И Чернышевский, и Достоевский в равной мере полагали основанием для братского единения народ, но выводы делали из этого тезиса разные. Чернышевский: «Человечество, действительно, идет к заменению вражды, принимающей форму конкуренции, товариществом, союзом. Но совершенно напрасно ожидать, что основанием этого союза может служить любовь: любовь бывает только результатом, возникающим из согласия интересов, а основанием хороших отношений служит расчет, выгода». Достоевский: «<…> негде взять братства, коли его нет в действительности. Что делать? Надо сделать братство во что бы ни стало. Но <…> сделать братства нельзя, потому что оно само делается, дается, в природе находится» («Зимние заметки о летних впечатлениях»).
У Чернышевского любовь – это не причина, а следствие братского союза людей, основанного изначально на взаимовыгодном расчете.
Братство Чернышевского – это управляемая и социально сконструированная система.
А у Достоевского любовь – это единственно возможное основание для любого братства.
Братство Достоевского – это личный выбор и личная ответственность каждого человека.
О братстве, понимаемом как насильственное социальное строительство, Достоевский размышляет в февральском «Дневнике писателя» 1877 г. в связи с европейскими социальными процессами: «Из этих “нравственных” коноводов есть много интриганов, но много и пламенно верующих. Они прямо объявляют, что для себя ничего не хотят, а работают лишь для человечества, хотят добиться нового строя вещей для счастья человечества. <…> человеку трудно и невозможно отказаться от безусловного права собственности, от семейства и от свободы; что от будущего своего человека они слишком много требуют пожертвований, как от личности; что устроить так человека можно только страшным насилием и поставив над ним страшное шпионство и беспрерывный контроль самой деспотической власти. <…> На это коноводы выставляют пользу и необходимость, которую сознает сам человек, и что сам он, чтоб спасти себя от разрушения и смерти, согласится добровольно сделать все требуемые уступки. Им возражают, что польза и самосохранение никогда одни не в силах породить полного и согласного единения, что никакая польза не заменит своеволия и прав личности <…>».
Достоевский исследовал в своем творчестве возможные нравственные последствия теории Чернышевского. Вот, например, Лужин: «Если мне, например, до сих пор говорили: “возлюби”, и я возлюблял, то что из того выходило? <…> выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы <…>. Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует, и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело. Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния».
О том, что Достоевскому чуждо представление о возможности рационализировать психологию, пишет М. М. Бахтин: «Достоевский постоянно и резко критиковал механистическую психологию, притом как ее прагматическую линию, основанную на понятиях естественности и пользы, так в и особенности ее физиологическую линию, сводящую психологию к физиологии».
На основании в том числе и концепции Чернышевского в творчестве Достоевского показаны как антиутопические проекты вроде теории Раскольникова, кружка Петруши Верховенского, так и полноценная антиутопия, описанная в «Легенде о Великом инквизиторе».
Повесть «Записки из подполья» вышла в 1864 г. в журнале «Эпоха». Современники остались к ней равнодушны, а в XX в. ее прочитают все философы, и русские, и европейские; в ней увидят пролог философии экзистенциализма, а Камю создаст модификацию главного героя в романе «Посторонний».
Главного героя «Записок…» называют парадоксалистом, потому что он делится с читателем парадоксальными, взаимоисключающими мыслями. Например, сначала он заявляет о себе: «Я человек больной… Я злой человек. Непривлекательный человек…»; а дальше: «Это я наврал про себя давеча, что я был злой чиновник. Со злости наврал. <…> Я не только злым, но даже и ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым…»
Философия его парадоксальна и основана на крайнем индивидуализме, противоположном теории человеческого братства, построенного на взаимовыгодных расчетах.
Вот тезисы его философии:
«Слишком осознавать – тоже болезнь».
«Свету ли провалиться – или вот мне чаю не пить? Я скажу, что свету провалиться, а чтоб мне чай всегда пить».
«Господи боже, да какое мне дело до законов природы и арифметики, когда мне почему-нибудь и дважды два четыре не нравятся?»
Герой убедительно опровергает тезис о том, что рациональный разумный подход одержит верх над человеческой природой, потому что она склонна к индивидуализму и обусловлена не только рациональными соображениями.
Подпольный размышляет о том, что неминуемо случится, если претворить в жизнь идею рационального социального строительства, основанного на научных достижениях: «Тогда выстроится хрустальный дворец. <…> я, например, нисколько не удивлюсь, если вдруг ни с того ни с сего среди всеобщего будущего благоразумия возникнет какой-нибудь джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией, упрет руки в бока и скажет нам всем: а что, господа, не столкнуть ли нам все это благоразумие с одного разу, ногой, прахом, единственно с тою целью, чтоб все эти логарифмы отправились к черту и чтоб нам опять по своей глупой воле пожить! Это бы еще ничего, но обидно то, что непременно последователей найдет: так человек устроен. И все это от самой пустейшей причины <…>: именно от того, что человек всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно».
Человеческая природа не сводится к единому разуму: человек иррационален, и рассчитывать в социальном строительстве на то, что свободы воли не существует, а поведение человека якобы сводится к рациональному поиску личной выгоды – означает строить замок на песке: «Видите ли-с: рассудок, господа, есть вещь хорошая, это бесспорно, но рассудок есть только рассудок и удовлетворяет только рассудочной способности человека, а хотенье есть проявление всей жизни, то есть всей человеческой жизни, и с рассудком, и со всеми почесываниями. И хоть жизнь наша в этом проявлении выходит зачастую дрянцо, но все-таки жизнь, а не одно только извлечение квадратного корня».
Парадоксалист объясняет причины социальной и любой другой неустроенности вовсе не несовершенными социальными законами, внешними по отношению к человеку и ему навязанными, а особенностями человеческой природы: «Человек любит созидать и дороги прокладывать, это бесспорно. Но отчего же он до страсти любит тоже разрушение и хаос? <…> Не потому ли, может быть, он так любит разрушение и хаос <…>, что сам инстинктивно боится достигнуть цели и довершить созидаемое здание? Почем вы знаете, может быть, он здание-то любит только издали, а отнюдь не вблизи; может быть, он только любит созидать его, а не жить в нем <…>. Вот муравьи совершенно другого вкуса <…>».
Все дело в природе человека: она сложнее разума и рационалистического подсчета собственных выгод. Человек не всегда ищет рациональной выгоды, не всегда любит конечный результат – но непременно любит процесс строительства. И это свойство человека обрекает усилия любых социальных утопистов на неудачу.
Спор Достоевского и Чернышевского о природе человека (подчиняется ли она разуму или есть в ней глубины, предопределяющие существование свободы выбора) по-своему повторяет спор Паскаля с Декартом, о котором шла речь в первой лекции.
В «Записках из подполья» Достоевский показывает две крайности. С одной стороны – рационалистическое социальное строительство, исключающее свободу воли человека. Оно обречено, потому что человек сложнее машины, руководствующейся исключительно математическими алгоритмами. С другой стороны, Подпольный проповедует культ крайнего индивидуализма, который неминуемо ведет к разрушению общества.
Томас Манн в эссе «Достоевский, но в меру», сказал про «Записки…»: «…эти рассуждения <…> могут иметь опаснейшие последствия <…>, ибо они основаны на скептическом отношении ко всякой вере и <…> направлены против цивилизации и демократии, против апостолов человечества и поборников социальной справедливости; ведь последние полагают, будто человек стремится к счастью и выгоде, тогда как он по крайней мере столь же сильно жаждет муки, этого единственного источника познания, отнюдь не мечтает о хрустальном дворце, муравейнике социального совершенства, и никогда не откажется от разрушения и хаоса <…>».
Любая позиция, не имеющая некоего трансцендентного смысла, губительна по Достоевскому. Что это за смысл и каков путь от крайнего индивидуализма к человеческому братству, мы поговорим в пятой лекции.
О значении слова Достоевского в споре с поборниками теории разумного эгоизма читаем в том же эссе Манна: «…и все же еретические рассуждения Достоевского истинны: это темная сторона жизни, на которую не падают лучи солнца, это истина, которой не смеет пренебрегать никто, кому дорога истина вообще, вся истина, истина о человеке. Мучительные парадоксы, которые “герой” Достоевского бросает в лицо своим противникам-позитивистам, кажутся человеконенавистничеством, и все же они высказаны во имя человечества и из любви к нему: во имя нового гуманизма, углубленного и лишенного риторики, прошедшего через все адские бездны мук и познания».