Социальное внешнее зло Достоевский моделирует в романе «Записки из Мертвого дома». И парадокс заключается в том, что главный герой, Горянчиков, не просто выживал в нем, но жил.
Мертвый дом оказывается местом духовного воскрешения и героя, и его создателя. Общая идейная направленность книги совпадает с эпиграфом к «Братьям Карамазовым», взятым из Евангелия от Иоанна: «Истинно говорю вам: если пшеничное зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода». Соотнесенность романа со священной историей подчеркивается и тем, что его композиционным центром становится празднование Рождества.
Словосочетание же «мертвый дом» оборачивается метафорой почвы, в которой зерну суждено умереть, чтоб переродиться и дать новый урожай. В. А. Викторович: «Чудо “Записок из Мертвого дома” – светлое воскресение авторской души из мрака, из царства мертвых: как пшеничное зерно умерло и принесло много плода, так из хаоса на наших глазах рождается космос Достоевского, из которого потом, как отдельные планеты, предстанут романы великого пятикнижия».
Достоевский отрицал мысль о внешней природе зла, потому что такое объяснение снимает с человека личную этическую ответственность: «Верить же в то, что злодей, вследствие давления среды, не мог не убить, я не в состоянии и допускаю в сем случае лишь самое малое число исключений, у нас же сделали общее правило» (из записных тетрадей 1872–1875 гг.). При этом писатель вовсе не утверждал, что причина зла в том, что человек зол, а прямо напротив: «Злых людей в России нет, совсем нет» (из заметок, планов, набросков 1875 г.).
Но если мир хорош и люди не злы, то откуда же берутся зло и страдания?
Мысль о зле как о внешней силе имеет своим последствием убежденность человека в том, что мир изначально устроен несправедливо. Как сетовал герой рассказа «Кроткая»: «Мы прокляты, жизнь людей проклята вообще». И мысль эта перерастает в бунт против несправедливо устроенного мира, оставленного Богом.
О богооставленности повествует Книга Иова, одна из любимых книг Достоевского, и герой ее восклицает: «Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне».
Тема богооставленности явилась одной из ключевых тем XIX в., о чем В. В. Розанов в «Опавших листьях» написал: «Сущность XIX в. заключается в оставлении Богом человека». Именно эта мука привела юного Достоевского в кружок Петрашевского и водила пером Толстого, когда он писал в своей «Исповеди»: «Но никто не миловал меня, и я чувствовал, что жизнь моя останавливается… И чем больше я молился, тем очевиднее мне было, что Он не слышит меня и что нет никого такого, к которому бы можно было обращаться».
«ИМ ЛИ МЕНЯ УЧИТЬ!»
Ф. М. Достоевский
А. И. Зинштейн. «Острог».
Гравюра
Когда Бог наслал на Иова все мыслимые и немыслимые утраты, а он возроптал, друзья Иова уговаривали его смиренно принять страдания. «Вспомни же, – говорили они ему, – погибал ли кто невинный и где праведные бывали искореняемы?» – «Верно, злоба твоя велика, и беззакониям твоим нет конца». А дальше было вот как: «И вот, после слов к Иову, Господь обращается к Элифазу, старшему из друзей: “Горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов”».
Но что верного говорил о Боге Иов? А он говорил слова сомнения, слова непонимания и протеста: «…поэтому я сказал, что Он губит и непорочного и виновного. Если этого поражает Он бичом вдруг, то пытке невинных посмеивается. Земля отдана в руки нечестивых; лица судей ее Он закрывает. Если не Он, то кто же? Дни мои быстрее гонца, – бегут, не видят добра <…>».
Чем Иов близок Достоевскому? В книге «Наследство Достоевского» литературовед С. И. Фудель объясняет: «Бунт Иова заканчивается не отходом от Бога, а, так же как у Достоевского, сильнейшим к Нему устремлением, но точно через какую-то борьбу с Ним. Как сказал один монах: “Это есть та борьба с Богом ради правды Божией, когда человек борется с молчанием Божиим, как когда-то Израиль боролся на утренней заре с безмолвной для него Истиной”. Это одна из вершин Библии, и Достоевский из своей темноты устремлялся к ней».
Сам Достоевский так описывал путь свой к вере через безверие в записной тетради 1880–1881 гг.: «Этим олухам и не снилось такой силы отрицания Бога, какое положено в Инквизиторе и в предшествовавшей главе, которому ответом служит весь роман. Не как дурак же (фанатик) я верую в Бога. И эти хотели меня учить и смеялись над моим неразвитием! Да их глупой природе и не снилось такой силы отрицания, которое перешел я. Им ли меня учить!»
Самые неоднозначные и интеллектуально высокомерные герои Достоевского – атеист Иван Карамазов и нигилист Родион Раскольников – искренне страдают от осознания человеческих страданий и ощущения собственного бессилия облегчить их. Реплики героев напоминают высказывания Иова. Вот Иов: «…Он губит и непорочного, и виновного. <…> Земля отдана в руки нечестивых <…>». А вот Иван Карамазов: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять».
Бунт против несправедливо устроенного мира оборачивается безверием. Например, Раскольников: «Да, может, и Бога-то совсем нет, – с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее». Или Митя Карамазов: «А что, как Его нет? А что, если прав Ракитин, что эта идея искусственная в человечестве?» Или Ракитин, на которого ссылается Митя: «Можно любить человечество и без Бога».
И Иван Карамазов, и Раскольников, и Ракитин – это герои, опирающиеся исключительно на разум, исключающие из сферы своего познания все, что не поддается рациональному исчислению и анализу. Герои же, которые «слышат над собой дыхание Бога», полагаясь на все свое существо, а не только на разум, сохраняют веру, находясь даже в самых темных недрах «Мертвого дома». Так, Соня возражает Раскольникову:
«– Что ж бы я без Бога-то была? <…>
– А тебе Бог что за это делает? – спросил он, выпытывая дальше. <…>
– Всё делает! – быстро прошептала она, опять потупившись».
В итоговом романе Достоевского «Братья Карамазовы» дается ответ устами старца Зосимы на вопрошание Иова о том, как соединить правду человечью и правду Божию. Правды эти соприкасаются друг с другом, а земная правда – лишь выражение правды вечной. Человеку не дано охватить вторую, и он судит о происходящем, исходя лишь из первой.
Зосима так говорит: «Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, <…> чтобы только похвалиться пред сатаной: “Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!” Но в том и великое, что тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды. Тут Творец, как и в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: “Хорошо то, что я сотворил”, – смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим. <…> восстановляет Бог снова Иова, <…> и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их – Господи: “Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился?” <…> Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость; <…> а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая!»
Старец Зосима указывает путь, ведущий к Богу. Не разум, но опыт деятельного добра позволяет приблизиться к постижению божественной природы. Зосима говорит мадам Хохлаковой в главе «Маловерная дама»:
«– Но доказать тут нельзя ничего, убедиться же возможно.
– Как? Чем?
– Опытом деятельной любви. Постарайтесь любить ваших ближних деятельно и неустанно. По мере того как будете преуспевать в любви, будете убеждаться и в бытии Бога, и в бессмертии души вашей. Если же дойдете до полного самоотвержения в любви к ближнему, тогда уж несомненно уверуете, и никакое сомнение даже и не возможет зайти в вашу душу. Это испытано, это точно».
Как устроено зло
В переходные эпохи вопрос о добре и зле, их природе и их противостоянии становится злободневным. Предреформенные и пореформенные шестидесятые годы XIX в. не стали исключением. За спорами о справедливом социальном устройстве, за поисками идеального героя, за выбором исторического пути России мрачно высился вопрос о том, что считать истиной, а что – ложью, что есть добро и как от него отделить зло. Достоевский писал: «Все более и более нарушается в заболевшем обществе нашем понятие о зле и добре, о вредном и полезном. Кто из нас, по совести, знает теперь, что зло и что добро! Все обратилось в спорный пункт, и всякий толкует и учит по-своему» («Об издании ежемесячного журнала “Эпоха”, литературного и политического, издаваемого семейством Достоевского М. М.»).
Размышления русских писателей о том, как благие намерения оборачиваются кровью, насилием и деспотией, с начала XIX в. отражались в образе Наполеона. Викторович по поводу Наполеона приводит такую цитату из книги Тарле «Наполеон»: «Во мне живут два разных человека: человек головы и человек сердца. Не думайте, что у меня нет чувствительного сердца, как у других людей. Нет, но с ранней моей юности я старался заставить молчать эту струну, которая теперь не издает у меня уже никакого звука».
Пушкин же в стихотворении «Герой» повторяет мысль о том, что тиран – это герой, который заставил замолчать свое сердце:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман…
Оставь герою сердце! Что же