Он будет без него? Тиран…
Во второй же главе «Онегина» автор замечает:
Но дружбы нет и той меж нами.
Все предрассудки истребя,
Мы почитаем всех нулями,
А единицами – себя.
Мы все глядим в Наполеоны;
Двуногих тварей миллионы
Для нас орудие одно;
Нам чувство дико и смешно.
Строчка «Все предрассудки истребя» – это дословная отсылка к одному из лозунгов эпохи Просвещения. В стихотворении Пушкина повторяется дихотомия, важная для Достоевского: дихотомия разума – и всего человеческого существа, включая движения сердца.
В 1866 г. журнал «Русский вестник» размещает на соседних страницах два произведения: «Преступление и наказание» Достоевского и «1805 г.» Толстого, которое станет началом «Войны и мира». В салоне Анны Павловны Шерер обсуждают убийство герцога Энгиенского, санкционированное Наполеоном. Гости осуждают Наполеона, но на сторону диктатора встает Пьер – а за ним и князь Андрей.
Пьер: «Казнь герцога Энгиенского, – сказал Пьер, – была государственная необходимость; и я именно вижу величие души в том, что Наполеон не побоялся принять на себя одного ответственность в этом поступке». Завязывается диалог:
«– Революция и цареубийство великое дело?.. После этого… да не хотите ли перейти к тому столу? – повторила Анна Павловна. <…>
– Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи.
– Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, – опять перебил иронический голос.
– Это были крайности, разумеется, но не в них все значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе».
Обратите внимание, что ключевым для Достоевского словом «идея» один из любимых героев Л. Н. Толстого оправдывает убийство. И насколько близок ход размышлений Пьера мыслям Раскольникова, который, хоть далек от наполеоновского размаха, но, оправдывая убийство как средство «эманципации от предрассудков», убил двух женщин.
Другой положительный герой Толстого, князь Андрей, также на стороне Наполеона: «Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется». Этика двоится: то, что непозволительно для частного лица, вполне позволительно императору. Чем не теория Раскольникова о разделении людей на тварей дрожащих и право имеющих?!
И у Достоевского, и у Толстого Наполеон становится символом философских рассуждений о том, возможно ли оправдать убийство благородной идеей. Но точка отправления у них различна:
Убийство процентщицы и Лизаветы мы воспринимаем как безусловное зло. Но сам Раскольников, переходя от идеи к практике, находясь внутри ситуации, а не в позиции стороннего наблюдателя, воспринимает его иначе. Раскольников вовсе не патологически жесток от природы, и поэтому траектория его пути от мысли к действию напоминает движение маятника.
Pro et contra чередуются: вот история Сонечки, рассказанная Мармеладовым – и герой в недоумении, как же терпеть такую жизнь? А вот мысленный эксперимент с убийством, который вызывает отвращение: «О боже! как это все отвратительно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это нелепость! – прибавил он решительно. – И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь способно, однако, мое сердце! Главное: грязно, пакостно, гадко, гадко!..» Вот приходит письмо матери о грядущем замужестве Дуни – и мысль о том, что сестра жертвует собою ради него, невыносима. Но Разумихин в противовес являет собой пример, что можно сохранять человечность и в таких условиях. А потом Раскольникова снова обуревает чувство бессильной жалости – но он видит страшный сон про забитую кнутами и топором клячу.
Психологических причин убивать у Раскольникова не больше, чем причин не убивать, а это значит, что он вовсе не циничный преступник и не беспринципный убийца; он не эмоциональный калека, не способный к эмпатии – напротив, он остро воспринимает чужую боль и горячо сострадает. Но беда в том, что он воспален идеей, охватившей его. Суть бесчеловечности этой идеи формулирует Разумихин: «Ведь это разрешение крови по совести, это… это, по-моему, страшнее, чем бы официальное разрешение кровь проливать, законное…» Разрешение убийства по совести отнимает у хорошего человека, способного к состраданию, коим Раскольников является от природы, главный нравственный ориентир – совесть.
Представим колебания Раскольникова выписанными на тетрадный лист, разделенный надвое: в одном столбике – доводы за убийство, в другом – против, и их поровну. Следовательно, можно и не убивать. Но, словно бы в сомнамбулическом сне, словно не приходя в сознание, Раскольников берет топор, идет – и убивает двух женщин. Что его ведет? Его ведет сбитый нравственный ориентир, его собственная совесть, интерпретировавшая убийство как этический долг перед страдающим человечеством и вознесшая Раскольникова в его фантазиях на высоту Наполеона.
Могущество зла предопределено тем, что оно никогда не осознает себя злом; оно, как вирус, встраивается в душу человека и обманывает его нравственный иммунитет. Оно камуфлируется под тяжкий моральный долг и утешительно шепчет, что лишь немногие способны его вынести. Тем самым оно возвышает человека в его собственных глазах, даря ему чувство избранности. При этом герой Достоевского старательно избегает мыслей о том, что убил человека: «Я вошь убил», – говорит Раскольников. Классический пример расчеловечивания ради самоуспокоения.
Соня также преступила нравственный закон, ступив на путь проститутки. Ею двигала та же сила, что и Раскольниковым: сострадание. Но в отличие от Раскольникова она не умствует, не рационализирует, она необразованна и не мечтает возвыситься до Наполеона в собственных глазах.
Исходно Соня и Раскольников очень близки: их обоих внешние невыносимые условия толкнули к преступлению. Раскольников ощущает это сходство:
«– <…> Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!
– Зачем? Зачем вы это! – проговорила Соня, странно и мятежно взволнованная его словами.
– Зачем? Потому что так нельзя оставаться – вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не по-детски плакать и кричать, что Бог не допустит! <…> Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети – образ Христов: “Сих есть царствие Божие”. Он велел их чтить и любить, они будущее человечество… <…>
– Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! <…> Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это!»
При исходном сходстве с Раскольниковым (невыносимые условия, преступление), два принципиальных различия делают Соню самым сильным персонажем в мире «Преступления и наказания»:
1. Безусловная вера во внешний нравственный закон, воплощенный Богом, благодаря которой Соня неуязвима перед любой «трихиной». И Раскольников не способен рационально осмыслить ее веру.
Между ними разворачивается такой диалог:
«– Нет! нет! Не может быть, нет! – как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. – Бог, Бог такого ужаса не допустит!..
– Других допускает же.
– Нет, нет! Ее Бог защитит, Бог!.. – повторяла она, не помня себя.
– Да, может, и Бога-то совсем нет, – с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее».
Диалог развивается, и Раскольников снова говорит о Боге:
«– Так ты очень молишься Богу-то, Соня? – спросил он ее.
Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.
– Что ж бы я без Бога-то была?»
2. Способность не осуждать, иными словами, не ставить себя нравственно выше другого человека и не вершить над ним суд.
Именно эти два принципа переступает Раскольников: нравственный ориентир он видит в себе самом, и прежде, чем переступить заповедь «не убий», он переступает другую – «не суди».
Силу веры и способность не осуждать Соня являет в ключевой сцене признания Раскольникова: «Как бы себя не помня, она вскочила и, ломая руки, дошла до средины комнаты; но быстро воротилась и села опять подле него, почти прикасаясь к нему плечом к плечу. Вдруг, точно пронзенная, она вздрогнула, вскрикнула и бросилась, сама не зная для чего, перед ним на колени.
– Что вы, что вы это над собой сделали! – отчаянно проговорила она и, вскочив с колен, бросилась ему на шею, обняла его и крепко-крепко сжала его руками.
Раскольников отшатнулся и с грустною улыбкой посмотрел на нее:
– Странная какая ты, Соня, – обнимаешь и целуешь, когда я тебе сказал про это. Себя ты не помнишь.
– Нет, нет тебя несчастнее никого теперь в целом свете! – воскликнула она, как в исступлении, не слыхав его замечания, и вдруг заплакала навзрыд, как в истерике.
Давно уже незнакомое ему чувство волной хлынуло в его душу и разом размягчило ее. Он не сопротивлялся ему: две слезы выкатились из его глаз и повисли на ресницах».
Речь не о том, что Соня прощает Раскольникова, вовсе нет – не в ее праве прощать убийцу. Речь о том, что она сострадает ему и не перестает его любить, и ее сострадание и любовь стали началом его пробуждения и исцеления, хотя от своей идеи он не избавится до конца романа.
На первый взгляд, после признания Раскольникова у Сони лишь два пути: или стать его сообщницей, признав справедливость его субъективного закона «крови по совести», или же встать на сторону правосудия, выдав Раскольникова властям. Но Соня выбирает третий путь – путь любви и сострадания. И именно она подводит Раскольникова к тому, что он должен сам признаться.