О личности Николая Страхова уже шла речь в Гл. I нашей книги. Этот надолго забытый потомками философ[304] — интеллектуальный собеседник Достоевского, Толстого, Соловьева и Розанова, фигура уникальная в истории русской мысли. По образованию Страхов был естественником, ценил точные науки, являлся к тому же одним из немногих российских систематизаторов и методологов науки. Во второй половине XIX в. его работы: «О методе естественных наук и значении их в общем образовании», «Об основных понятиях психологии и физиологии», «Мир как целое. Черты из науки о природе», неоднократно переиздавались. Он много переводил, был прекрасным популяризатором и критиком западноевропейской мысли. Однако в публицистике Страхов, в отличие от Достоевского, был слишком научен («холодный и сухой»), чтобы привлечь внимание широких масс читателей. Хотя Страхов не создал никакой философской системы (в России, собственно, никто не создал системы, кроме, возможно что, Николая Лосского), он, опережая своё время, совершает тот «антропологический переворот», который станет одной из центральных тем более поздней русской религиозной философии: проводя идею об органичности и иерархичности мира, усматривает в человеке «центральный узел мироздания». Таким образом, его труды[305] во многом подготовили русский религиозно-философский ренессанс ХХ в. Если попытаться подытожить личные отношения Страхова с Достоевским, охарактеризованные в Гл. I как «крайне сложные — до парадоксальности», то можно сказать следующее:
Оба мыслителя различались темпераментом, психикой, у обоих сильно было развито чувство своей ценности, они легко обижались, но в их взгляде на Россию и Европу, на личность и историю, на русскую «почву» никогда не было существенной разницы. Страхов не всегда мог объять величие художественного творчества писателя, зато его публицистику признавал без возражений [ЛАЗАРИ. С. 41].
В контексте борьбы славянофилов и почвенников против материалистического скептицизма нигилистов представляется интересным также подчеркнуть, что:
Нигилизмом Страхов определил направление в русской мысли, оформившееся в левой фракции гегельянства. Нигилизм он считал «школой» и одним из «литературных направлений» («литературу» понимал широко, как любую писательскую деятельность). Страхов признавал, что борьбу с этим направлением начал Достоевский в статье «Г-н — бов и вопрос об искусстве» (1861), однако заслугу последовательной непримиримости, благодаря чему журналы «Время» и «Эпоха» приобрели однозначно антинигилистический характер, с гордостью приписывал себе [ЛАЗАРИ. С. 34].
Помимо Н. Н. Страхова весьма важную роль в разработке концепции «почвенничества» сыграл Михаил Михайлович Достоевский. По крайней мере, на этом настаивает Федор Достоевский. Извещая о смерти брата[306], он следующим образом характеризовал его мировоззрение и издательскую деятельность:
Мысль об издании журнала возникла у Михаила Михайловича еще давно. Мысль его состояла в том, что нужен свежий литературный орган, независимый от обязательных журнальных преданий, вполне самостоятельный, чуждый партий, чуждый застарелых, преемственных и почти бессознательных антипатий, не поклоняющийся авторитетам и совершенно беспристрастный. С другой стороны, необходимо обращение к народности, к началам народным и возбуждение оторвавшегося от почвы общества к изучению народа нашего и к уверованию в правду основных начал его жизни. Михаил Михайлович был убежден, что все неудачи русского общества, вся бесхарактерность некоторых слоев русской народности происходит именно от разлагающего, ленивого и апатичного нашего космополитизма. <…> Когда-то, в молодости своей, он был самым страстным, самым преданным фурьеристом. Процесс обращения от беспочвенного, отвлеченного верования к чисто русскому обращению, к русскому, родному верованию произошел с ним органически, нормально, как всегда бывает с людьми, действительно одаренными жизненностью. Он очень хорошо знал, что идея почвы, народности — идея не новая, не отысканная кем-нибудь, не мечтателем каким-нибудь, выдуманная для собственного удовольствия, а рано или поздно обязательная каждому русскому <…> [ДФМ-ПСС. Т. 20. С. 121].
Вплоть до своей кончины Федор Достоевский активно разъяснял в своих статьях, что, собственно, он лично понимает под «почвенничеством», не используя, однако, сам этот термин.
…для всякого плода нужна своя почва, свой климат, свое воспитание. Без крепкой почвы под ногами и движение вперед невозможно.
Мы вовсе не такие почвенники, чтоб отвергать общечеловеческий идеал и, призывая к почве, — тупить людей, суживать их горизонт и стеснять горизонт. Мы потому, главное, не таковы, что христиане, вполне христиане. А первый догмат христианства — общность закона для всех, общность идеала, все братья. «Шедше научите вся языцы» и проч. Поймите же нас. Мы почвенники, во-1-х, потому, что верим, что ничего на свете не происходит отвлеченно (вне настоящей, исторической) жизни и скачками[307].
<…> мы верим, что наш, собственно наш, русский почвенный идеал несравненно выше европейского (что он только сильнее разовьется от соприкосновения и сравнения с европейским). но что он-то и возродит всё человечество.
Мы вносим новую мысль о полнейшей народной нравственной самостоятельности, мы отстаиваем Русь, наш корень, наши начала. <…> В сущности, один только наш журнал признает вполне народную самостоятельность нашу даже и в том виде, в котором она теперь находится. Мы идем прямо от нее, от этой народности, как от самостоятельной точки опоры… <…> Мы не ходили в древнюю Москву за идеалами; мы не говорили, что все надо переломить сперва по-немецки и только тогда считать нашу народность за способный материал для будущего вековечного здания.
Мы знаем теперь, что мы и не можем быть европейцами, что мы не в состоянии втиснуть себя в одну из западных форм жизни, выжитых и выработанных Европою из собственных своих национальных начал, нам чуждых и противоположных, — точно так, как мы не могли бы носить чужое платье, сшитое не по нашей мерке. Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность в высшей степени самобытная и что наша задача — создать себе новую форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей, взятую из народного духа и из народных начал.
…уже исторически закончен у нас переворот европейской цивилизации, что наступает другой, и важнее всего то, что это уже сознали у нас. В сознании-то и все дело. У нас сознали, что цивилизация только привносит новый элемент в народную нашу жизнь, нисколько не повредив ей, нисколько не уклонив ее с нормальной дороги, а, напротив, расширив наш кругозор, уяснив нам же самим наши цели и давая нам новое оружие для будущих подвигов. <…> Новая Русь уже помаленьку ощупывается, уже помаленьку сознает себя…
…если я вижу где зерно или идею будущего — так это у нас, в России. Почему так? А потому, что у нас есть и по сих пор уцелел в народе один принцип и именно тот, что земля для него всё, и что он всё выводит из земли и от земли[308], и это даже в огромном еще большинстве. Но главное в том, что это-то и есть нормальный закон человеческий. В земле, в почве есть нечто сакраментальное [ДФМ-ПСС. Т. 19. С. 148; Т. 20. С. 202, 208–210; Т. 18. С. 36; Т. 23. С. 58–59, С. 49–50].
Помимо «почвы» другой важнейшей категорией почвеннического мировоззрения являлось понятие и «народность». Достоевский писал:
<…> все дело в понимании слова народность<…> нравственно надо соединиться с народом вполне и как можно крепче <…>, нравственно стать с ним как одна единица <…>. Мы вносим новую мысль о полнейшей народной нравственной самостоятельности, мы отстаиваем Русь, наш корень, наши начала <…> спасенье в почве и народе… [ДФМ-ПСС. Т. 20. С. 209–210].
Как свидетельствуют результаты научных изысканий:
В истории русской мысли термин народность первый раз появляется в письме Петра Вяземского к Александру Тургеневу из Варшавы 22 ноября 1819 г. <…> Вяземский отдавал себе отчет и в многозначности соответствующего русского понятия. В 1824 г. он писал, что слово народный соответствует французским словам populaire и national: выражение народные песни переводится как chanson populaire, a народный дух — как esprit national.
Кроме Петра Вяземского, проблемой народности занимались также Орест Сомов[309], Вильгельм Кюхельбекер, Николай Полевой и многие другие, что, безусловно, было результатом воздействия на русскую мысль западноевропейского романтизма с его идеей неповторимости и своеобразия национальных культур, согласно которой народ понимался как целостность, а не как множество индивидуумов, связанных общественным договором.
<Однако же> само понятие народность оставалось еще неопределенным. Александр Пушкин писал в 1826 г.: «С некоторых пор вошло у нас в обыкновение говорить о народности, требовать народности, жаловаться на отсутствие народности в произведениях литературы, но никто не думал определить, что разумеет он под словом народность».
<…> Подход к народу и народности как государственно-культурным категориям наиболее отчетливо выражен в «Истории государства российского» (1816–1824) Николая Карамзина. Вершиной же этого подхода можно считать теорию «официальной народности»1832 г., выражавшуюся в триединой формуле — «православие, самодержавие, народность». Министр просвещения Сергей Уваров понимал под «народностью» однородное национальное государство, которое он хотел отождествить со всеми подданными русского царя.
<