В этой грозовой военной ситуации Достоевский выступал ревностным поборником имперской идеи панславизма. Выдвигая в своей политической публицистике экспансионистский проект создания под эгидой Российской империи единого славянского мира, он одновременно проповедовал славянофильское и братское учение, провозглашавшее справедливость и любовь ко всем и равенство всех [НИДЕРЛЕ. С. 461].
Мечты Достоевского о братстве всех народов во Христе, в котором, напомним еще раз, «Несть ни эллина, ни иудея» (Кол. 3:11), в его декларациях самым парадоксальным образом сочетались с идеей о национальной исключительности русского народа, бездоказательной истовой убежденностью, что
русская душа, что гений народа русского, может быть, наиболее способны, из всех народов, вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия [ДФМ-ПСС. Т.26. С. 131].
Такого рода манифестация русской исключительности встречала резко негативную реакцию, не только со стороны трезвомыслящих русских интеллектуалов, но и иностранцев, не склонных восхищаться эксцессами русского мифопоэтического мышления:
Известный исследователь русского романа, в то время секретарь французского посольства в Петербурге виконт Мельхиор де Вогюэ неоднократно встречался с Достоевским в салоне С. А. Толстой, который напоминал парижскому дипломату гостиные Сен-Жерменского предместья. Он отмечает в своем дневнике 1880 г. «спор с Достоевским». «Любопытный образчик русского одержимого, — записывает он, — считающего себя более глубоким, чем вся Европа, потому что он более смутен. Смесь “медведя” и “ежа”. Самообольщение, позволяющее предвидеть, до каких пределов дойдет славянская мысль в ее ближайшем большом движении. “Мы обладаем гением всех народов и сверх того русским гением, — утверждает Достоевский, — вот почему мы можем понять вас, а вы не в состоянии нас постигнуть”»… [ГРОССМАН-ЛП (I). С. 146].
Рассматривая Федора Достоевского как одного из самых авторитетных теоретиков русского национализма, автора термина «русская идея»[327], ставшего в ХХ в. очень популярным и до сих пор являющегося предметом жарких дискуссий [МЬЁР], еще раз подчеркнем, что
<…> эпоха «великих реформ», в которую начинается история понятия «русская идея», действительно представляет собой «переломное время» в русской истории, когда образовывались новые русские понятия, направленные в будущее, что было обусловлено, в свою очередь, новым русским национализмом, возникавшим в начале царствования Александра II. Главной причиной возникновения этого нового национализма является, <…>, отмена цензуры по окончании Крымской войны (1853–1856), что сделало возможной новую русскую общественность (нем. — Öffentlichkeit, англ. — public sphere), т. е. среду, в которой тему России стали обсуждать как национальную, касающуюся не только государства и империи, но прежде всего русского народа и «народности» [RENNER]. Новый русский национализм подпитывался, далее, с одной стороны, энтузиазмом по отношению к реформам, а с другой — «польским вопросом». Отсюда видно, что возникновение национализма и в России было связано именно с модернизацией. В противоположность имперской идеологии, в которой центр (метрополия) достаточно отчетливо отличается от периферии (колонии), национализм ориентирован на интеграцию и национальное сплочение. Если имперская политика основана на идее о существенных различиях между народами, управляемыми империей, то национальная политика исходит из идеи о фундаментальном единстве ее членов и народов. Важной целью национализма является гомогенизация (в нашем контексте — империи). Следует отметить, впрочем, что русский национализм XIX в. — довольно сложный феномен, и в рамках национальной парадигмы «Россия» интерпретировалась по-разному, от отождествления ее с целой империей (как «империя-нация»), например у Михаила Каткова[328], до более или менее четкого отличения русской нации от остальных частей империи [МИЛЛЕРА.].
Наглядный пример репрезентации России как интегрированной страны (или даже «нации», хотя это слово здесь не употребляется) мы находим в книге Николая Данилевского «Россия и Европа», во второй главе которой «Россия» определяется как «естественная область». <…> это первое существенное определение России, которое отходит от традиционного имперского разделения периферии и центра, введенного в России историком Василием Татищевым в начале XVIII в [BASSIN].
<…> заключение его работы дышит энтузиазмом, внушенным недавними реформами:
«Только теперь наступает исторический момент для начала этого культурного развития; ибо только с освобождением крестьян положено начало периоду культурной жизни России, закончившей этим государственный период своей жизни, существенное содержание которого (заметили мы выше) заключается именно в ведении народа от племенной воли к гражданской свободе путем политической дисциплины» [ДАНИЛЕВСКИЙ Н.].
Это сделает в свою очередь возможным появление славянского культурно-исторического типа, или славянской цивилизации. «Цивилизация» у Данилевского является как раз понятием, устремленным в будущее, поскольку в настоящем (Данилевского) видны только «задатки» славян (и прежде всего русских) во всех четырех «разрядах культурной деятельности», способствующих развитию всех цивилизаций. Тем не менее именно на этих задатках (весьма важный термин заключительной части его работы), а не на фактических опытах и достижениях основаны его ожидания относительно предстоящего возникновения славянской цивилизации.
<…> «Россия и Европа» включает обзор мировых цивилизаций прошлого и настоящего (в том числе современной, господствующей «германо-романской»). А «славянская цивилизация» только предвидится Данилевским — это действительно понятие, обращенное в будущее. Она не имеет параллелей ни в прошлом, ни в настоящем, ведь самая до сих пор развитая цивилизация, Европа, отличается только в областях политики и культуры. И хотя Данилевский в начале книги резко отвергал идею об «общечеловеческой цивилизации», он исходил, тем не менее, из гегельянского представления о всемирной истории, которая развивается с Востока на Запад и в конце концов приведет к становлению славянского мира. Это история «прогресса». Вера Данилевского в славянско-русское будущее означает, что оно и в географическом, и в социально-политическом отношениях существует скорее в потенции, чем в реальности.
Понятие «русская идея», как употребил его Федор Достоевский в январе 1861 г., тоже направлено в будущее, основано на ожиданиях, связанных с предстоящим решением «крестьянского вопроса». Журнал «Время», издававшийся М. М. Достоевским и редактировавшийся обоими братьями, задумывался как новый орган будущей, объединенной России. Свою эпоху Достоевский считал «в высшей степени замечательной и критической» по причине предстоящего «переворота», который, по мнению писателя, станет самым значительным событием русской истории с тех пор, как Петр I преобразовал Россию.
<…> Таким образом, почвенничество Достоевского не есть восстановление допетровских образов жизни, о чем мечтали славянофилы поколением раньше, разрабатывая понятие «русское просвещение». Подобно «цивилизации» у Данилевского, «русская идея» описана Достоевским в будущем времени, как допустимая реальность. «Примирение» русским народом всемирных тенденций и конфликтов стало любимой идеей Достоевского, к которой он не раз возвращался, например в «Пушкинской речи», где эта «русская способность», воплощенная в Пушкине, рассматривается как «отзывчивость». <…> «Пушкинская речь» построена на «риторике парадокса», поскольку слабость здесь обращается в силу и отсталость — в знак всемирной значимости. «“Подражательство” и отсутствие национальной идентичности, что для русских было больным вопросом с начала века, предстает сутью величия России» [ЛЕВИТТ]. <…> Именно риторика парадокса и связанная с ней фигура «привилегия отсталости» являются основой ряда предыдущих представлений о России как стране будущего. В «Апологии сумасшедшего» Чаадаева и герценовских текстах о «русском социализме» отсутствие в России «западного линейного развития» рассматривается как преимущество, которое при создании в будущем культурных и/или политических организаций позволит ей избежать повторения ошибок или ненужных этапов западного прошлого и настоящего. <Некоторые> исследователи считают «привилегию» или «преимущество отсталости», которое может вывести неразвитую страну <на первые роли> исторического процесса, ключевым тезисом русского национализма [PETERSON D.], [TOLZ].
Понятие «русская идея» не сразу вошло в русскую общественную дискуссию, да и сам Достоевский редко использовал его в своей публицистике <…>. <Впервые после кончины писателя> оно появилось в речи, произнесенной Владимиром Соловьевым в 1888 г. в Париже <…>. Тогда же текст был опубликован на французском языке в форме книги, а русский перевод <…> появился только в 1909 г. Издатели «Русской идеи» сообщают, что она представляет собой предисловие к более обширной работе «Россия и Вселенская Церковь» или же краткое изложение не написанных Соловьевым второй и третьей частей сочинения «История и будущность теократии», и действительно, этот текст содержит, с одной стороны, критику русского национализма, а с другой — изложение мыслей философа о всемирной теократии.
<…> и Достоевский, и Соловьев употребляли понятие «русская идея» как независимое существительное (с прилагательным) без уточнения «чего» [МЬЁР. С. 406–410].
Примечательно, что
«Русская идея» Достоевского — есть идея о будущих русских задачах. Она основана отчасти на опыте прошлого (неудавшейся европеизации) и предполагает, поэтому, «возвращение к почве». Это возвращение, однако, является только условием для осуществления «русской идеи», но не самой «русской идеей»,