Эта позиция вполне разделялась и «почвенниками». Что же касается позиционирования в «еврейском вопросе», столь волновавшем славянофила Ивана Аксакова, то ни братья Достоевские, ни Аполлон Григорьев, ни Николай Страхов, ни кто еще иной из числа лиц, сочувствующих почвеннической идее, какой-то особой точки зрения здесь не обозначили. Т. е. по умолчанию «почвенники», как и положено сугубым националистам-охранителям, солидаризировались со славянофилами. По мнению Андрея Тесля (частное сообщение):
Когда речь идет о литературной программе журналов «Время» и «Эпоха», высказывания «почвенников» можно квалифицировать прежде всего как жест отграничения от московских славянофилов, движения, утверждение позиции, более открытой, чем в славянофильской «Русской Беседе» или аксаковской газете «День», но отнюдь не противопоставление «себя» «им». Поэтому здесь имеет смысл говорить именно об авторских позициях и их внутри- и межгрупповых пересечениях. Отношение же к «еврейскому вопросу» из «почвенничества» как доктрины, мне думается, логически вообще не вывести, поскольку она сама по себе неопределенна и в нее можно «упаковать» любой конкретный выбор.
Тем не менее, отметим особо, все вышеозначенные ксенофобские темы: опасность «иезуитства», «поляка», «еврея» «кагала, «еврейского заговора» и др., поднятые славянофилами в лице Ивана Аксакова, были, в разной степени с точки зрения актуальности, озвучены и в политической публицистике Федора Достоевского. При всем том, однако, подход Достоевского к «еврейскому вопросу» отличался от аксаковского большей гибкостью, а в начале 1860-х годов, будучи редактором журналов «Время» и «Эпоха», он даже заявлял на сей счет вполне либеральные взгляды. Например, его
статья «19 нумер “Дня”» (Время, 1862, № 2) четко противопоставляется одной из передовиц И. С. Аксакова, настойчиво возражавшего против уравнения гражданских прав евреев с правами других инородцев[386]. Аксаков недвусмысленно обвинялся здесь в антигуманном отношении к евреям, недостойном истинного христианина и вообще любого образованного человека. Даже в том случае, если эта статья была написана не Достоевским, а кем-нибудь из его сотрудников, она несомненно отражала принципиальную позицию журнала, а значит, и позицию его редактора [ДФМ-ПСС. Т. 20. С. 284].
В 1862 году известный русско-еврейский журналист, петербуржец Пётр Лякуб в сопроводительном письме к своей статье «Г. А. Александрову (25 №“Дня”): По поводу его набега на Талмуд»[387] писал в редакцию журнала «Время»:
«Время» с редким беспристрастием оправдало вопрос о гражданственности евреев с общечеловеческой точки зрения, за что я и все прочие мои товарищи-евреи по университету приносят вам свою нелицемерную благодарность[388].
В дальнейшем же, когда Федор Достоевский, что называется, «сменил вехи», став вполне ретроградом-охранителем, его видение «еврейского вопроса» по большей части базируется на тех же принципах антииудаизма, что исповедовал славянофил Иван Аксаков. И все же, в отличие от И. Аксакова, категорически исключавшего возможность «братской» любви между христианами и евреями, Достоевский в 1877 г. в завершении своей антиталмудистской критики, о коей речь пойдет ниже, все же провозгласил: «Но да здравствует братство!».
Поскольку Иван Аксаков задавал тон в публицистической полемики по «еврейскому вопросу» с 1860-х до середины 1880-х годов, представляется важным остановиться на его взаимоотношениях с Федором Достоевским, который в нашем повествовании выступает как человек, чья личность раскрывается на фоне сложного переплетения исторических сюжетов и фактов его биографии.
Первый период литературной деятельности Достоевского — 1840-е годы, совпадает с расцветом идейного славянофильства, одним из младших апологетов которого являлся Иван Аксаков. Однако Федор Достоевский в то время являлся завсегдатаем «кружка Белинского»[389]. Так, например:
8 октября 1845 г. Достоевский сообщает брату М. М. Достоевскому: «…Я бываю весьма часто у Белинского. Он ко мне донельзя расположен и серьезно видит во мне доказательство перед публикою и оправдание мнений своих <…>, а 16 ноября 1845 г. он пишет брату, что «Белинский любит меня как нельзя более»[390].
Молодого писателя, печатавшегося в либерально-западнических журналах «Современник» и «Отечественные записки, симпатизировавшего идеям фурьеризма и христианского социализма, мало что могло связывать с И. Аксаковым и его окружением. Вполне возможно, в 1840-х гг. они даже не были знакомы.
в 1861–1862 гг.<…> Достоевский вел полемику в журнале «Время» с Аксаковым-редактором славянофильской газеты «День», <…> которая начала выходить в Москве еженедельно с 15 октября 1861 г. <Разбирая> общественно-политические и литературные взгляды газеты, Достоевский констатирует неизменность и догматизм славянофильских воззрений, неумение и нежелание славянофилов считаться с духом времени, замечает, что беспрерывно говорящие о русских народных началах теоретики-славянофилы удивительно не по-русски отстаивают свои идеи, внося в споры с западниками дух вражды, фанатизма, непримиримости: «Те же славянофилы, с той же неутомимою враждой ко всем, что не ихнее, и с тою же неспособностью примирения; с тою же ярою нетерпимостью и мелочною, совершенно нерусскою формальностью». Достоевский подчеркивает, что западничество было не в меньшей степени русским явлением, чем славянофильство, и пишет восторженно о западничестве.
Несмотря на более позднее сближение и даже дружбу Достоевского с Аксаковым, разногласия, проявившиеся еще с начала 1860-х гг., <…> остались до конца дней. Почвенничество Достоевского, как нечто среднее между западничеством и славянофильством, как синтез русской православной идеи и западной культуры, остались непонятным и недоступным Аксакову.
Вероятно, личное знакомство Достоевского и Аксакова состоялось в конце 1863 — начале 1864 г., когда Достоевский из-за болезни жены поселился в Москве. Во всяком случае, в письме из Москвы к своему брату М. М. Достоевскому от 9 февраля 1864 г. Достоевский сообщает, что «у Аксакова за болезнию давно не был». Аксаковские «вечера» происходили еженедельно по пятницам, по случаю выхода очередного номера газеты «День», со дня выхода первого номера по февраль 1864 г. — дата смерти 24 февраля 1864 г. души этих вечеров, сестры Аксакова В. С. Аксаковой.
<…> Аксаков встречался с Достоевским в Москве и в 1870-е гг. Так, в письме к своей жене А. Г. Достоевской от 16 июля 1877 г. Достоевский сообщал о своем намерении встретиться в Москве с Аксаковым. По всей вероятности, эта встреча с Аксаковым состоялась в Москве 18 или 19 июля 1877 г., и она описана в июльско-августовском выпуске «Дневника писателя» 1877 г., где в первой главе воспроизведен «разговор… с одним московским знакомым». Характеризуя собеседника как своего «давнего московского знакомого», с которым он «редко» видится, но «мнение» которого «глубоко» ценит, и замечая, что услышал «кое-что весьма любопытное из текущего, чего и не подозревал», Достоевский далее приводит темы их общей беседы — о значении для человека «святых воспоминаний» детства (в связи с желанием Достоевского посетить Даровое), о возникновении «случайных семейств», об отмене крепостного права, о выходе последней части «Анны Карениной», а высказывания собеседника («Могуча Русь, и не то еще выносила. Да и не таково назначение и цель ее, чтоб зря повернулась она с вековой своей дороги <…> и задерживать, отдалять вопросы вовсе не надо…») и иронический выпад против скептических суждений героя романа Толстого о добровольном движении в помощь братьям-славянам отвечали душевному строю Достоевского в то время.
<…> Активные встречи между Достоевским и Аксаковым происходили в мае — июне 1880 г. в Москве на открытии памятника Пушкину. 8 июня 1880 г., уже после своей знаменитой Пушкинской речи, Достоевский в письме к А. Г. Достоевской отмечал: «Аксаков (Иван) вбежал на эстраду и обявил публике, что речь моя — есть не просто речь, а историческое событие! Туча облегала горизонт, и вот слово Достоевского, как появившееся солнце, все рассеяло, все осветило. С этой поры наступает братство, и не будет недоумений <…>. Аксаков вошел и объявил, что своей речи читать не будет, потому что все сказано и все разрешило великое слово нашего гения — Достоевского». 14 июня 1880 г. Аксаков писал профессору О. Ф. Миллеру по поводу Пушкинской речи Достоевского[391]: «Вот это-то искусство, этот дар выразить истину <…> повернуть все умы в другую сторону, поставить их внезапно на противоположные для них точки зрения <…> и вызвав в них <…> восторженное отрицание того, чему еще четверть часа назад восторженно поклонялись, — вот что <…> привело меня в радость». Однако, получив только что вышедший «Дневник писателя» с Пушкинской речью, Аксаков в письме к Достоевскому от 20 августа 1880 г. не воспринял исходного импульса речи и встревожился из-за того, что в ней писатель не ставит западникам предварительных условий для объединения со славянофилами, вытекающих из его собственного кредо: «Само собою разумеется, сойдись западники и славянофилы в понятии об основе (православно или истинно-христианской) просвещения — между ними всякие споры и недоразумения кончаются и стремление в Европу, т. е. на арену общей, всемирной, общечеловеческой деятельности народного духа — освящается. Вот почему, кстати сказать, тот только славянофил, кто признает умом или сердцем… Христа основной и конечной целью русского народного бытия. А кто не признает, — тот самозванец».
<…>
В 1880 г. по инициативе Аксакова между ним и Достоевским завязалась переписка, где обсуждались «Дневник писателя» за 1880 г. и газета «Русь», которую Аксаков начал издавать с 15 ноября 1880 г. Обсуждение это обнаружило серьезные расхождения как по общественно-политическим, так и по литературно-эстетическим проблемам, расхождения, появившиеся еще в начале 1860-х гг. Так, в 1883 г. в письме к Н. Н. Страхову Аксаков писал, что он «прямо высказал ему