Достоевский и его «Дневник писателя» в перспективе блогосферы. «Писатели на скорую руку»
Звание писателя я всегда считал благороднейшим, полезнейшим званием. Есть у меня убеждение, что только на этом пути я мог бы истинно быть полезным, может быть, и я обратил бы на себя хоть какое-нибудь внимание, приобрел бы себе опять доброе имя и хотя несколько обеспечил свое существование, ибо я ничего не имею, кроме некоторых и очень небольших, может быть, литературных способностей…
Для современного общества, которое все чаще и все азартнее обсуждает значимость для культуры и искусства социальных сетей, стилистику и литературное качество «Живых Журналов», стало общим местом именовать Ф.М. Достоевского первым русским блогером, а выпуски его «Дневника писателя» – блогами.
«Первым “блогером” среди писателей был Федор Достоевский с его “Дневником писателя”, выходившим ежемесячным журналом, – считает писатель и журналист П.В. Басинский. – “Дневник писателя” – дневник общественной жизни, пропущенной через личное писательское восприятие. Достоевский вступает на “дневниковое” поприще не в качестве журналиста или публициста, а именно в качестве писателя, что, собственно, и прокламируется. Просто Интернета еще не было. Но трудно представить Достоевского, который рассказывает читателю об этапах создания очередного романа. Ну, как-то так: “Нужно срочно сдавать издателю роман “Игрок”, иначе по договору лишусь всех прав на сочинения. Познакомили со стенографисткой Анной Сниткиной. Милая девушка! Не жениться ли мне на ней?” И – снятое на телефон селфи с будущей женой… Будущее писателя за интерактивом. Он должен не задирать нос, не прятаться в башне из слоновой кости, а выходить на прямой контакт с читателем»1.
Одними из первых об этом заговорили все же именно блогеры, которым подобное родство казалось чрезвычайно лестным, поскольку укрепляло блогерский статус и вдохновение. «Есть основания подозревать, что первым блогером (с поправкой на технические возможности своего времени) был Федор Михайлович Достоевский, а первым блогом – его “Дневник писателя”, уникальный моножурнал, автором, редактором и издателем которого являлся один человек – он сам. “Постил” Ф.М. с 1876 по 1881 год (с двухлетним перерывом на “Братьев Карамазовыха”) раз в месяц, зато оптом. Тираж был порядка 5–6 тысяч экземпляров – для тех лет весьма внушительный. Не заставили себя долго ждать и “комменты” – многочисленные письма от читателей (большей частью, безмерно благодарных), беспрецедентное явление для тех лет. Итак, Интернета еще (в 1873 году) нет, а первый блог – уже существует! Только вот мне интересно: сейчас я комментарий какой-то Маши к дневнику Васи могу прочитать; а в “Дневнике писателя” комментарии публиковались или нет?!»2.
Формат «Дневника писателя» глазами блогеров
Современных блогеров чрезвычайно интересует содержание «Дневника писателя», его построение, внутренние правила, способы общения с читателями и ресурс интерактива. «Достоевский принадлежал к числу блогеров самого широкого профиля: писал о войне, об общественных нравах, о воспитании молодого поколения, о политике, судебных процессах, о спиритизме, да обо всём на свете. О литературе, разумеется. При этом он, что неудивительно, активно заявлял авторскую позицию по каждому вопросу, не избегал эмоциональных оценок, иронизировал, где-то откровенно насмехался, кипел, доискивался, увещевал… Уместно привести его слова о необходимости давать “отчет о событии: не столько как о новости, сколько о том, что из него (события) останется нам более постоянного, более связанного с общей, с цельной идеей”, которые остаются актуальными вполне и для нынешних “писателей на скорую руку”»3.
Автор блога, остроумно назвавший блогеров «писателями на скорую руку», не скрывает своего восхищения «пионером блогосферы» и его лидирующим местом в сетевой иерархии: «Дело Федора Михайловича, как нетрудно заметить, живет и внешне процветает, но при всем кажущемся изобилии, конечно, можно только мечтать о блоге гения такого калибра»4. Со знанием дела он рекомендует внимательно отнестись к «блогам гения»: «Читать блог Достоевского: за 1873 г. (публикации в журнале князя В.П. Мещерского “Гражданин”); за 1876, 1877, 1880 гг., за август 1881 г.»5.
Блогеры-читатели приязненно и доброжелательно откликаются, узнав, кто же он, этот «первопроходец»: за исходным постом следуют комментарии под сетевыми именами (никами) и картинками (аватарками); на пространстве Интернета разворачивается мини-дискуссия о «первом блогере» (замечу посты и комменты были написаны в разное время: пост был составлен в 2011 году комменты – в 2012, 2013 и 2014 годах: растянутые во времени и сохраняющиеся отклики – специфическая особенность блогосферы):
«– vit_alikum: Нет, он не первый. Смутно помнится мне книга какой-то средневековой придворной японской дамы, дневники. Жанр называется “дзуйхицу”, а книга “Записки у изголовья”. Типичная блогерша, только тысячелетней давности.
– a_fixx: Тут вопрос цели важен. Достоевский-то целенаправленно издавал свой “Дневник”для публики, то есть по существу это не дневник, а псевдодневник, блог. Кроме того, периодичность имеет, видимо, значение. Не разовая книга-дневник, а серия “постов”.
– maria_remarka: За увлечение творчеством Достоевского был репрессирован мой дедушка, лучший студент Московского Института Красной Профессуры (роман “Бесы” с его заметками на полях был приобщен к делу). Ирония судьбы – ровно 50 лет спустя я поступила в Московский Университет Дружбы Народов имени Патриса Лумумбы, где мое вступительное сочинение по произведениям Достоевского было признано “на голову выше всех”.
– a_fixx: Достоевский был под запретом в советское время (или именно “Бесы”)? Это какие годы? Не знал. “Пояндексил” на сайте “Мифы истории СССР”: запрет Достоевского представлен как миф. Нашел “топы” великих людей от советской власти (1946–1951 гг.) – в пятерке великих русских писателей Достоевского нет.
– maria_remarka: Крупская первая стала запрещать книги русских классиков (даже до Пушкина добралась!) – списочек составляла, а Ленин ненавидел “Бесы” до дрожи коленной: “архизловредно”!
– rex_sepluvzew: “Дневник писателя” якобы можно было комментировать (и то, где бы найти и прочитать эти “комменты” теперь, примерно 135 лет спустя!).
– a_fixx: Если под “комментами” понимать письма читателей Достоевскому, то некоторые из них он, кажется, сам цитировал у себя в дальнейших “постах”. У “Записок” вряд ли была такая обратная связь»6.
Сэй-Сёнагон и ее «Записки у изголовья»
Замечательно, что участники дискуссии о том, кто же был первым блогером, вспомнили имя фрейлины японской императрицы, жившей в конце X века н. э., Сэй-Сёнагон, чей «дневник откровений обо всем», под названием «Записки у изголовья» стал классикой японской литературы, мировым шедевром. История заголовка проста: тетради для личных заметок хранились в выдвижном ящике, устроенном в твердом изголовье кровати, где хранились личные письма. Получив в дар от императрицы «целую гору превосходной бумаги», Сэй-Сёнагон начинает вести дневник и заканчивает его, когда исписан последний листок. Свыше трехсот дан (глав) включают, помимо бытовых сцен, анекдотов, новелл, стихов, картин природы, описаний торжеств, ироничные зарисовки нравов, сведения об императрице, о придворных, их поведении, любовных связях, дворцовых тайнах.
«Твой блокнот, – писала она, – это пещера, где ты прячешь свои амбиции и желания, где прячешь слова, которые не сказала, и чувства, в которых не призналась. Этот дневник о том, что ты хотела сказать, но не скажешь никогда… Эту книгу замет обо всем, что прошло перед моими глазами и волновало мое сердце, я написала в тишине и уединении моего дома, где, как я думала, никогда никто ее не увидит»7.
Сэй-Сёнагон сильно рисковала: если бы записки были обнаружены и прочитаны, пока она оставалась фрейлиной, ее бы жестоко наказали. Она прятала их, но против ее желания и ведома рукопись попала в руки других людей и получила огласку. «Жаль, что книга моя увидела свет, – только и сказала писательница, когда это случилось. – Ведь я пишу для собственного удовольствия все, что безотчетно приходит мне в голову. Разве могут мои небрежные наброски выдержать сравнение с настоящими книгами, написанными по всем правилам искусства? И все же нашлись благосклонные читатели, которые говорили мне: “Это прекрасно!” Я была изумлена».
«У “Записок” вряд ли была обратная связь», – справедливо сомневается блогер. И это главная особенность дневника Сэй-Сёнагон – она писала его исключительно для себя, а не для посторонних лиц. Кроме того, дневниковые миниатюры, созданные даже не пером, а кистью придворной дамы, – стали жемчужиной японской средневековой художественной литературы – настолько изысканна их форма, настолько психологически точен их образный язык.
Процитирую начало «Записок», первый дан:
«Весною – рассвет.
Все белее края гор, вот они слегка озарились светом. Тронутые пурпуром облака тонкими лентами стелются по небу.
Летом – ночь.
Слов нет, она прекрасна в лунную пору, но и безлунный мрак радует глаза, когда друг мимо друга носятся бесчисленные светлячки. Если один-два светляка тускло мерцают в темноте, все равно это восхитительно. Даже во время дождя – необыкновенно красиво.
Осенью – сумерки.
Закатное солнце, бросая яркие лучи, близится к зубцам гор. Вороны, по три, по четыре, по две, спешат к своим гнездам, – какое грустное очарование! Но еще грустнее на душе, когда по небу вереницей тянутся дикие гуси, совсем маленькие с виду. Солнце зайдет, и все полно невыразимой печали: шум ветра, звон цикад…
Зимою – раннее утро.
Свежий снег, нечего и говорить, прекрасен, белый-белый иней тоже, но чудесно и морозное утро без снега. Торопливо зажигают огонь, вносят пылающие угли, – так и чувствуешь зиму! К полудню холод отпускает, и огонь в круглой жаровне гаснет под слоем пепла, вот что плохо!»
Уж очень этот дан не похож на стилистику современных блогов, а упоминание «Записок» как предтечи блогосферы выдает желание блогеров обзавестись почтенной генеалогией. Но литературное мастерство талантливой писательницы Сэй-Сёнагон, художественная красота ее слога – недостижимы для «писателей на скорую руку».
Промахнувшись с выбором предшественника из японских средних веков, авторы блогов с еще большим энтузиазмом цитируют обращение Достоевского к подписчикам «Дневника писателя» 1876 года, видя в этом обращении сходство с содержанием блогов: «Это будет дневник в буквальном смысле слова, отчет о действительно выжитых в каждый месяц впечатлениях, отчет о виденном, слышанном и прочитанном. Сюда, конечно, могут войти рассказы и повести, но преимущественно о событиях действительных» (22: 136).
«Натурально, это публичный дневник, блог», – радостно констатирует блогер8.
Меж тем формат «Дневника писателя» содержал точные параметры, которых блоги, как правило, не имеют: автор дневника-отчета всегда только один, объем каждого выпуска от одного до полутора листов, выпуски ежемесячные, выходят всегда в последнее число каждого месяца; из всех выпусков будет составлено целое – книга, написанная одним пером. Имеется возможность подписки на все годовое издание (два рубля без доставки и пересылки, два рубля пятьдесят копеек с пересылкой и доставкой на дом), продажа выпусков по отдельности осуществляется во всех книжных лавках по цене 20 коп. Объявитель указывал также адреса книжных магазинов Петербурга и Москвы, где принималась подписка; иногородним предлагалось обращаться «исключительно к автору», по его домашнему адресу.
Возможности Интернета и его всеобщей доступности сразу сняли всякие вопросы о подписке, доставке и пересылке: платить в аналогичных случаях необходимо только за сам Интернет. Блогеры, хорошо знакомые с творчеством Достоевского, в том числе и дневниковым, по-братски приветствовали его как «своего». «Фёдор Михайлович, несомненно, потряс бы всю блогосферу, живи он в наше время! Именно его “Дневник” (из всех произведений Достоевского) вызвал в свое время огромный поток писем! В высшей степени это был незаурядный человек!.. Уже с первых глав “Дневник писателя” захватывает внимание читателя, и продолжает бередить душу себе и нам, не давая нашим сердцам затвердеть. Читаешь и восхищаешься, какую потрясающую вселенную создал писатель, в которую поместился весь духовный мир человека, наш мир… Достоевский испытывал жажду говорить напрямую с современниками, теперь уже и с нами. С удивлением обнаруживаешь полное сходство характеров людей эпохи Достоевского с ныне живущими. Так и хочется воскликнуть: да это же про нас с вами!»9.
Общение Достоевского с читателями «Дневника» – предмет особого внимания и преклонения блогеров – пристально и пристрастно изучается и количество подписчиков, и финансовый успех розничной продажи, и влияние слова писателя, который никак не вписывается в формат сочинителя «на скорую руку». «В первый год издания “Дневника” на него подписались 1982 подписчика (чем не “тысячник” по меркам ЖЖ, но зато какой – не чета нынешним!), в розничной же продаже каждый номер расходился в 2000–2500 экземплярах. Некоторые номера издавались повторно… “Дневник” побудил многих людей вступить в переписку с автором.
К голосу Достоевского, который находился в зените своей духовной мощи и таланта, прислушивались представители всех слоев русского общества. Его “Дневник”, пробуждавший в соотечественниках чувства совести, чести, достоинства, воспринимался как пророческое слово. Многие читатели увидели в Достоевском не только талантливого публициста, но и мудрого человека с чутким и отзывчивым сердцем, который помогал найти правильный ответ, а возможно, и предостеречь от отчаянных поступков, да и просто согреть душу»10.
Комментарии к этому посту впечатляют – искренностью и ощущением огромной дистанции: «– Parven: Жаль, что он не жил, не живет в наше время!..
– ykristianna: Такие, как он, смогли бы перевернуть всю блогосферу, да и не только блогосферу»11.
Дискуссия о первенстве: поиск претендентов
Недосягаемая, непокоренная вершина – вот что осознается блогосферой, когда она пытается равняться на «Дневник писателя». Так, блогер, пишущий под ником Книжный мякиш, признал: «Ф.М. Достоевский опередил свое время, создав нечто совершенно уникальное, речь идет о “Дневнике писателя”… Это был ежемесячный журнал с единственным автором – Достоевским. Впоследствии номера журналов были изданы в единой книге с одноименным названием. Еще большее сходство “Дневник писателя” приобретает с блогом за счет своей главной идеи – непосредственное общение с читателем. И “Дневник” действительно имел большой отклик. Достоевский получал сотни писем, некоторые он даже цитировал в “Дневнике”. “Дневник писателя” позволяет ближе познакомиться с Достоевским как с человеком, с личностью. После такого знакомства мое уважение к Достоевскому стало совершенно запредельным. На страницах “Дневника писателя” он поднимает проблемы социальной незащищенности детей и женщин, проблемы социальной отчужденности между интеллигенцией и народом, пытается быть посредником между ними, рассказать интеллигенции о народе. Достоевского волнуют судьба молодого поколения, болезни общества, вызванные эпохой отрицания всех прежних устоев. Он озадачен вопросом миссии России, ее ролью на общечеловеческом уровне. Это только часть вопросов (правда, пожалуй, самых глобальных), освящаемых в “Дневнике”. Достоевский, общаясь с читателем, менял мир вокруг себя словом. Влиял на мировоззрение своих современников и продолжает влиять на людей последующих поколений, неся идею высокой нравственности»12.
Публикация не осталась vox clamantis in deserto (гласом вопиющего в пустыне) – на нее немедленно отреагировали другие блогеры под не менее говорящими никами. Завязалась полемика.
Василий Крокодилов: «Достоевский был не первым изобретателем такого жанра, подобное процветало в Англии за двести-триста лет до Федора Михайловича, к тому же у них постепенно была налажена система оперативного комментирования через письма в газеты, и к моменту появления “Дневника писателя” у англичан этот механизм уже был отлажен как часы.
К примеру, Свифт вел блог на тему о том, как говорят англичане, сильно подействовавший на состав идиоматики современного английского языка»13.
Несомненно, речь идет о прессе раннего английского Просвещения. «Ее начали считать “четвертым сословием” в королевстве. На рубеже XVII–XVIII вв. ежегодный тираж ведущих газет достигал 10 млн экземпляров. Интерес к газетам был повсеместен. Газеты читались в кофейнях, на постоялых дворах, в собраниях и клубах. Эта традиция станет характерной и для других европейских стран. Именно пресса давала просветителям возможность широко пропагандировать свои идеи»14.
Действительно, в 1710 году еженедельный журнал «Тэтлер» («Болтун», № 230) поместил сатирические высказывания Джонатана Свифта о массовых искажениях английского языка аристократами. Спустя два года им был написан памфлет в форме проекта («Предложение об исправлении, улучшении и закреплении английского языка»), адресованный одному из влиятельнейших английских чиновников – лорду-казначею графу Роберту Оксфорду. В первом случае сатира Свифта была журнальной публикацией, во втором – письмом к конкретному адресату; оба материала были подписаны собственным именем. Надо отметить, что Свифт, как правило, не ставил под своими произведениями настоящую фамилию, используя псевдонимы или печатая тексты без указания авторства, хотя ни для кого не было тайной, кому принадлежат поэмы, сатирические книги и опусы.
Был ли Свифт блогером? Были ли его опусы блогами? Вряд ли. Даже пресловутая анонимность его публикаций была прозрачной.
Попытки найти предшественников-первопроходцев влекут блогеров в глубь истории.
Василий Крокодилов: «Одним из первых широко известных примеров письменно зафиксированного блога можно считать Талмуд, издающийся очень специфическим образом. В христианской духовной литературе тоже существуют похожие явления. И можно проследить подобную традицию вплоть до античных времен»15.
Талмуд – это многотомный свод правовых и религиозно-этических положений иудаизма, уникальное произведение, включающее дискуссии, которые велись на протяжении восьми столетий, многослойный текст без пунктуации и абзацев на древнееврейском и арамейском языках, составленный разными лицами, жившими в разное время и в разных странах, попавший в Европу из Месопотамии через еврейские общины Испании. Крайне легкомысленно приводить этот религиозно-литературный памятник в качестве широко известного примера письменно зафиксированного блога. Очень похоже на мем, пресловутое хайли лайкли.
Воображение блогеров в поисках идентичности вновь обращается к Достоевскому как к несомненному образцу всего стопятидесятилетней давности, но и тут встречает серьезные возражения.
«Александр Александр: Нет, дружище, Достоевский был гением, а блогером был, есть и будешь ты и подобные тебе микроорганизмы.
Василий Крокодилов: Достоевский бесспорно был гением. Даже в мыслях не было сравнивать себя с ним, на его фоне все – микроорганизмы»16.
Стоит отметить, как самокритично, на грани уничижения, блогер оценивает литературную иерархию, которая в общественном сознании сложилась давно и, кажется, вполне прочно. Художник, создающий оригинальное художественное произведение (роман, повесть, рассказ, поэму, стихотворение, пьесу), первенствует, возвышается над всеми (оставляю в стороне качество). Тот же художник, выступающий как публицист или журналист, свою высоту как будто теряет, его публицистику считают текстами вторичными, если не маргинальными – не зря и Пушкину, и Гоголю, и Л. Толстому, и Достоевскому их критики, а порой и читатели внушали мысль, что лучше бы они занимались своим непосредственным художественным делом, а не тратили силы на злобу дня и газетно-журнальную суету.
«Вы глубоко знаете Россию только как художник, а не как мыслящий человек, роль которого Вы так неудачно приняли на себя в своей фантастической книге», – строго отчитывал Белинский Гоголя в письме 1847 года, за публичное чтение которого Достоевский будет приговорен в 1849-м к смертной казни расстрелянием. – [Публика] всегда готовая простить писателю плохую книгу, никогда не прощает ему зловредной книги»17.
Советское литературоведение, и не только советское, имело обыкновение различать в русских классиках две ипостаси – художника и мыслителя, причем считалось, как правило, что мыслитель заметно проигрывает художнику – намерение художника говорить от своего имени, то есть выступать в амплуа публициста или журналиста чаще всего объявлялось досадным промахом.
Даже Пушкина Белинский удерживал от пустого занятия журналистикой. «Пусть нам скажут, хоть в шутку, что Пушкин написал превосходную поэму, трагедию, превосходный роман, мы поверим этому, по крайней мере, не почтем подобного известия за невозможное и несбыточное: но Пушкин-журналист – это другое дело»18.
Другое – это как «дурацкое дело нехитрое», в любом случае – ненужное, проигрышное. Пушкин, пускаясь в журналистику, чувствовал и грязь, и дурной запах этого занятия. В мае 1836 года он писал жене в связи с изданием «Современника»: «Очищать русскую литературу есть чистить нужники и зависеть от полиции. Того и гляди, что… Чёрт их побери! У меня кровь в желчь превращается»19.
Примеров подобных множество: публицистика и журналистика для большого художника по мнению большинства есть, во-первых, риск, во-вторых, ступенька, а то и две, вниз, с Олимпа, если он успел утвердиться. Но надо отдать должное большим мастерам – никто из них не убоялся ни риска, ни попыток свержения с пьедестала: критические окрики не впечатляли и не останавливали. Благодаря отваге и дерзости художников слова русская культура получила и журнал «Современник» Пушкина, и «Выбранные места из переписки с друзьями» Гоголя, и «Не могу молчать» вместе с манифестом «Мир погибнет, если я остановлюсь» Льва Толстого, и «Дневник писателя» Достоевского.
Однако очевидно, что в упомянутой иерархии еще ниже, чем художник, занявшийся журнализмом, стоят литературные критики, пишущие о художниках и их сочинениях. Как часто – и как несправедливо! – даже самым серьезным и крупным из когорты критиков русского литературного прошлого (Белинскому, Добролюбову, Писареву, Чернышевскому) приходилось слышать, что если бы они могли сочинять романы и поэмы, то и сочиняли бы; но ведь не могут! А если и пробуют, то лучше, чтобы не пробовали вовсе. Понятно, что всегда есть исключения, что всякий художник на самом деле весьма нуждается в стороннем осмыслении, в добросовестных биографах и исследователях. Но факт остается фактом, и как часто критики, для того чтобы поднять свой престиж, рискуют переступить через основную профессию, перестают писать о чужом творчестве и пытаются заняться своим художеством. Нечего и говорить, как часто это бывает делом провальным (но всегда важно помнить о редких исключениях).
Не стану здесь обижать методистов и их методические штудии, в связи с которыми вспоминается едкое высказывание Бернарда Шоу из его статьи «О воспитании» с прибавлением: тот, кто умеет, тот делает, кто не умеет – тот учит других, а кто не умеет даже учить, тот становится методистом. Понятно, что такое поприще, опять же с точки зрения, условно говоря, сноба, находится в самом низу литературной лестницы.
Но что же есть тогда блогосфера, где ее место, и кто же тогда блогер? Если прислушаться к самооценкам типа «мы – микроорганизмы», то что это и кто это в сегодняшней «литературной табели о рангах»? И почему многим современным блогерам так важно иметь предысторию, культурную опору, возводя ее к «Дневнику писателя» Достоевского?
Блогосфера в ракурсе медиааналитики
«Дневник писателя» Достоевского насчитывает, если совсем немного округлить цифры, полтора столетия.
Блогосфера, или социальная сеть, понимаемая как целостная совокупность всех блогов, насчитывает от силы четверть века. Но за эти годы произошел, как справедливо утверждают медиааналитики социальных сетей, настоящий взрыв авторства, единовременный доступ к которому имеют, по приблизительным оценкам, два с лишним миллиарда человек, получивших выход в Интернет, и это число уже через десятилетие может увеличиться втрое20.
Те, кто во что бы то ни стало хотят стать публичными и популярными личностями, начинают создавать блоги (короткие тексты), для того чтобы набрать аудиторию и активно общаться с ней. Для многих блогеров их блоги становятся профессией, основным занятием, смыслом жизни. Блогер должен понять, что есть в его жизни такое, о чем он может говорить регулярно и что может быть интересно другим. Наряду с блогерами появились влогеры – те, кто записывает свои блоги на видео и размещает, например, на Youtube или в социальной сети Instagram, фотоблоге с текстами, короткими видео и живыми трансляциями. Есть также Telegram, Яндекс Дзен, Live Journal.
Что существенно, блогеры часто стремятся монетизировать блоги – при сноровке они могут стать источником дохода. Чтобы зарабатывать, нужно собирать большие аудитории, разбираться в маркетинге, общаться с рекламодателями; так что если блогерство становится бизнесом, оно требует вложений в оформление, продвижение, подготовку контента21. Интернет полон рекомендаций, как стать блогером, влогером и как на этом зарабатывать деньги: помимо чисто технических навыков, надо бы иметь харизму, идею и тематику.
Но обратим все же внимание на различие, первым делом бросающееся в глаза – возможно, оно и есть самое главное: Достоевский всегда писал только под своим именем и никогда не прятался ни под кличками, ни под прозвищами, ни под псевдонимами, которые были в ходу во все времена, ни тем более под сетевыми именами (никами/никнеймами) – до возникновения сети должно было пройти целых пятнадцать десятилетий.
Нынешние интернет-пользователи и активисты блогосферы выражают крайнее недовольство необходимостью регистрироваться в социальных сетях под реальными именами, если вдруг к такой регистрации их будут принуждать власти. Интернет-сообщество чрезвычайно ценит анонимность своего пребывания в сети и негодует на угрозу тотального запрета анонимности. Возможность цензуры в Интернете вызывает у сетевой общественности крайне негативную реакцию, доходящую до ужаса. Она, эта общественность, полагает, что именно анонимность придает общению в сети беспристрастность и адекватность, ибо не позволяет собеседнику переходить на личности, предвзято судить об авторе сообщения, включая в свое суждение его анкетные либо внешние данные. Анонимность, которая подразумевает в том числе и сокрытие реального социального статуса, влечет, по мнению активистов блогосферы, уничтожение социальных дистанций, позволяет анонимному автору общаться с любыми другими анонимами на равных, без церемоний. Блогеры сомневаются: а возможно ли вообще адекватное общение незнакомых людей, дающих о себе исчерпывающую персональную информацию?22
Большинство обращений интернет-пользователей к медиааналитикам содержит солидарную тревогу. Насколько велика вероятность введения цензуры в Интернете? Какова опасность Интернета после раскрытия своего имени? Рухнет ли Интернет, который создавался как неуправляемая и не отслеживаемая государством анонимная сеть? Есть ли у властей компетентные специалисты, действительно способные воплотить угрозы? Не станет ли введение цензуры в Интернете и нарушение принципа анонимности отказом от демократии, пусть даже от ее видимости?
И только единицы задают альтернативный вопрос: так ли уж это страшно – говорить от своего имени и что плохого в том, чтобы высказывать свое мнение не анонимно, а под настоящими и полными именами?
Ответ на этот вопрос достаточно очевиден: не страшно говорить от своего имени и выражать свое мнение открыто, то есть соглашаться на идентификацию личности человеку законопослушному, лояльному, без преступных или общественно неприемлемых намерений, а также человеку оппозиционных взглядов, которому важно выражать их именно гласно, публично, открыто. В эту категорию никак не попадают экстремисты и радикалы, для которых возможность прятаться за чужими спинами, ворованными документами или за чередой быстро сменяемых никнеймов – условие выживания: анонимизация Интернета им необходима как воздух.
Стоит отметить: обсуждаемый диалог медиааналитика с теми, кто задавал ему вопросы, имел смешанный характер: медиааналитик выступал от своего, хорошо известного и авторитетного имени, а его собеседники – или под никами, или под ничего не значащими и неопределимыми «Сергеями», «Василиями», «Леонидами» etc.
«Гибридная» (в данном случае половинчатая) анонимность, когда один собеседник – публично известное лицо, а другой/другие – анонимы, ставит в невыгодное положение именно публичное лицо, особенно в тех случаях, когда беседа имеет дискуссионный, к тому же остро политический характер.
Когда думаешь об анонимности, страстно защищаемой в блогосфере, невольно приходит на ум репутация анонимок – никак не подписанных писем или доносов: они общественно презираются и осуждаются; по нынешним российским законам анонимка не является прямым основанием для начала проверки или разбирательства. Анонимщик – лицо темное, презренное, в любом случае – трусливое; в коллективной памяти остались времена, когда ни в чем не повинные люди становились жертвами анонимных и, как правило, корыстных «сигналов наверх».
Почему-то блогосфера не хочет помнить о дурной репутации анонимок и анонимщиков и упорно настаивает на сохранении принципа анонимности в Интернете, полагая, что анонимность – синоним фундаментальной свободы в цифровой век.
Конечно, анонимного доносчика, зловредно целящегося в конкретное физическое лицо, которое ему нужно убрать со своей дороги, и блогера, пишущего под ником, ни в коем случае нельзя сравнивать – маска блогера и его скрытность никому, кажется, не должна нанести вред. Тем не менее и он может обидеть, оскорбить собеседника, оставаясь неузнанным, неопознанным. Блогера-обидчика, спрятавшегося под ником, не вызвать, условно говоря, на дуэль: он невидимка, фантом: ему не скажешь: маска, я тебя знаю.
Именно поэтому блогер, пишущий под своим собственным именем и не скрывающийся под маской или масками, какими бы замысловатыми и причудливыми они ни были, вызывает куда больше уважения, и только такой автор имеет основание видеть в «Дневнике писателя» Достоевского своего далекого литературного предшественника.
Назову еще одно – важнейшее и принципиальнейшее – различие литературных и общественных целей «Дневника писателя» Достоевского и декларируемых целей коллективного авторства интернет-анонимов.
Процитирую основополагающий тезис медиааналитика: «Сеть как принцип носит наднациональный характер. Мы пока еще находимся в пещерном веке сетевой эпохи. В принципе же, распределенное свободное авторство в Сети разрушает национальное государство. Причем любое, даже демократическое. Просто у него больше вариантов для мутации. В общем, мир ждут большие перемены… Мы все долго готовились к новой реальности, когда каждый человек с мобильником и Интернетом – сам себе репортер, аналитик, публицист, редакция, фотограф, видеооператор, Останкинская башня, типография и сеть дистрибуции. Готовились-готовились, и в результате будущее наступило неожиданно… Противостояние Интернету для властей исторически бесперспективно. Институт не может переиграть Сеть, потому что является организмом предшествующего уровня эволюции. Единственный выход для государства, как я уже говорил, – стать пасечником, вникнуть в сетевую культуру роя и использовать ее, а не бить пчел. Чем более закрытым является государство, тем большей для него угрозой является вовлекающая медиамодель, которая строится на свободных реакциях. Открытые государства стараются адаптироваться, хотя и у них не обходится без проблем»23.
Вряд ли программа разрушения государства имеет с «Дневником писателя» Достоевского точки соприкосновения – политические, гражданские, публицистические.
Эпоха «Дневника писателя». Цензура и вольнодумство
Достоевский создавал «Дневник писателя» в эпоху доцифровую и досетевую, во времена могущества государственной цензуры и диктата бдительных, несокрушимых цензоров. Ему приходилось сражаться с жесткими запретами в журналах, где публиковались его романы – достаточно вспомнить историю с главой «У Тихона», которая была запрещена к публикации редакцией «Русского вестника», так что роман «Бесы» вышел в конце концов без нее. В истории литературы легендарная глава именуется «усекновенной» (и только в 1990-е в России вышли издания с главой «У Тихона» на своем, правильном месте, а не отдельно, в приложениях).
Борясь за свою литературу, пытаясь доказывать придирчивым цензорам свою правоту, Достоевский никогда не имел намерения разрушить государство, подданным которого был. «Для меня никогда не было ничего нелепее идеи республиканского правления в России… Не думаю, чтоб нашелся в России любитель русского бунта… Всё, что только было хорошего в России, начиная с Петра Великого, всё то постоянно выходило свыше, от престола, а снизу до сих пор ничего не выказывалось, кроме упорства и невежества» (18: 123), – писал он в «Объяснениях по делу петрашевцев» – эти объяснения были затребованы от всех подсудимых на предварительном допросе в Петропавловской крепости 6 мая 1849 года.
Таких мыслей Достоевский держался, когда был арестован за участие в «разговорном обществе» Петрашевского и объявлен государственным преступником. Такие мысли были близки и дороги ему, когда в романе «Бесы» он дерзнул показать всю пагубность для России революционных соблазнов. Но ни тогда, когда он был под судом, ни позже, в зрелые годы, он не считал себя пострадавшим за каторжный срок безвинно – с точки зрения государственной петрашевцы и в самом деле представляли опасность. «Государство защищало себя, осудив нас, – не раз повторял он, – правительство со своей точки зрения было право»24.
Комиссия же, занимавшаяся делом петрашевцев, искренне недоумевала: кто уполномочил молодых людей обсуждать вопросы, которые находятся вне сферы их компетенции? Члены комиссии полагали, что иметь образ мыслей, отличный от общепринятого, уже противозаконно.
По злой иронии судьбы Достоевский оказался перед судом за взгляды, которые не слишком разделял, за идеи, в которых сильно сомневался, за тайную деятельность, которую не успел и начать, за намерения, которые не успели оформиться в пункты плана. «Если желать лучшего есть либерализм, вольнодумство, то в этом смысле, может быть, я вольнодумец, – писал он в Следственную комиссию. – Я вольнодумец в том же смысле, в котором может быть назван вольнодумцем и каждый человек, который в глубине сердца своего чувствует себя вправе быть гражданином, чувствует себя вправе желать добра своему отечеству, потому что находит в сердце своем и любовь к отечеству, и сознание, что никогда ничем не повредил ему» (18: 120).
Подследственный Достоевский категорически отрицал любые обвинения в радикализме – не потому, что старался перед угрозой наказания умалить свою вину, а потому, что такова была его принципиальная политическая и гражданская позиция.
«Пусть уличат меня, что я желал перемен и переворотов насильственно, революционерно, возбуждая желчь и ненависть! Но я не боюсь улики, ибо никакой донос в свете не отнимет от меня и не прибавит мне ничего; никакой донос не заставит меня быть другим, чем я на самом деле. В том ли проявилось мое вольнодумство, что я говорил вслух о таких предметах, о которых другие считают долгом молчать, не потому, чтобы опасались сказать что-нибудь против правительства (этого и в мысли не может быть!), но потому, что, по их мнению, предмет такой, о котором уже принято не говорить громко?» (18: 120–121).
В «Объяснении Следственной комиссии» он честно обозначил и свое отношение к Белинскому, чье запрещенное цензурой письмо Гоголю читал вслух на одном из пятничных собраний и получил за это смертный приговор, замененный царской милостью на каторжный срок. «Я упрекал его [Белинского] в том, что он силится дать литературе частное, недостойное ей назначение, низводя ее единственно до описания, если можно выразиться, одних газетных фактов или скандалезных происшествий. Я именно возражал ему, что желчью не привлечешь никого, а только надоешь смертельно всем и каждому, хватая встречного и поперечного на улице, останавливая каждого прохожего за пуговицу фрака и начиная насильно проповедовать ему и учить его уму-разуму» (18: 127).
Неспособность выразить гласно и открыто свои мысли Достоевский называл боязнью слова. «Зачем правому человеку опасаться за себя и за свое слово? Это значит полагать, что законы недостаточно ограждают личность и что можно погибнуть из-за пустого слова, из-за неосторожной фразы. Но зачем же мы сами так настроили всех, что на громкое откровенное слово, сколько-нибудь похожее на мнение, высказанное прямо без утайки, уже смотрят как на эксцентричность! Мое мнение, что если бы мы все были откровеннее с правительством, то было бы гораздо лучше для нас самих… Мы сами только напрасно беспокоим правительство своею таинственно-стию и недоверчивостию» (18: 121).
Сегодня, после трагических опытов, пережитых Россией в XX веке, пожелание находящегося под судом 28-летнего Достоевского быть откровеннее с правительством и судьями выглядит наивно и прекраснодушно. Может быть, даже легкомысленно, глупо, опрометчиво. Соотечественнику куда ближе должны быть строки тютчевского «Silentium!» (1830): «Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои».
Здесь важно подчеркнуть, что принцип открытости перед властью и разговора с ней от первого лица Достоевский декларировал, находясь под следствием, то есть еще до провокации с фальшивым смертным приговором, до каторги. Таким было его истинное, свободное убеждение, как бы к нему сегодня ни относиться.
Кстати, необходимо высказаться по поводу одного популярного недоумения – о поврежденной психике Достоевского, перенесшего гражданскую казнь. Полагать, что после провокации с ложным приговором «психика Достоевского была повреждена необратимо» и что «если бы не было дела Петрашевского, не было бы и его идейной, довольно печальной эволюции»25, можно с очень большой натяжкой. То же относится и к другому предположению: «Все, что в Достоевском есть гениального, существовало бы без этой чудовищной истории, а все, что в нем есть больного, конечно, усугубилось за время каторги многократно. Ну не написал бы он “Записок из Мертвого дома”. Думаю, написал бы что-то вполне сопоставимое. Но ведь и “Записок из подполья” тогда бы тоже не написал – самой, на мой взгляд, опасной книги русского канона»26.
Разумеется, события такого масштаба, как арест, суд, каторга и ссылка, ни для кого не проходят бесследно, но человеку и его убеждениям за долгую жизнь свойственно меняться. Так что вектор эволюции Достоевского – условно говоря, от школы Петрашевского к школе Победоносцева – во-первых, никак не печален (это вообще как и кому посмотреть), во-вторых, ни в коем случае не маркируется «непоправимыми повреждениями психики». И это тот самый случай, когда если что-то не устраивает в Достоевском, проще свалить на его эпилепсию и тяжелый характер. Имея множество расхождений с Петрашевским, Достоевский и с Победоносцевым далеко не во всем соглашался и – «гнул свою линию», эволюционируя согласно собственным чертежам и картам.
К тому же все было не так просто с горячими выступлениями молодого Достоевского против «всеобщего систематического умолчания и скрытности». Понятное дело: он стремился убедить Комиссию в своей приверженности к открытости и гласности: «Самое обыкновенное слово, сказанное громко, получает гораздо более весу» (18: 121).
Но в том же «Объяснении» он громко выступал против свирепостей цензуры, говоря, что звание писателя унижено темным подозрением, что на него заранее цензура смотрит как на какого-то естественного врага правительству. «Литературе трудно существовать при таком напряженном положении. Целые роды искусства должны исчезнуть: сатира, трагедия уже не могут существовать. Уже не могут существовать при строгости нынешней цензуры такие писатели, как Грибоедов, Фонвизин и даже Пушкин. Сатира осмеивает порок, и чаще всего – порок под личиною добродетели. Как может быть теперь хоть какое-нибудь осмеяние? Цензор во всем видит намек, заподозревает, нет ли тут какой личности, нет ли желчи, не намекает ли писатель на чье-либо лицо и на какой-нибудь порядок вещей» (18: 125).
Очевидно: не такой открытости, не такой откровенности ждала от подсудимого Достоевского Следственная комиссия. Мужественно держась на допросах, он не сказал ничего лишнего, что могло бы пойти во вред товарищам, был сдержан, осмотрителен, осторожен. Умный, независимый, хитрый, упрямый, – говорили о нем в Комиссии. От него ждали компромата на хозяина пятниц, а он, вспоминая принятый между ними тон холодной учтивости, писал, что «всегда уважал Петрашевского как человека честного и благородного» (18: 118).
Его спрашивали о пятничных собраниях, а он рассуждал о беспримерной драме, которая разыгрывается на Западе: «Трещит и сокрушается вековой порядок вещей. Самые основные начала общества грозят каждую минуту рухнуть и увлечь в своем падении всю нацию» (18: 122).
У него хотели узнать о политической программе кружка, о его наверняка преступном направлении, а он высказывал мнение, что это был всего только спор, который начался один раз, с тем чтоб никогда не кончиться.
«Во имя этого спора и собиралось общество – чтоб спорить и доспориться; ибо каждый почти раз расходились с тем, чтобы в следующий раз возобновить спор с новою силою, чувствуя, что не высказали и десятой части того, что хотелось сказать» (18: 129).
От него требовали ответа, не было ли какой тайной, скрытой цели в обществе Петрашевского, а он припоминал разноголосицу, смешение понятий, характеров, личностей, специальностей: «Смотря на всё это и сообразив, можно утвердительно сказать, что невозможно, чтоб была какая-нибудь тайная, скрытая цель во всем этом хаосе. Тут не было и тени единства и не было бы до скончания веков» (18: 130).
Посетитель пятниц обязан был ответить Комиссии, вредный ли человек сам Петрашевский, а Достоевский увлеченно твердил, что Петрашевский уважает систему Фурье, верит самому Фурье и что фурьеризм – система мирная, кабинетная, утопическая и отчасти даже комическая. «Она очаровывает душу своею изящностью, обольщает сердце тою любовию к человечеству, которая воодушевляла Фурье, когда он создавал свою систему, и удивляет ум своею стройностию. Привлекает к себе она не желчными нападками, а воодушевляя любовью к человечеству. В системе этой нет ненавистей. Реформы политической фурьеризм не полагает; его реформа – экономическая. Она не посягает ни на правительство, ни на собственность, а в одном из последних заседаний палаты Виктор Консидеран, представитель фурьеристов, торжественно отказался от всякого посягновения на фамилию» (то есть на царскую семью. – Л.С:, 18: 133).
Комиссия наверняка хотела услышать о страшной опасности, грозящей Российской империи от фурьеристов и их системы. Но Достоевский словно бы не слышал вопроса, не чувствовал начальственных ожиданий. «Нет системы социальной, до такой степени осмеянной, до такой степени непопулярной, освистанной, как система Фурье на Западе. Она уже давно померла, и предводители ее сами не замечают, что они только живые мертвецы и больше ничего… Что же касается до нас, до России, до Петербурга, то здесь стоит сделать двадцать шагов по улице, чтоб убедиться, что фурьеризм на нашей почве может только существовать или в неразрезанных листах книги, или в мягкой, незлобивой, мечтательной душе, но не иначе как в форме идиллии или подобно поэме в двадцати четырех песнях в стихах… Фурьерист – несчастный, а не виновный человек – вот мое мнение» (18: 133–134).
Открытая – вернее, как будто открытая – позиция подследственного Достоевского вызывала у Комиссии раздражение и неприязнь к нему; у судей и в самом деле были резоны не доверять его показаниям. Отвечая на поставленные вопросы, придерживаясь буквы, а не духа вопросника, он ни разу не упомянул имя Н.А. Спешнева и его кружка, с которым был тайно связан, в радиальные настроения и планы которого был посвящен27.
Действительно: о Спешневе Достоевского не спрашивали, и это дало возможность маневра – не лгать, но умолчать. В его ответах не было нарочитых искажений, в бумагах тоже не нашлось никакой крамолы. «Хотя Достоевский не говорил на следствие всего, что знал, тщательно оберегая известные ему, но упущенные следствием обстоятельства дела, а также стремился везде, где это было возможно, отвести подозрение от других обвиняемых или смягчить свою и их вину, в остальном он был, как правило, точен, а потому показания его… могут рассматриваться как надежный и важный для понимания его идейной эволюции… как биографический материал» (18: 330. Примечания).
Достоевский отчетливо различал общий принцип открытости в защиту собраний у Петрашевского: все проблемы надо обсуждать гласно, о чем бы ни шла речь. Другое дело, что в его нынешней ситуации должен был работать другой принцип: не рассказывать все, что знал, видел, слышал; ни в чем не лгать, но, где нужно, недоговаривать и умалчивать.
Повествование «Дневника писателя»: тон и интонации
Стратегия общения Достоевского со следствием никак не помогла ему избежать каторжного приговора и каторжного срока, исполненного им от звонка до звонка, но спустя почти четверть века благодарно вспомнилась в «Дневнике писателя». Тон авторского повествования и общий настрой «Дневника» был, однако, определен гораздо раньше – вечером после экзекуции, 22 декабря 1849 года, в каземате Петропавловской крепости. С поразительной сдержанностью и кротостью пишет он брату Михаилу об инсценировке казни: «Наконец ударили отбой, привязанных к столбу привели назад, и нам прочли, что его императорское величество дарует нам жизнь. Затем последовали настоящие приговоры» (28, кн. 1: 162).
Ни тем вечером, ни позже не выражал Достоевский своего возмущения издевательским спектаклем. Тщетно искать в письмах, посланных даже и секретными оказиями, комментариев по поводу этой постыдной провокации. Спустя годы он смиренно скажет: «Если их сторона взяла, то делать нечего и следует нести наказание»28. А тогда, перед отправкой в Сибирь, он писал брату: «Я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою… Во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь! On voit le soleil!.. Никогда еще таких обильных и здоровых запасов духовной жизни не кипело во мне, как теперь» (Там же. С. 162–163).
On voit le soleil! Он видел солнце! Жизнь «после» ощущалась как дар судьбы. Его чувства, его душевное состояние были бесконечно далеки от злой и несправедливой формулы о «необратимо поврежденной психике». Он убеждал брата, что не уныл, что надежда не покинула его, что в душе нет злобы и желчи. Он думал не о себе, а о брате, о том, что весть о казни может убить его. Он верил, что через четыре года будет облегчение судьбы: «Я буду рядовой, – это уже не арестант… Ведь был же я сегодня у смерти, три четверти часа прожил с этой мыслию, был у последнего мгновения и теперь еще раз живу!..» (Там же. С. 163).
Вместо стенаний по загубленной молодости и проклятий в адрес тиранов он творил гимн жизни, понимаемой как высшее счастье. «Жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута могла быть веком счастья». Он клялся брату, что сохранит дух свой и свое сердце в чистоте, и что переродится к лучшему.
Единственная мысль, которая омрачало его душу, – в каторжном остроге у него отнимут перо: «Неужели никогда я не возьму пера в руки?.. Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках» (Там же).
Ощущение жизни как еще одного шанса («еще раз живу») сопровождало его все годы каторги и ссылки, давало стимул и азарт прожить не зря.
«Статейный список о государственных и политических преступниках, находящихся в Омской крепости в каторжной работе 2-го разряда на 19 июня 1850 г.» содержал несколько пунктов, включая пункт «Какое знают мастерство и умеют ли грамоте». Достоевский был аттестован со сдержанной привлекательностью: чернорабочий; грамоте знает. Работы, на которых его использовали, к владению грамотой отношения не имели: изготовление кирпичей на кирпичном заводе, толчение и обжиг алебастра, верчение точильного колеса в инженерных мастерских, разгребание снега на дорогах и улицах города, ломка барок летом. Все бы ничего, но ему предстояло привыкнуть к запрету на писательство.
Занятия литературой имели в глазах каторжного начальства дурную репутацию. Нельзя было не только писать, но и читать. И только медики тюремного лазарета, куда он, по счастью, часто попадал «на передышку», видели в нем писателя – давали читать то немногое, что у них было, предоставляли бумагу, перо и чернила.
Здесь впервые Достоевский опробовал новый для себя жанр. Самоделка из двадцати восьми листов простой писчей бумаги, без обложки, заглавия и даты, сшитая уже после каторжного срока разными нитками, служила ему чем-то вроде личного дневника, который он заполнял пословицами, поговорками, осколками фраз, репликами, диалогами, притчами, невзначай услышанными историями – драгоценными заготовками «про запас».
Литературное занятие было спасением, превращавшим каторгу и острог в объект пристального художественного наблюдения; запоминание и записывание – в «полевое» приключение этнографа-фольклориста.
Сибирская тетрадь стала местом, куда можно было хотя бы иногда и хотя бы ненадолго сбегать от каторжной реальности, щитом, которым можно было заслониться от острога. Зоркие глаза, глубокое сердце, острый ум нужны были позарез, чтобы всё заметить и разглядеть, все сердечно пережитое сохранить в памяти, этой отважной союзнице подпольного писателя. «Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров! – писал он брату, едва выйдя из каторги. – Сколько историй бродяг и разбойников и вообще всего черного, горемычного быта! На целые томы достанет. Что за чудный народ. Вообще время для меня не потеряно. Если я узнал не Россию, так народ русский хорошо, и так хорошо, как, может быть, не многие знают его» (28, кн. 1: 172–173).
Что собирался делать Достоевский со своими сибирскими листками, бережно сохраненными для него фельдшером тюремного лазарета? Наверное, когда он собирал слова и фразы, конкретное будущее записей было ему неизвестно. Запас – он и есть запас: использовать по мере надобности. Странно было бы, однако, увидеть их собранными вместе, под своими номерами, в печати, когда право печататься ему было возвращено. Впрочем, не только странно, но и невозможно: во-первых, цензура, во-вторых, тайна: этот клад был не для посторонних глаз.
Но самое главное: содержание и фактура записей совершенно очевидно свидетельствовали об их предназначении – для художественного, а не публицистического текста. Исследователи называют сибирскую тетрадку предшественником, первоисточником, отчасти даже конспектом, материалом будущих «Записок из Мертвого дома» и всех больших романов. «Почти все записанное в Сибирской тетради “оживает” на страницах многих произведений Ф.М. Достоевского… Писатель обращался к цитатным заимствованиям из текстов Сибирской тетради около 560 раз. Почти половина этих случаев – 290 – падает на книгу об остроге – “Записки из Мертвого дома”. К остальным произведениям писателя, в которых использованы материалы тетради, относятся – по степени частоты цитации – следующие: “Село Степанчиково”, “Бесы”, “Братья Карамазовы”, “Подросток”, “Дневник писателя”, “Преступление и наказание”, “Униженные и оскорбленные”, “Идиот”, “Дядюшкин сон”, “Записки из подполья”»29.
Наверное, современный блогер, по несчастью прошедший, как автор «Дневника писателя», нелегкий путь з/к и вышедший на свободу, не повременил бы, а поторопился бы броситься со своим обретенным словарным запасом в публичность, потому что именно она, публичность, и та скорость, с которой тайное становится явным, более всего привлекает блогера. Достоевский же, томясь в безденежье, писал из тверской ссылки: «Я лучше с голоду умру чем буду портить и торопиться» (28, кн. 1: 348). К тому же: вряд ли тюремно-лагерная фразеология стала бы предметом собирательства блогера – скорее всего, это были бы обличения, обвинения, описания наказаний и т. п. Здесь же, в тетрадке, были в том числе и редкие, ядреные ругательства: «Чтоб тебя взяла чума бендерская, чтоб те язвила язва сибирская, чтоб с тобой говорила турецкая сабля», «Ах ты, змеиное сало, щучья кровь!», «Что ты мне свою моську-то выставил; плюнуть, что ли, в нее» (4: 235, 239, 245).
Обличительную журналистику такой словарь, как правило, мало интересует.
Достоевскому важно было вернуться в литературу не публицистом, а писателем-художником, кем он и начинал свое поприще. Поэтому «Записки из Мертвого дома», которые могли бы быть обличительной публицистикой или, в крайнем случае, мемуарами каторжанина, пусть даже созданными впрок, не явились ни публицистикой, ни мемуарами, а произведением художественным, с героем, который не отождествлялся с образом автора, а существовал как бы отдельно от него: герой, Александр Петрович Горянчиков, попал в каторгу за убийство жены, автор – за политическое преступление.
«“Записки из Мертвого дома”, – писал он брату из Твери, – приняли теперь, в голове моей, план полный и определенный. Это будет книжка листов в 6 или 7 печатных. Личность моя исчезнет. Это записки неизвестного; но за интерес я ручаюсь. Интерес будет наикапитальнейший. Там будет и серьезное, и мрачное, и юмористическое, и народный разговор с особенным каторжным оттенком (я тебе читал некоторые, из записанных мною на месте, выражений), и изображение личностей, никогда не слыханных в литературе, и трогательное, и, наконец, главное, – мое имя» (28, кн. 1: 348–349).
Писательское имя. Имя государственного преступника, перенесшего суд, приговор и каторгу; имя, к которому журналы эпохи перемен могли бы проявить интерес.
«Но может быть ужасное несчастие: запретят. (Я убежден, что напишу совершенно, в высшей степени цензурно.) Если запретят, тогда всё можно разбить на статьи и напечатать в журналах отрывками. Деньги дадут, и хорошие. Но ведь это несчастье! Волка бояться и в лес не ходить. Если запретят, то можно еще попросить. Я буду в Петербурге, я через Эд<уарда> Ив<ановича> пойду к его императорскому высочеству Николаю Николаевичу, пойду к Марье Николаевне. Я выпрошу, и книга получит еще более интересу» (28, кн. 1: 349).
Цензура пощадила «Записки из Мертвого дома» – автору не пришлось вновь обращаться к генерал-инженеру графу Э.И. Тотлебену, защитнику Севастополя и герою Плевны, старшему брату однокашника Достоевского по Инженерному училищу. В 1856-м Ф.М. написал генералу из семипалатинской ссылки: «Я был виновен, я сознаю это вполне. Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства. Я был осужден законно и справедливо; долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли. Но тогда – тогда я был слеп, верил в теории и утопии. Когда я отправлялся в Сибирь, у меня, по крайней мере, оставалось одно утешение: что я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других. Но я повредил себе: я не сознавался во всем и за это наказан был строже… Я знаю, что я был осужден справедливо, но я был осужден за мечты, за теории… Мысли и даже убеждения меняются, меняется и весь человек, и каково же теперь страдать за то, чего уже нет, что изменилось во мне в противоположное, страдать за прежние заблуждения, которых неосновательность я уже сам вижу» (28, кн. 1: 224–225).
Покаянное письмо к генералу содержало просьбу: «Не службу ставлю я главною целью жизни моей. Когда-то я был обнадежен благосклонным приемом публики на литературном пути. Я желал бы иметь позволение печатать. Примеры тому были: политические преступники, по благосклонному к ним вниманию и милосердию, получали позволение писать и печатать еще прежде меня. Звание писателя я всегда считал благороднейшим, полезнейшим званием. Есть у меня убеждение, что только на этом пути я мог бы истинно быть полезным, может быть, и я обратил бы на себя хоть какое-нибудь внимание, приобрел бы себе опять доброе имя и хотя несколько обеспечил свое существование, ибо я ничего не имею, кроме некоторых и очень небольших, может быть, литературных способностей» (Там же. С. 225).
Была ли эта просьба симптомом «необратимо поврежденной психики» Достоевского? Нет. Было ли само письмо свидетельством исключительной преданности своему призванию? Да.
Генерал Тотлебен щедро помог ссыльному писателю, направив от своего имени ходатайство в канцелярию великого князя: «К высокоторжественному дню коронации государя императора испрашивается милость: унтер-офицера Федора Достоевского произвести в прапорщики и дозволить ему литературные занятия с правом печатания на узаконенных основаниях» (28, кн. 1: 471. Примечания).
Ходатайство было всемилостивейше удовлетворено – с учетом молодых лет и политической неопытности ссыльного, его чистосердечного раскаяния и переменой образа мыслей. Было дозволено производство в прапорщики, а также печатание литературных трудов. Вместе с тем над ним был учрежден секретный надзор «впредь до совершенного удостоверения в благонадежности». Только через восемнадцать лет – после «Преступления и наказания», «Идиота» и «Бесов» – Достоевский будет освобожден от полицейского надзора.
Ему предстояло заново вступить в литературный круг и вернуть себе столь почитаемое им звание писателя. Уточню: звание писателя-художника, ибо первые опыты молодого Достоевского в фельетонной публицистике были и остались лишь зыбкими пробами пера. Таким было его участие в некрасовском проекте летучего маленького альманаха «Зубоскал» (1845), где полагалось «острить и смеяться над всем, не щадить никого, цепляться за театр, за журналы, за общество, за литературу, за происшествия на улицах, за выставку, за газетные известия, за иностранные новости, словом, за всё, всё это в одном духе и в одном направлении» (28, кн. 1: 113).
Достоевский намеревался сочинить для некрасовского альманаха «Записки лакея о своем барине» (в духе «никого не щадить»); в том же духе планировалось поместить, например, отчет о некоем пародийном заседании славянофилов, «где торжественно докажется, что Адам был славянин и жил в России», с тем чтобы решить вопрос «для благоденствии и пользы всей русской нации» (Там же. С. 114). Неудивительно, что цензура, прочитав «Объявление» об издании «комического альманаха», составленное Достоевским, и разглядев декларацию целей издания – быть «отголоском правды, трубою правды, стоять день и ночь за правду, быть ее оплотом и хранителем» (18: 8), его немедленно и категорически запретила.
Амплуа фланера-зубоскала, злого и беспощадного насмешника, которое, с подачи Некрасова, намеревался примерить на себя молодой Достоевский еще до выхода из печати романа «Бедные люди», ему не удалось с первой же попытки. Роль была отчетливо не его, и он это, по-видимому, хорошо понял, так что второй раз, через два года, предстал перед публикой в образе уже не насмешника, а мечтателя. «Петербургская летопись» (1847), в которой фельетонист Достоевский осваивал аналитическое, без «цепляния» и «комико-вания», отношение к реальности, стала и прологом, и творческой лабораторией его художественной прозы, с беглыми зарисовками совсем крошечных событий, с малым каталогом человеческих типов и летучих воспоминаний, с поразительно свежим восприятием истории и физиологии Петербурга.
«Бывают мечтатели, – писал он, – которые даже справляют годовщину своим фантастическим ощущениям. Они часто замечают числа месяцев, когда были особенно счастливы и когда их фантазия играла наиболее приятнейшим образом, и если бродили тогда в такой-то улице или читали такую-то книгу, видели такую-то женщину, то уж непременно стараются повторить то же самое и в годовщину своих впечатлений, копируя и припоминая малейшие обстоятельства своего гнилого, бессильного счастья. И не трагедия такая жизнь! Не грех и не ужас! Не карикатура! И не все мы более или менее мечтатели!..» (18: 34).
Здесь был явлен почерк начинающего художника, будущего автора «Белых ночей», «Хозяйки», «Неточки Незвановой», но никак не публициста. Выражать мысли и чувства «от первого лица», которое не просто наблюдает действительность, но болеет ею, должен, как поймет он далеко не сразу, не насмешник и не фельетонист. Право на серьезную публицистику и «прямое говорение» в печати необходимо заслужить; на это право должно было работать имя и авторитет писателя.
Именно «Записки из Мертвого дома» вернули Достоевскому, попавшему «под красную шапку», былую славу, помогли утвердиться в большой литературе и занять в ней то место, которое он заслуживал. «Мой “Мертвый дом” сделал буквально фурор, и я возобновил им свою литературную репутацию», – писал Достоевский своему другу А.Е. Врангелю 31 марта 1865 г. (28, кн. 2: 115). Этой цели Достоевский добился абсолютно – чего стоило одно только письмо И.С. Тургенева из Парижа: «Очень Вам благодарен за присылку № 2 “Времени”, которые я читаю с большим удовольствием. Особенно Ваши “Записки из Мертвого дома”. Картина бани просто дантовская, и в Ваших характеристиках разных лиц (напр. Петров) много тонкой и верной психологии»30.
Это была высшая похвала – Тургенев-художник оценил «Записки…» в их истинной ипостаси – художественной. Всему тому, чем замечательно отличались «Записки из Мертвого дома» – яркой документальностью, фактической достоверностью, гуманистическим настроем, их несомненное художественное качество придавало особый вес и авторитет. А.И. Герцен, прослышав, что в России опубликовано что-то вроде воспоминаний Достоевского о каторге, а вскоре и прочитав их в журнале «Время», писал в статье «Новая фаза в русской литературе»: «Эпоха оставила нам одну страшную книгу, своего рода carmen horrendum (песнь, наводящая ужас. – Л.С.), которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как надпись Данте над входом в ад: это “Мертвый дом” Достоевского, страшное повествование, автор которого, вероятно, и сам не подозревал, что, рисуя своей закованной рукой образы сотоварищей каторжников, он создал из описания нравов одной сибирской тюрьмы фрески в духе Буонарроти»31.
Но Достоевский ведал, что творил и что сотворил. Достоевского-каторжанина спас Достоевский-художник, который помог преодолеть кризис, не сломаться физически и нравственно, узнать людей и характеры, задуматься, что есть человек, опустившийся на дно, и для чего всякому несчастному, кроме самой малой собственности и денег, нужно уважение, справедливость и участие. Художник в «Записках из Мертвого дома» преодолел бездну, разделяющую сословия, всмотрелся в каторгу – взгляд художника помог справиться с самыми тяжелыми впечатлениями. «Человек есть существо, ко всему привыкающее, и, я думаю, это самое лучшее его определение» (4: 10) – эта формула стала итогом познания каторги, как и то, что человек может жить и выжить даже на «аршине пространства». Открытия о человеке – то главное, что было вынесено из Омского острога и что помогло в создании всех зрелых романов.
Вскоре после выхода «Записок…» ему станет известен добрый отзыв Л.Н. Толстого о «Записках…», которые тот читал не единожды. Много позже станет известен и другой отзыв: «На днях нездоровилось, и я читал “Мертвый дом”. Я много забыл, перечитал и не знаю лучшей книги изо всей новой литературы, включая Пушкина. Не тон, а точка зрения удивительная – искренняя, естественная и христианская. Хорошая, назидательная книга. Я наслаждался вчера целый день, как давно не наслаждался. Если увидите Достоевского, скажите ему, что я его люблю»32, – писал Толстой Страхову в сентябре 1880 года.
Достоевский искренне обрадуется и только немного огорчится из-за Пушкина.
Отзывы первых русских писателей укрепили Достоевского. Он получил безусловное право напрямую обращаться к обществу, говорить с читателями от своего имени.
Долгий путь к сочинениям «От первого лица»
И все равно путь к «Дневнику писателя», когда Достоевский творчески созрел для его создания, был непрост и долог. На обдумывание проекта уходили месяцы и годы. Сначала на страницах «Записной тетради 1864–1865» среди заметок и заготовок появились записи:
«Журнал в 6 печатных листов в 2 недели.
Подписка по 6 листов.
Газета в 1 и Уг листа без приложений, а роман отдельно.
Весь успех зависит от того, как будут составлены 1-е шесть номеров.
Как можно более известий» (20: 181).
Идея с газетой в полтора листа без приложений так никогда не реализуется, но замысел журнала, выходящего каждые две недели, претерпевал множество вариантов.
«Проект “Записной книги” без подписки.
По 6 печатных листов в две недели.
3 листа “Записной книги”.
3 листа романа.
Pagination suivie.
NB. Итак, всего будет 6 листов в месяц. Полная книга, первая, будет в 36 листов в шесть месяцев.
Роман же прилагается с особым pagination.
Проект газеты в 2 листа в неделю без приложения» (Там же).
Он продумывал объемы в листах, регулярность выпусков, вероятность успеха, зависящего от составления и содержания первых номеров, и даже особую порядковую нумерацию страниц – pagination. А самое главное – он уже тогда, на стадии всего только легкого контура проекта, знал, о чем хочет писать в эту газету и в эту «Записную книгу». В каждом из проектов – газетном ли, журнальном ли – непременно должна была быть и художественная работа, вернее всего – романы. Мечталось и о порядочном заработке – каждая строчка проекта сопровождалась скрупулезными расчетами.
Для «Записной книги» готовился и был составлен черновой текст программы немедленного и повсеместного введения адвокатуры, с которой можно было бы выступить публично; статья «Наши направления. Западники. Славянофилы и реалисты» предназначалась для газеты (20: 181). Но вторая половина шестидесятых была всецело отдана все же романам: «Преступлению и наказанию», сразу после – «Идиоту».
И только взявшись за «Бесов», автор осторожно обозначил замысел еще одного «литературного предприятия». Заговорила о нем героиня романа Лиза Тушина (Дроздова), которая якобы «задумала издание одной полезной, по ее мнению, книги, но по совершенной неопытности нуждалась в сотруднике». «Литературное предприятие было такого рода. Издается в России множество столичных и провинциальных газет и других журналов, и в них ежедневно сообщается о множестве происшествий. Год отходит, газеты повсеместно складываются в шкапы, или сорятся, рвутся, идут на обертки и колпаки. Многие опубликованные факты производят впечатление и остаются в памяти публики, но потом с годами забываются. Многие желали бы потом справиться, но какой же труд разыскивать в этом море листов, часто не зная ни дня, ни места, ни даже года случившегося происшествия? А между тем, если бы совокупить все эти факты за целый год в одну книгу, по известному плану и по известной мысли, с оглавлениями, указаниями, с разрядом по месяцам и числам, то такая совокупность в одно целое могла бы обрисовать всю характеристику русской жизни за весь год, несмотря даже на то, что фактов публикуется чрезвычайно малая доля в сравнении со всем случившимся… Книга должна быть любопытна даже для легкого чтения, не говоря уже о том, что необходима для справок. Это была бы так сказать картина духовной, нравственной, внутренней русской жизни за целый год» (10: 103–104).
Замысел издавать полезную книгу, которую бы все покупали, которая обратилась бы в настольную, принадлежал, разумеется, самому Достоевскому. В письме к племяннице С.А. Ивановой от 25 января – 6 февраля 1869 года он писал о том же: «У меня в голове две мысли, два издания: одна – требующая всего моего труда, то есть которая уж не даст мне заниматься, например, романом, но которая может дать деньги очень порядочные. (Для меня это без сомнения.) Другая же мысль, почти только компилятивная, работа почти только механическая – это одна ежегодная огромная, и полезная, и необходимая настольная для всех книга, листов в шестьдесят печатных, мелкой печати, которая должна разойтись непременно в большом числе экземпляров и появляться каждый год в январе месяце. Мысли этой я не скажу никому, потому что слишком верная и слишком ценная, барыш ясный; работа же моя – единственно редакционная. Правда, редакция должна быть с идеей, с большим изучением дела, но вся эта ежегодная работа не помешала бы мне и писать роман» (29, кн. 1: И).
Мысль первая, которая потребует всего его труда и вытеснит работу над очередным романом, была та самая «Записная книга» – через три года она превратится в «Дневник писателя». О замысле «полезной настольной книги» Достоевский будет мечтать еще долгие годы. 17 декабря 1877 года он напишет С.Д. Яновскому: «Хочу попробовать одно новое здание, в которое и войдет “Дневник” как часть этого издания. Таким образом расширю свою форму действия» (29, кн. 2: 178–179).
Декабрьским выпуском Достоевский предполагал закончить работу над «Дневником», о чем с извинениями оповещал читателей: «На многочисленные вопросы моих подписчиков и читателей о том: не могу ли я хоть время от времени выпускать №№ “Дневника” в будущем 1878 году, не стесняя себя ежемесячным сроком, спешу отвечать, что, по многим причинам, это мне невозможно. Может быть, решусь выдать один выпуск и еще раз поговорить с моими читателями. Я ведь издавал мой листок сколько для других, столько и для себя самого, из неудержимой потребности высказаться в наше любопытное и столь характерное время… В этот год отдыха от срочного издания я и впрямь займусь одной художнической работой, сложившейся у меня в эти два года издания “Дневника” неприметно и невольно. Но “Дневник” я твердо надеюсь возобновить через год» (26: 126; курсив мой. – Л.С.}.
Неудержимая, отныне уже всегдашняя, потребность высказаться побудила Достоевского составить план действий на 1878 год. Мысли его занимал проект нового издания.
«Программа журнала ежемесячного, книжки от 7 до…печатных листов, по 7 руб. в год.
Отделы:
1) Роман, повесть, стихи.
2) Хроника событий (с вырезками из газет об характерных случаях нравственности, подвигов, ума, безобразий, успехов промышленных, характерных черт в судах – железные дороги, о жидах, о поляках в России, о семинаристах и проч. Всё с нравоучением.
3) Дневник писателя.
4) Дневник Порецкого, или отметки его какие-либо.
5) Критическая статья (хотя бы о Грибоедове, то есть не всё о текущем).
6) Малая критика, указания на заметнейшие вышедшие (текущие книги) и проч.
7) Курьезы из газет и журналов, хроника мнений и проч, промахов, смешного и хорошего.
NB. Вместо Дневника Порецкого может быть иногда театр и искусство о крупнейших явлениях, например о Росси или о Верещагине» (26: 175).
Несомненно: замысел «толстого» журнала, будь он воплощен в жизнь, стал бы замечательным литературным явлением, которое отвечало самым насущным потребностям составителя, редактора и автора – в одном лице. Ежемесячный «толстый» (не менее семи листов, но наверняка много больше) журнал нового типа воскресил бы безвременно погибшие «Время» и «Эпоху», во много раз улучшив их. Ведь сюда, помимо выпусков «Дневника», вошли бы хроника событий с вырезками из газет (мечта Достоевского о «полезной настольной книге»), критические статьи не только о текущем, но и о вечном, обзоры литературных и театральных новинок, статьи о художниках, а также заметки «о смешном и хорошем».
Но самое главное и самое первое: здесь бы печатались его собственные сочинения – и они бы не зависели от трусости пристрастных редакторов и лицемерия их сотрудников. Ведь расширяя форму действий, он нуждался в свободе действий: наступало время «Братьев Карамазовых».
Журналу, спроектированному столь заманчиво, реализоваться было не суждено, но сам замысел показал, что наряду с неудержимой потребностью высказаться, потребность художественной работы была столь же пламенной и неудержимой. Факт тот, что и сам «Дневник писателя», выходивший два года, не смог обойтись без художественных работ и вместил на своих страницах подлинные шедевры: «Бобок. Записки одного лица» (1873, 5 февраля), «Мальчик у Христа на ёлке» (1876, январь), «Мужик Марей» (1876, февраль), «Столетняя» (1876, март), «Кроткая». Фантастический рассказ (1876, ноябрь), «Сон смешного человека». Фантастический рассказ (1877, апрель), «Пушкин» Очерк (1880, август).
Дневники, которые не ведутся, но сочиняются
Вести дневник для любого писателя – дело привычное, особенно, если это дневник личный, интимный, только для себя, а не для широкой публики и печати. История литературы знает дневники почти всех писателей и поэтов XIX столетия (в меньшей степени века XX, опасного для откровенностей) – трудно назвать тех, кто обошелся без дневников. «Дневник – не произведение искусства в том смысле, что в нем менее всего “искусственного”, “художественного”, – пишет современный исследователь. – Дневники не сочиняются, а ведутся. В них мы имеем дело не с посредниками, не с “заменителями” личности автора, а с самой личностью в ее глубинах и основах. Дневник не отражает, не рисует образ человека – он часть его самого, деталь души, поступков, характера»33.
Дневники, которые велись, включали, как правило, точные или приблизительные даты, последовательные подневные записи о событиях с обозначением их места и времени. Такие дневники не предназначались для печати, но могли предоставляться для чтения членам семьи и людям ближнего круга. Авторы дневников часто осознавали совокупность своих записей как исторический документ, первоисточник будущих мемуаров, ибо часто содержали хронику личной, семейной или общественной жизни. При этом события фиксировались в общем потоке жизни, специально не отбирались, не сортировались и не подвергались собственной цензуре. Специфические особенности имели дневники путевые или дневники путешествий.
В этом смысле «Дневник писателя» Достоевского и формально, и содержательно отличался от дневников, которые велись и заполнялись подневными записями разной степени откровенности, ибо «Дневник» как раз обдумывался, планировался, существовал в вариантах и черновиках рабочих тетрадей, и только в готовом виде открывался публике, рассчитывая на читателей и их реакцию.
Как верно отмечают блогеры, «Дневник писателя» Достоевского, если сравнивать его с дневниковой прозой многих русских писателей, – «это псевдодневник, или блог; не разовая книга-дневник, а серия “постов”»34, «прообраз сетевой публицистики»35, неотразимое доказательство присутствия писателя в современном веб-пространстве36. («Зададимся вопросом, пишет Д. Быков, изучающий русский Интернет, – как отнесся бы к Интернету сам Достоевский? Вероятнее всего, он начал бы размещать там “Дневник писателя”, стал бы объектом разнузданной травли, ввязался бы в некоторое количество сетевых перепалок и написал бы о сетевых нравах замечательный роман “Юзер”. Не исключено, что после первых же выпусков сетевого “Дневника” он запаролил бы свою гостевую от особенно яростных оппонентов и тут же соскучился бы со своими адептами. Возможно, почувствовав себя голым, доступным для всеобщего обсуждения и обозрения, а заодно серьезно разочаровавшись в умственных способностях читающей России, он испытал бы затяжной творческий кризис, на который жалуются многие постоянные посетители Интернета. Так или иначе трудно сомневаться в том, что в самом скором времени Рулинет стал бы для него таким же нарицательным термином, как “абличительная литература” или “обновление”, которое по-английски называется reload37.)
Объявляя себя последователями «блогера-гения», его «наследниками по прямой», «писатели на скорую руку» опознают в «Дневнике писателя» Достоевского родственные им черты стиля, формы и содержания. Вопрос, что связывает гения XIX века с пользователями Рунета, переживается ими болезненно и ревниво – прежде всего потому, что их сочинительство мало кто называет творчеством. В «Дневнике писателя» блогеры видят эталон, но, не ставя себя и Достоевского в один ряд, осознавая огромную дистанцию между ним и собой, ищут и находят много общего между современной сетевой литературой и журналистской прозой Достоевского.
Сама идея издавать собственный дневник в режиме ежемесячных выпусков, в стиле вольного доверительного говорения, с ожиданием получить читательский отклик, бесконечно близка пользователям Рунета. О феномене «сближения» Достоевского с сетевой литературой исследователи, например, пишут: «Достоевский во многом предвосхитил тенденции, ставшие неотъемлемой, а зачастую просто необходимой и даже “модной” практикой русскоязычного словесного творчества в Интернете. Эстетика дневниковых записей, диктофонных расшифровок, то есть своего рода не ограниченного ничем потока сознания, не подвергающегося существенному литературному редактированию, получила широчайшее распространение, особенно в период, когда русский Интернет только появился. Сегодня интернет-ресурсы для тех, кто жаждет рассказать абсолютно обо всем, что он делает, и обо всем, о чем думает, приобрели некую структурированность и упорядоченность. Специально для таких целей созданы сайты, подобные www.livejournal.com – одному из самых феноменальных и загадочных явлений, подаренных миру Интернетом. По сути, это огромные гипертекстуальные лабиринты, состоящие из периодически пополняющихся различной информацией веб-страничек, созданных самыми разными людьми. Личная страничка на этом сайте – это электронный дневник, потенциальной аудиторией которого является весь мир»38.
Исследователи Рунета настаивают на своем праве считать «Дневник писателя» первым в России интерактивным журналом. Действительно: автор «Дневника писателя» и его связь с читателями – самая интригующая, быть может, страница интерактивного процесса: Достоевскому пришлось пробиваться к читателям сквозь тотальное недоверие критики, настолько необычным было намерение печатать «Дневник» как самостоятельное периодическое издание, как ежемесячный моножурнал.
М.А. Александров, метранпаж типографии, где печатался «Дневник», вспоминал: «До появления “Дневника писателя” в свет объявления о нем вызывали у некоторых из публики иронические улыбки, а в некоторых органах печати раздались грубые насмешки, с одной стороны, и порицания и укоризны маститому писателю – с другой. Одни, например, говорили, что Достоевский затеял издание своего “Дневника” потому, вероятно, что весь исписался и ничего лучшего создать уже не может; другие порицали его за гордое самомнение о себе, доведшее его до дерзости выдавать публике свой “Дневник” за литературное произведение, достойное ее внимания. И многие тогда думали, что маленькому журналу Федора Михайловича суждено бесследно затеряться в массе периодических изданий того времени. Но вышло совсем напротив»39.
Да и первые отклики критиков на «Дневник» были раздраженными, недоумевающими, насмешливыми.
«Вот ваш “Дневник”… Чего в нем нет?
И гениальность, и юродство,
И старческий недужный бред,
И чуткий ум, и сумасбродство,
И день, и ночь, и мрак, и свет.
О Достоевский плодовитый!
Читатель, вами с толку сбитый,
По “Дневнику” решит, что вы —
Не то художник даровитый,
Не то блаженный из Москвы»40.
Но как же ошибся в своих оценках поэт-сатирик Дмитрий Минаев! Читатели не были сбиты с толку. Читатели – школьные учителя, студенты, священники, чиновники, представители образованного общества – как раз-таки всё поняли. Солидарно поняли, что это «не хроника событий, а глубоко продуманное, авторитетное, руководящее слово веского общественного деятеля по поводу таких явлений текущей жизни, значение которых понятно только высшим умам, и тогда принялись читать его с возрастающим все более и более интересом»41.
Здесь уместно озадачиться вопросом: можно ли говорить о словесном творчестве в Интернете, чаще всего принципиально анонимном, как о продуманном, авторитетном, ответственном? Пишут ли свои посты и свои комменты блогеры, которые обладают общественным статусом и тем более высшим умом? Ответ очевиден: блогосфера – это территория, где пишут все, обо всём и всё, что угодно. Исследователь блогосферы утверждает: «Если успех “Дневника писателя” у читателей обусловлен авторитетом Достоевского и его талантом, то ни то, ни другое практически не имеет значения в Интернете, поскольку ваша публикация мгновенно найдет своего читателя не по показателю компетентности источника, а по тематике, обозначенной в нескольких словах в поисковой строке»42.
И в самом деле, успех «Дневника писателя» у массы читателей обеспечивался прежде всего личностью писателя, жизненный путь которого был известен, выдающиеся романы которого с волнением прочитаны, право говорить с аудиторией от первого лица и «поверх барьеров» заслужено. «Контингент читателей “Дневника писателя”, – вспоминал М.А. Александров, – составлялся главным образом из интеллигентной части общества, а затем из любителей серьезного чтения всех слоев русского общества. К концу первого года издания “Дневника” между Федором Михайловичем и его читателями возникло, а во втором году достигло больших размеров общение, беспримерное у нас на Руси: его засыпали письмами и визитами с изъявлениями благодарности за доставление прекрасной моральной пищи в виде “Дневника писателя”. Некоторые говорили, что они читают его “Дневник” с благоговением, как Священное писание; на него смотрели одни как на духовного наставника, другие как на оракула и просили его разрешить их сомнения насчет некоторых жгучих вопросов времени. А Федор Михайлович любовно принимал этих своих клиентов и беседовал с ними, читал их письма и отвечал на них…»43.
Об опыте общения с читателями «Дневника писателя» Достоевский рассказывал и сам – в письме С.Д. Яновскому: «Голубчик Степан Дмитриевич, Вы не поверите, до какой степени я пользовался сочувствием русских людей в эти два года издания. Письма ободрительные, и даже искренно выражавшие любовь, приходили ко мне сотнями. С октября, когда объявил о прекращении издания, они приходят ежедневно, со всей России, из всех (самых разнородных) классов общества, с сожалениями и с просьбами не покидать дела. Только совестливость мешает мне высказать ту степень сочувствия, которую мне все выражают. И если б Вы знали, сколькому я сам научился в эти два года издания из этих сотен писем русских людей» (29, кн. 1: 179).
Стоит напомнить, что читатели, славшие Достоевскому письма, подписывали их своими подлинными именами, фамилиями и оставляли свои реальные обратные адреса – они, так же, как и автор «Дневника», не скрывались за псевдонимами или буквенными инициалами («ников» тогда еще не знали и не ведали). Общение на равных подразумевало исчерпывающую открытость и доверительность, хотя все выпуски «Дневника писателя» подвергались цензуре, так что Достоевскому приходилось отстаивать в цензурном комитете те или иные свои материалы44.
«Достоевский-публицист, – констатирует исследователь блогосферы, – современен и своевременен, а именно тот и другой компоненты в культурологических и социальных аспектах – неотъемлемые условия для сетевой публикации любого рода. Если сетевая публикация дает нам понять, что за данным текстом стоит личность (которая не обязательно тождественна его реальной личности и уж тем более его имени) и сам текст отвечает нормам элементарной грамотности, он уже автоматически приобретает минимальный шанс на если не бессмертие, то сравнительно долгую, а иногда и вполне плодотворную “жизнь”»45.
Ему вторит восторженный блогер: «Фёдор Михайлович несомненно потряс бы всю блогосферу живи он в наше время! Именно его “Дневник” (из всех произведений Достоевского) вызвал в свое время огромный поток писем! В высшей степени, это был незаурядный человек!»46.
В ходе XVI симпозиума Международного общества Достоевского, который проходил в Университете Гранады (Испания) в июне 2016 года, возник вопрос, что написал бы Достоевский, живи он в современном мире. «Более всего аплодировали ответу, в котором утверждалось, что Достоевский был бы блогером»47. Впрочем, в это утверждение иные скептики-психиатры вносят существенную поправку: «Достоевский, наверное, сейчас оказался бы среди блогеров, известных лишь узкому, “маргинальному” кругу ценителей»48.
Конечно, усматривать историческую преемственность между современной сетевой публицистикой и «Дневником писателя» Достоевского, видеть прообраз «Живых Журналов» в уникальном писательском моножурнале, – сомнительная гипотеза. Но даже если здесь налицо ложная генеалогия и фантомное родство, сам факт огромной притягательности для блогосферы таких литературных вершин, как публицистика Достоевского, сам этот факт отраден и многообещающ – он может означать, что каждый блогер рано или поздно осознает необходимость все же быть личностью, создавать свои блоги, во-первых, в открытом режиме, во-вторых, вести их грамотно и ответственно, понимая, что право говорить с публикой от первого лица надо заслужить, как заслужил его Достоевский. Он, повторю, стал вести «Дневник», когда в его высоком писательском статусе никто более не сомневался. У современных блогеров, особенно у тех, кто прячется под никами и настаивает на обязательной анонимности, нет реальных биографий, нет завоеванного профессией авторитета.
Между публичностью, о которой сказал поэт: «Позорно, ничего не знача, / Быть притчей на устах у всех», и публицистикой, где действует императив «Не могу молчать!», дистанция огромного размера. Публицистика, особенно если она подразумевает мгновенный контакт с читателем и ожидание столь же мгновенного отклика, осмысленна и плодотворна лишь тогда, когда пишущий сердечно болеет за то, о чем пишет, и, условно говоря, дышать не может, пока не выскажется.
Настоящий взрыв авторства, о котором с гордостью пишут медиааналитики, должен стать и взрывом творчества – художественного, интеллектуального, политического, и при этом, конечно, гласного, открытого, именного, если оно и в самом деле хочет ориентироваться на опыт «Дневника писателя». В ином случае блогерская активность, особенно если она анонимна, выдохнется или останется пустым звуком – ибо одной только интерактивности, злободневности и оперативности недостаточно.
Но пока что медийные пожелания блогерам выглядят примерно так: «Всё больше людей с каждым днем хочет стать блогером, начать делать контент и зарабатывать на рекламе. Хочет, чтобы узнавали на улице и подходили сфотографироваться. Но, чтобы не тратить свой бюджет впустую, в первую очередь у вас должен быть качественный контент. Если он состоит из фотографий, начинайте писать под фото интересный текст, чтобы он цеплял зрителя. Выбери направление, в котором у тебя есть экспертность, либо в чем тебе интересно развиваться, и начинай писать о своих продвижениях. Наполни свой профиль контентом, минимум 15–20 постов. После этого можете начинать запускать первую рекламу»49.
Речь идет, как видим, о реальной монетизации блогов, но никак не о литературе. Умолчу, как далеки эти цели от целей «Дневника писателя».
1 Басинский П.В. Первым блогером был Достоевский // Российская газета. 2019.
3 февраля; https://godliteratury.ru/public-post/prochitay-menya (дата обращения: 01.08.2020).
2 a_fixx (Алексей Засыпкин) //https://a-fixx.livejournal.com/11648.html (дата обращения: 07.08.2020).
3 Там же.
4 Там же.
5 Там же.
6 Там же.
7 Сэй-Сёнагон. Записки у изголовья. Перевод со старояпонского В. Марковой. Предисловие и комментарии В. Марковой. Оформление художников И. и В. Сальниковых. М.: Художественная литература, 1975. 368 с.; http://serann.ru/text/zapiski-u-izgolovya-polnyi-perevod-v-markovoi-9212#f398 (дата обращения: 12.11.2020). Цитаты из текста приводятся по этому источнику.
8 a_fixx (Алексей Засыпкин) //https://a-fixx.livejournal.com/11648.html (дата обращения: 07.08.2020).
9 Parven. Достоевский – первый блогер на Руси // https://parven.hvejournal. com/3290.html (дата обращения: 10.08.2020).
10 Там же.
11 Там же.
12 Книжный мякиш //https://zen.yandex.ru/media/knizhniy_myakish/dostoevskii-byl-blogerom-5c9flf6eae5b0400b3f2214d (дата обращения: 01.08.2020).
13 Там же.
14 Соколов В.С., Виноградова С.М. Периодическая печать Великобритании // http:// lit-prosv.niv.ru/lit-prosv/sokolov-vinogradova-pp-velikobritanii/konec-xvii-xviii-v. htm (дата обращения: 17.09.2020).
15 Книжный мякиш //https://zen.yandex.ru/media/knizhniy_myakish/dostoevskii-byl-blogerom-5c9flf6eae5b0400b3f2214d (дата обращения: 01.08.2020).
16 Там же.
17 Письмо В.Г. Белинского Н.В. Гоголю 15 июля 1847 г. // Н.В. Гоголь в русской критике. Сборник статей. М.: ГИХЛ, 1953. С. 243–252. Курсив мой. – Л.С.
18 Белинский ВТ. Полное собрание сочинений: в 13 т. М.: АН СССР, 1953–1959. Т. 2. 1953. С. 233.
19 Пушкин А.С. Полное собрание сочинений: в 10 т. Л.: Наука, 1979. Т. 10. Письма. С. 450.
20 Интернет и СМИ. Андрей Мирошниченко – медиааналитик // https://lenta.ru/ conf/miroshnichenko/ (дата обращения: 08.08.2020).
21 Башлыков А. Блогер – кто это и чем занимается? // https://artbashlykov.ru/blog-ger-kto-eto/ (дата обращения: 10.09.2020).
22 Там же.
23 Там же.
24 Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. СПб.: Типография А.С. Суворина, 1883. С. 83, 110.
25 Быков Д. Один. Авторская передача. 2020.07.08 // https://echo.msk.ru/programs/ odin/2687773-echo/ (дата обращения: 14.08.2020).
26 Там же.
27 Подробнее об этом см.: Сараскииа Л.И. Федор Достоевский. Одолений демонов. М.: Согласие, 1996. 462 с.
28 Биография, письма и заметки из записной книжки Ф.М. Достоевского. С. 110.
29 Иванникова Е.А. «Тетрадка каторжная» Достоевского // Русская речь. 1987. № 6. С. 47.
30 Тургенев И.С. Полное собрание сочинений и писем: в 28 т. Сочинения. Т. I–XV. Письма. Т. I–XIII. М.-Л.: АН СССР, 1961–1968. Письма. Т. IV. С. 319–320.
31 Герцен А.И. Собрание сочинений: в 30 т. М.: АН СССР, 1954–1966. Т. 18. С. 210.
32 Толстой Л.И. Полное собрание сочинений: в 90 т. М.: Гослитиздат, 1928–1964. Т. 63. С. 24.
33 Егоров ОТ. Дневники русских писателей XIX века: исследование // https://mir-knig.com/read_228832-l (дата обращения: 05.09.2020).
34 a_fixx (Алексей Засыпкин) //https://a-fixx.livejournal.com/11648.html (дата обращения: 07.08.2020).
35 Быков Д. Достоевский и психология русского литературного Интернета // Октябрь. 2002. № 3; https://magazines.gorky.media/october/2002/3/dostoevskij-i-psihologiya-russkogo-literaturnogo-interneta.html (дата обращения: 08.08.2020); Андрулайтис Л. «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского как прообраз сетевой публицистики //Октябрь. 2005. № 12. С. 168–171.
36 Гаврилова Л. «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского и веб-пространство // http://yspu.Org/images/d/d4/%D0%93%D0%B0%D0%B2%D1%80%D0%B8%D0 %BB%D0%BE%D0%B2%D0%B0_%D0%9B.%D0%90._%D0%94%D0 %.pdf (дата обращения: 07.08.2020).
37 Быков Д. Указанный источник.
38 Там же.
39 Александров М.А. Федор Михайлович Достоевский в воспоминаниях типографского наборщика в 1872–1881 годах // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: в 2 томах. М.: ГИХЛ, 1964. Т. 2. С. 238.
40 О. Др. [Общий друг (Минаев Дм.)] Ф. Достоевскому по прочтении его «Дневника» // Петербургская газета. 1876. № 23. 3 февраля.
41 Александров М.А. Федор Михайлович Достоевский в воспоминаниях типографского наборщика в 1872–1881 годах // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: в 2 томах. Т. 2. С. 239.
42 Андрулайтис Л. «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского как прообраз сетевой публицистики// Октябрь. 2005. № 12. С. 170.
43 Александров М.А. Федор Михайлович Достоевский в воспоминаниях типографского наборщика в 1872–1881 годах // Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников: в 2 томах. Т. 2. С. 240.
44 Волгин И. Редакционный архив «Дневника писателя» (1876–1877) // Русская литература. 1974. № 1. С. 150–161; Письма читателей и Ф.М. Достоевскому. Вступительная статья, публикация, и комментарий Игоря Волгина // Вопросы литературы 1071. № 9. С. 173–196.
45 Андрулайтис Л. «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского как прообраз сетевой публицистики. С. 171.
46 Достоевский – первый блогер на Руси! // https://parven.livejournal.com/3290. html (дата обращения: 10.09.2020).
47 Флорес Д., Иванова М. «В наше время Достоевский стал бы блогером» // https:// russkiymir.ru/publications/215099/ (дата обращения: 10.09.2020).
48 Виноградов М. «В наши дни Достоевский был бы блогером» // Московский комсомолец. 2011. 11 ноября.
49 Пять способов, которыми блогеры раскручивают свой инстаграм в 2019 году //https://zen.yandex.ru/media/id/5cffc 1068а 181 a00ad207878/5-sposobov-kotorymi-blogery-raskruchivaiut-svoi nstagramm-v-2019-godu-5d0013e29f709c00acc33c55
(дата обращения: 10.09.2020).
«Жизнь и смерть Пушкина».
1910. Афиша
Кадры из фильма «Поэт и царь».
1927
Кадр из фильма «Юность поэта».
1937
«Лермонтов».
Афиша фильма. 1943
Кадр из фильма «Лермонтов».
1986
Кадр из фильма «Лермонтов».
2014
Сцена из фильма «Леди Каролина Лэм».
1972
Сцена из фильма «Готика».
1986
Алексей Консовский в роли Гоголя.
1941
Георгий Вицин в роли Гоголя.
1951
Александр Трофимов в роли Гоголя.
1984
Александр Петров в роли Гоголя. «Гоголь».
2017
Александр Лыков в роли Гоголя. «Ералаш».
2007
Григорий Ефимович Распутин.
Фото
Феликс Феликсович Юсупов.
Фото
Феликс и Ирина Юсуповы.
Фото
Фотоархив Феликса Юсупова
Восковые фигуры в музее Юсуповых.
Юсуповский дворец в Санкт-Петербурге
Кадр из фильма «Распутин. Сумасшедший монах».
1966
Сцена из фильма «Я убил Распутина».
1967
Николай Хмелев в фильме «Мертвый дом».
1932
Сцены из фильма «Мертвый дом».
1932
Сцена из фильма «Петербургская ночь».
1934
Анатолий Солоницын в роли Достоевского.
1980
Кадр из фильма «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского».
1980
Андрей Ташков в роли Достоевского.
2010
Евгений Миронов в роли Достоевского. «Достоевский».
2011
Кадр из фильма «Жизнь и смерть Достоевского».
2004
Кадр из фильма «Демоны Санкт-Петербурга».
2008
Портрет Достоевского работы В.Г. Перова; черновые записи к роману «Бесы». Коллаж
Почтовая марка «Достоевский».
1956
Карикатура на Достоевского в журнале «Искра»
Игорь Князев. Достоевский.
Шарж
Александро-Невская лавра.
Надгробный памятник Достоевскому
Ф.М. Достоевский.
Посмертный портрет