В этой тяготеющей к красоте силе, в этой демонической силе показана только русская, восточная возможность или общечеловеческая? <…> И для нас, немцев, особую важность приобретает вопрос: Насколько сильно на наш народ будет воздействовать примесь восточной крови, которая, это надо, без всяких сомнений и оговорок, уже только из уважения к нашему великому немецкому народу, признать, является расовой составляющей. Именно та сила, которую Достоевский определил как «безмерность», как «порыв с головой до дна окунуться в бездну», она, с другой стороны, открывает огромные возможности, и для нашего народа <…> будет означать расширение человеческой экзистенции, в то время как опасность вреда от этого крайне мала, особенно в свете того, что в последнее время наша сущность была осмыслена как «нордическая» [SCHMID. С. 54–55].
Если же сопоставить высказывания о творчестве Достоевского-беллетриста известных мыслителей и литераторов ХХ столетия, в корне враждебных нацистской идеологии, то все они в первую очередь выделяют в нем те черты, которые являются характеристическими для всех представителей немецкого экспрессионизма. Например, философ-экзистенциалист и выдающийся психиатр Карл Ясперс ставит Достоевского (наряду с Ницше) в ряд «мыслителей», воспринимающих «человеческое бытие как болезненное бытие»[366]. Большой знаток и поклонник Достоевского русско-еврейский философ Аарон Штейнберг, пишет:
Две странички Достоевского — и все делается ничтожным. Беспредельная скорбь, беспредельное страдание. Нельзя говорить: да минует меня чаша сия — ее нужно испить до конца. Как ничтожна по сравнению с этим приятная смерть, как греховно желать ее. От скорби нет спасения, не нужно его [ШТЕЙНБЕРГ А. С. 81].
Известный своим оригинальным критическим видением истории русской литературы писатель Владимир Набоков, говоря о Достоевском, утверждает:
Бесконечное копание в душах людей с дофрейдовскими комплексами, упоение унижением человеческого достоинства — все это вряд ли может вызвать восторг [НАБОКОВ. С. 378–379].
Как предтеча немецкого экспрессионизма, Достоевский, казалось бы, не мог привлекать к себе симпатии идеологов «Третьего Рейха», объявивших экспрессионизм вырожденческим (дегенеративным), шизофреническим и еврейским по духу художественным направлением (нем. «Die entartete Kunst»). Тем нее менее, нацисты, самым парадоксальным образом соглашались признавать этого русского писателя — единственного из всех классиков русской литературы, «гениальным». Это обстоятельство, само собой разумеется, нисколько не чернит исторический образ Достоевского, а, скорее, дополнительно подтверждает исключительную противоречивость и «взрывоопасность» его идей, которые по определению Бердяева «глубоко онтологичны, бытийcтвeнны, энepгeтичны и динамичны». Если следовать за логикой Бердяева, претендовавшего в своей книге «Миросозерцание Достоевского» на честь
войти в самую глубину мира идей Достоевского, постигнуть его миросозерцание, <то для> понимания Достоевского нужен особый склад души. Для познания Достоевского в познающем должно быть родство с предметом, с самим Достоевским, что-то от его духа [БЕРДЯЕВ (II)].
Это утверждение, даже при скептическом к нему отношении, заставляет по-иному, более дифференцированно, рассматривать конкретику рецепции идейного наследия Достоевского в свете особого рода любви, демонстрируемой к его идеям апологетами идеологии «Blut und Boden» и в частности национал- социалистов.
Что касается последних, то они в своей практике, выказывая пиетет в отношении личности Достоевского, в первую очередь стремились использовать его авторитет «вeликого мыслитетя и великого духовидца», его идейные «огненные токи» в своих целях. В примитивной форме это делали армейские пропагандисты, группируя в листовках для советского населения и солдат Красной армии, вырванные из контекста антиеврейские высказывания писателя. Герои знаменитых произведений Достоевского, — таких, например, как «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы», являющие собой в большинстве своем чрезвычайно неуравновешенные характеры, а то и образы психически больных людей, объявлялись выразителями того самого «еврейского шизофренического мировидения», поразившего русских, что несет упадок и гибель всем «арийским народам». Таким образом, авторитетом Достоевского нацистские пропагандисты как бы заверяли свой расистский тезис о «вырождении» русского народа, возлагая ответственность за это на идеологию «жидо-большевизма»[367], и, таким образом, оправдывали проведение политики Холокоста.
Российский ученый-историк Борис Ковалев рассказывает, что
В далекие 60-е годы, когда музей Ф. М. Достоевского в Старой Руссе только воссоздавался, в город регулярно приезжал внук Федора Михайловича, Андрей Федорович Достоевский. Он родился в 1908 году, служил в рядах Красной Армии, и он новгородским достоевсковедам рассказал следующее:
«Служил я, что называется, в Красной Армии, был я, лейтенантом. И вдруг меня вызывают куда следует. Вызывают и спрашивают, а знаете ли вы, что против нас воюет дивизия СС «Достоевский». Я в ответ им сказал, что я ничего не знаю, первый раз об этом слышу. Ну, сказали мне соответствующие товарищи, идите пока».
И вот сотрудница этого музея мне задала вопрос: неужели было такое подразделение? Дивизия, батальон. Я сказал, что нет. Этого не было. Но в данном конкретном случае мы можем говорить так: чекисты действительно слышали звон. Они слышали звон, насколько активно образ Достоевского использовался в немецкой пропаганде».
<…>…если взять дневники одного из ипостасей сатаны, как я его называю, доктора Йозефа Геббельса, в своих дневниках он регулярно объясняется в любви к Федору Михайловичу Достоевскому. Более того, он называет три имени, перед которыми он преклоняется. И считает вершиной человеческого гения. Причем из этих трех гениев только один немец. <…> В основном он изъясняется в любви к Достоевскому в двадцатые годы. <…> Иногда он пишет, что сколько раз он перечитывал то или иное произведение Достоевского. Он <даже> пишет ему оду с такими словами: «Провозвестник последних пределов, пророк и бог, ты держишь в своих руках мир будущего, застывший и безмолвный. Через тебя говорит дух вечного духа».
Геббельс, подчеркну, в дневниках, всячески подчеркивает глубину Федора Михайловича Достоевского. Он не может дать ответ на следующий вопрос: а какое произведение Достоевского ему ближе, понятнее? Что вызывает больше восхищения? «Братья Карамазовы»? «Бесы»? Или Раскольников?
<…> Для Геббельса Достоевский — это не просто великий писатель. Это символ духа. Это некое погружение в эпоху, погружение в личность. И некое осознание того, что сейчас происходит с, в том числе, с Германией. Хотя, я подчеркну, в основном в любви к Достоевскому он изъясняется именно в двадцатые годы, когда еще не совсем увяз в нацистской идеологии, хотя и в тридцатые годы встречаются следующие пассажи: «Рубились с коммунистами, боролись за человеческие души, у меня день рождения, вернулся домой — какая радость, подарили книгу Достоевского».
То есть, здесь сохраняется некое уважение, любовь, преклонение перед ним. Хотя доктор Йозеф Геббельс — циник, прагматик писал это исключительно для себя.
<…> В книге Альфреда Розенберга, рейхсминистра Восточных областей, «Миф двадцатого века», есть такая часть, которая называется «Любовь и честь». И в ее главе седьмой идут следующие понятия: третья форма любви — русское стремление к страданиям. Русский безличностный атеизм. Психологизм как болезнь души. Образы Достоевского. Любовь и отчаяние по Достоевскому.
Следовательно, любой национал-социалист, который должен был знать <…> труды ближайших соратников фюрера, открывая эту книгу, читал следующее: «Достоевской — это увеличительное стекло русской души. Через его личность можно понять всю Россию в ее трудном для объяснения многообразии». <…> «Русская идея страдания и покорности заключается самое сильное напряжение между ценностями любви и чести». Далее идут анализы «Идиота», «Братьев Карамазовых» и пассаж <о том>, что Достоевский <…> по сути своей является не просто писателем, а пророком. Потому что он предсказал реалии ХХ века, как пришествие «Бесов», которые превратят Европу, в значительной степени по вине полукровок и евреев, в тот самый ад, который, по мнению Розенберга и его соратников имеет место быть на континенте. Причем, восхваляя русского человека, пишет Розенберг, Достоевский видит, что Россия выдана демонам. Он уже знает, кто возьмет верх в игре сил — безработные адвокаты и наглые евреи, т. е. Керенский и Троцкий. Они предсказаны Достоевским. Причем с русским человеком покончено, Причем с русским человеком покончено, русского человека Розенберг готов называть арийцем. А нордическая русская кровь проиграла, причем не только евреям, но и китайцам, армянам. <…> А Ленина он называет просто калмык-татарин, который стал правителем. Но ни слова о грузине-Сталине нет. То есть, видно, Иосиф Виссарионович не произвел еще тогда на Альфреда Розенберга должное впечатление. Мы говорим о книге, которая создавалась в предвоенное время, в тридцатые годы. Хотя имя Сталина уже было Розенбергу хорошо известно, он пишет, что не Сталин управляет Россией, а Смердяков. И далее из творчества Достоевского у него следует вывод: тот, кто хочет обновления Германии, отвергнет и русское искушение — большевизм, вместе с его наглым еврейским использованием.
Таким образом, как мы видим, у лидеров «Третьего Рейха» была некая попытка, некое стремление философского осмысления трудов Федора Михайловича Достоевского и откровенного привлечения его в союзники. И это не просто размахивание именем, идут цитаты из очень многих произведений Федора Михайловича: и тех, которые, как у нас, на слуху, и гораздо менее известных.