Достоевского обвиняли в том, что он завидует Толстому. Вс. С. Соловьев вспоминает об одном разговоре с Достоевским, в котором тот пожаловался, что его обвиняют в зависти, и объяснил ее так: «И знаете ли, ведь я действительно завидую, но только не так, о, совсем не так, как они думают! <…> Мне тяжело так работать, как я работаю, тяжело спешить… <…> Ну, а он обеспечен, ему нечего о завтрашнем дне думать, он может отделывать каждую свою вещь <…>».
Оценивая любого писателя и его место в литературном процессе, Достоевский ориентировался на два критерия:
1. Самобытность.
2. Связь с национальной русской стихией.
Достоевский в русской литературе признавал трех гениев, отвечающих этим требованиям: Ломоносов, Пушкин и Гоголь (частично).
Сначала Достоевский был склонен и в произведениях Толстого видеть новое слово, но вскоре под тем же углом зрения он полностью отказал Толстому в праве на гениальность. Восторженному почитателю Толстого Н. Н. Страхову Достоевский написал: «Две строчки о Толстом, с которыми я не соглашаюсь вполне, это – когда Вы говорите, что Л. Толстой равен всему, что есть в нашей литературе великого. Это решительно невозможно сказать! Пушкин, Ломоносов – гении. Явиться с Арапом Петра Великого и с Белкиным – значит решительно появиться с гениальным новым словом, которого до тех пор совершенно не было нигде и никогда сказано. Явиться же с “Войной и миром” – значит явиться после этого нового слова, уже высказанного Пушкиным, и это во всяком случае, как бы далеко и высоко ни пошел Толстой в развитии уже сказанного в первый раз, до него, гением нового слова. По-моему, это очень важно».
Эту же мысль он развивает в эссе «Анна Каренина как факт особого назначения»: «Бесспорных гениев, с бесспорным “новым словом” во всей литературе нашей было всего только три: Ломоносов, Пушкин и частию Гоголь. Вся же плеяда эта (и автор “Анны Карениной” в том числе) вышла прямо из Пушкина, одного из величайших русских людей, но далеко еще не понятого и не растолкованного. <…> Вся теперешняя плеяда наша работала лишь по его указаниям, нового после Пушкина ничего не сказала. Все зачатки ее были в нем, указаны им. Да к тому же она разработала лишь самую малую часть им указанного. Но зато то, что они сделали, разработано ими с таким богатством сил, с такою глубиною и отчетливостью, что Пушкин, конечно, признал бы их. “Анна Каренина” – вещь, конечно, не новая по идее своей, не неслыханная у нас доселе».
Поначалу Достоевский отнесся к «Анне Карениной» очень сдержанно. Своей жене, Анне Григорьевне, он написал в 1875 г.: «Роман довольно скучный и уж слишком не бог знает что. Чем они восхищаются, понять не могу». Со временем Достоевский изменил отношение, и Н. Н. Страхов написал Толстому: «Последняя часть Анны Карениной произвела особенно сильное впечатление, настоящий взрыв. Достоевский машет руками и называет Вас богом искусства».
И хотя Достоевский по-прежнему на недосягаемую для современников высоту ставит Пушкина, в своей статье «Анна Каренина как факт особого назначения» он укажет: «Тем не менее “Анна Каренина” есть совершенство как художественное произведение, подвернувшееся как раз кстати, и такое, с которым ничто подобное из европейских литератур в настоящую эпоху не может сравниться, а во-вторых, и по идее своей это уже нечто наше, наше свое родное, и именно то самое, что составляет нашу особенность перед европейским миром, что составляет уже наше национальное “новое слово” или, по крайней мере, начало его, – такое слово, которого именно не слыхать в Европе и которое, однако, столь необходимо ей, несмотря на всю ее гордость».
Главным художественным и философским достижением этого толстовского романа Достоевский счел взгляд на определение виновности человека, взгляд на то, что Суд Божий никому не ведом. Толстой выносит в эпиграф «Анны Карениной» библейскую строку: «Мне отмщение, и Аз воздам». И Достоевский пишет: «Во взгляде же русского автора на виновность и преступность людей ясно усматривается, что никакой муравейник, никакое торжество “четвертого сословия”, никакое уничтожение бедности, никакая организация труда не спасут человечество от ненормальности, а следственно, и от виновности и преступности. Выражено это в огромной психологической разработке души человеческой, с страшной глубиною и силою, с небывалым доселе у нас реализмом художественного изображения».
Почему, по Достоевскому, никакие социальные достижения не могут спасти человечество от преступности? Не спасут потому, что «сам судья человеческий должен знать о себе, что он не судья окончательный, что он грешник сам, что весы и мера в руках его будут нелепостью, если сам он, держа в руках меру и весы, не преклонится перед законом неразрешимой еще тайны и не прибегнет к единственному выходу – Милосердию и Любви».
Но, высоко оценив «Анну Каренину», Достоевский все же ограничивает значение творчества Толстого для развития русской литературы. По мнению Достоевского, Толстой завершает «помещичий» период русской литературы, а не начинает новый. Он так и говорит о нем: «А знаете, ведь это все помещичья литература. Она сказала все, что имела сказать (великолепно у Льва Толстого). Но это в высшей степени помещичье слово было последним».
Достоевский признавал исторический гений Толстого, о чем он пишет Х. Д. Алчевской в 1876 г.: «…писатель художественный, кроме поэмы, должен знать до мельчайшей точности (исторической и текущей) изображаемую действительность. У нас, по-моему, один только блистает этим – граф Лев Толстой».
«Помещичья литература» имела один недостаток, по мысли Достоевского: она смотрела на новую жизнь, новые явления в предреформенной и пореформенной России старыми глазами. Достоевский еще мог с этим мириться в заведомо историчной эпопее «Война и мир»; но в «Анне Карениной» заявлена современность, а на деле показан взгляд из прошлого, а не из настоящего. Достоевский же требовал от художественного произведения не только отражения настоящего, но и предчувствия будущего.
Однако произведения Толстого и сама личность писателя находили выражение в художественных поисках самого Достоевского. Мы находим общее между графом Толстым и князем Мышкиным, мы видим продолжение поисков Толстого в изображении мира глазами ребенка в романе Достоевского «Подросток». Достоевский даже мечтает вслед за Толстым написать свою эпопею, «Житие великого грешника», но так и не претворит этот замысел в жизнь.
Толстой признавал за произведениями Достоевского духовно-нравственную высоту, но резко высказывался о художественном их выражении.
«ЧЕМУ Ж ОНИ НАС УЧАТ?»
Ф. М. Достоевский
Достоевский же признавал за Толстым художественную силу и с готовностью откликался в своем творчестве на те моральные проблемы, которые ставил в своих произведениях Толстой. Но учительский путь Толстого, его философские искания он находил ложными. Недаром эссе про «Анну Каренину» он заканчивает словами: «Такие люди, как автор Анны Карениной, – суть учители общества, наши учители, а мы лишь ученики их. Чему ж они нас учат?»
Ф. М. Достоевский и Н. Г. Чернышевский: великие утописты эпохи
Н. Г. Чернышевский – один из властителей дум эпохи, автор романа «Что делать?», имевшего далекие мировоззренческие последствия для развития революционного движения в России; он активный участник той публицистической борьбы, которая развернулась в эпоху реформ 1860-х гг. Пик публицистической активности Чернышевского приходится на 1861 г.
В 1853 г. Чернышевский пришел в журнал «Современник». И, хотя руководителем формально оставался Некрасов, с 1856 г. Чернышевский фактически определял политику издания. Оно радикализировалось, и из него ушли либеральные авторы: Тургенев, Толстой, Григорович, Гончаров, Писемский.
И Чернышевский, и Достоевский искали основания для строительства общества, построенного на братских началах; оба видели залог такого построения в народе и оба стали великими утопистами своего времени. Но истоки социального зла они определяли различно, а свои утопии они строили на антагонистичных по отношению друг к другу основаниях.
Н. Г. Чернышевский – писатель и философ-материалист, основывавшийся в своих размышлениях на учении французских материалистов XVIII в. (Гассенди, Дидро и т. д.) и социал-утопистов Фурье и Фейербаха.
Чернышевский – создатель «теории разумного эгоизма». Суть ее в том, что для человека естественно стремиться к удовольствиям и избегать страдания; поскольку же немедленное достижение удовольствия может привести к страданию, то следует стремиться к разумному поведению, не удовлетворяя все нужды немедленно. Индивидуум «поступает так, как приятней ему поступать, руководится расчетом, велящим отказываться от меньшей выгоды и меньшего удовольствия для получения большей выгоды, большего удовольствия», даже если меньшая выгода ждет человека сейчас, а большая – потом. Даже самопожертвование интерпретируется как эгоистический акт, потому что, утверждая торжество идеала ценой своей жизни, человек утверждает свою волю.
Чернышевский отрицал существование свободы воли, заменяя ее действием причинности: «То явление, которое мы называем волею, является звеном в ряду явлений и фактов, соединенных причинной связью».
Доброта, по Чернышевскому, непреложно проявляется в каждом человеке, стоит его освободить от давящих на него социальных обстоятельств.
Таким образом, Чернышевский представляет материалистическую ветвь развития русской философской мысли.
Достоевский же принадлежал ветви идеалистической. Последователь Паскаля, Достоевский никак не мог согласиться с тем, что человек детерминируется исключительно разумом и всегда поступает, руководствуясь в своих действиях рациональными интересами. Тем более Достоевский не может согласиться с мыслью о том, что свободной воли не существует, поскольку мысль эта означает для писателя отсутствие этического выбора и этической ответственности.