным национальным достоянием, став в СССР — «первом в мире государстве рабочих и крестьян» — «советским», русский народ одновременно обрел и предсказанный ему Достоевским статус «маяка надежды» для униженных и оскорбленных во всем мире[292]. В этом качестве им было создан «социалистический лагерь», в котором оказалась почти треть населения земного шара.
По прошествии неполных 75-ти лет, вопреки всем прогнозам, без каких-либо внешних причин, Советская империя рухнула и так же как трехсотлетняя Российская империя Романовых канула в небытие[293].
На развалинах СССР возникла новая Россия — многонациональное федеративное государство, являющее собой пример ненавистного Достоевскому капиталистического социума. Здесь русский человек, получив взамен «Великой цели» личную свободу, с большим рвением «поддался разврату стяжания, цинизма, материализма», а «“золотой мешок” никогда еще не возносился <…> на такое место и с таким значением, как в последнее наше время».
Вот именно это — пожалуй, единственное, что с удивительной точностью предсказал Достоевский, наблюдая в эпоху «Великих реформ» только что проклюнувшуюся на Святой Руси капиталистическую реальность:
Да ведь вы сами того хотели. Чтоб никакого духа, вы истребили бога. — Но и без бога надо быть гуманным, любить человечество. — Но на кой черт я буду гуманен. Я хочу, чтоб весело, весело, весело, чтоб со мной спали, и резать, и резать, чтоб есть слабого сильным. Скажут: вам стыдно это? — Почему? А мне наплевать на вас.
NB. Гуманность есть только привычка, плод цивилизации. Она может совершенно исчезнуть.
Либерализм — дурная привычка [ДФМ-ПСС. Т. 24. С. 75–76].
Глава V. Федор Достоевский как выразитель идеологии «Blut-und.-Bod.en»»[294]в русском «формате»
Слово «немецкий» <…> означает то, что нам во всем совершенно ясно, то есть то, что знакомо, к чему мы привыкли, что унаследовано от наших отцов, что выросло из нашей почвы.