В «Записках…» есть черты антиутопии. Антиутопия – это непременная изнанка утопии, описания идеального социального устройства. Утопия бытовала в философии и в литературе со времен Платона. Отцом антиутопии считается русский писатель Е. И. Замятин, но первым изнанку идеальной социальной организации показывал Достоевский в ряде своих произведений.
Что превращает каторгу в ад? Казалось бы, ответ очевиден: тяжкий физический труд, невыносимые физические условия жизни. Но дело не только и даже не столько в них.
Во времена Достоевского расхожим стал афоризм французского философа-социолога П. Ж. Прудона: «Собственность – это кража». На самом деле Прудон не отвергал частную собственность полностью, но, как и случается с афоризмами, фраза оторвалась от своего исходного контекста. В «Записках…» же звучит ответ Прудону: «Без труда и без законной, нормальной собственности человек не может жить, развращается и обращается в зверя».
В этом суждении Достоевского мы и находим ключ к ответу на вопрос о том, какие черты антиутопии в «Записках…». Их три:
– Каторжное сообщество состоит из людей, лишенных права на собственность.
– Все каторжники равны в своей несвободе.
– Все каторжники подчиняются диктату благодетельной верховной власти.
В антиутопиях, начиная с «Мы» Замятина, присутствуют все три элемента, только каторжники заменены на граждан «идеального общества».
Каторжный труд, по Достоевскому, адский не потому, что он тяжелый физически, а потому, что бессмысленный: «Самая работа, например, показалась мне вовсе не так тяжелою, каторжною, и только довольно долго спустя я догадался, что тягость и каторжность этой работы не столько в трудности и беспрерывности ее, сколько в том, что она – принужденная, обязательная, из-под палки. Мужик на воле работает, пожалуй, и несравненно больше <…>; но он работает на себя, работает с разумною целью, и ему несравненно легче, чем каторжному на вынужденной и совершенно для него бесполезной работе. <…> если б захотели вполне раздавить, уничтожить человека, <…> то стоило бы только придать работе характер совершенной, полнейшей бесполезности и бессмыслицы».
Сравните приведенную цитату с высказыванием Экзюпери в «Планете людей»: «Тот, кто работает киркой, хочет, чтобы в каждом ее ударе был смысл. Когда киркой работает каторжник, каждый ее удар только унижает каторжника, но если кирка в руках изыскателя, каждый ее удар возвышает изыскателя. Каторга не там, где работают киркой. Она ужасна не тем, что это тяжкий труд. Каторга там, где удары кирки лишены смысла, где труд не соединяет человека с людьми. А мы хотим бежать с каторги».
Мысль Достоевского о каторжности бессмысленного труда плотно укоренилась в сознании XX в.
Достоевский в Германии
А. Л. Бем в сборнике статей «О Достоевском» за 1933 г. в предисловии отметил, что в Германии в первой трети XX в. царил культ Достоевского. Первоначальное восторженное отношение немецких читателей вызвало в культурном сообществе суждения о вредном влиянии Достоевского, о том, что необходимо противопоставить «славянскому восторгу германскую трезвость», и в итоге «против культа Достоевского выдвигался национальный культ Гёте».
Из немецких писателей, которые размышляли о творчестве Достоевского, я уже многократно цитировала Т. Манна и упомянула С. Цвейга. В этой лекции я остановлюсь на немецких мыслителях, предопределивших развитие мировоззренческого и культурного ландшафта нашей эпохи. Речь пойдет о З. Фрейде и Ф. Ницше.
З. Фрейд – основоположник психоанализа и первооткрыватель бессознательного как важнейшего структурного элемента человеческой психики. С этой точки зрения он и рассматривает творчество Достоевского. В 1928 г. Фрейд написал статью «Достоевский и отцеубийство». Вот как она начинается: «Наименее спорен он как писатель, место его в одном ряду с Шекспиром. “Братья Карамазовы” – величайший роман из всех, когда-либо написанных, а “Легенда о Великом инквизиторе” – одно из высочайших достижений мировой литературы, переоценить которое невозможно».
Соглашаясь поставить русского писателя в один ряд с Шекспиром, Фрейд отказывает его произведениям в духовной и философической ценности, утверждая, что Достоевский слаб как моралист.
Нравственное Фрейд определяет так: «…нравственным является человек, реагирующий уже на внутренне испытываемое искушение, при этом ему не поддаваясь. Кто же попеременно то грешит, то, раскаиваясь, ставит себе высокие нравственные цели, – того легко упрекнуть в том, что он слишком удобно для себя строит свою жизнь».
Достоевского же в частности и русских в целом Фрейд обвиняет в неспособности последовательно придерживаться нравственных идеалов: «Эта сделка с совестью – характерная русская черта. Достаточно бесславен и конечный итог нравственной борьбы Достоевского. После исступленной борьбы во имя примирения притязаний первичных позывов индивида с требованиями человеческого общества – он вынужденно регрессирует к подчинению мирскому и духовному авторитету – к поклонению царю и христианскому Богу, к русскому мелкодушному национализму…»
Фрейд признает способность Достоевского к высоким человеческим чувствам – к любви и состраданию, но говорит о соблазне причислить Достоевского к преступникам: «…у Достоевского – его большую потребность в любви и его огромную способность любить, проявившуюся в его сверхдоброте и позволявшую ему любить и помогать там, где он имел бы право ненавидеть и мстить – например, по отношению к его первой жене и ее любовнику. Но тогда возникает вопрос – откуда приходит соблазн причисления Достоевского к преступникам?»
Этот соблазн Фрейд объясняет неврозом писателя, который проявлялся в его эпилепсии: «Весьма вероятно, что эта так называемая эпилепсия была лишь симптомом его невроза, который в таком случае следует определить как истероэпилепсию, то есть как тяжелую истерию».
Причины же невроза Фрейд обнаруживает в неизбытом чувстве вины Достоевского перед отцом. В своих построениях Фрейд берет за основу слухи о том, что характер отца был настолько невыносим, что Достоевский одновременно и желал ему смерти, и мучился чувством вины за это: «Мы пожелали смерти другому, – теперь мы стали сами этим другим и сами умерли. Тут психоаналитическое учение утверждает, что этот другой для мальчика обычно – отец, и именуемый истерией припадок является, таким образом, самонаказанием за пожелание смерти ненавистному отцу».
«ЭТА СДЕЛКА С СОВЕСТЬЮ – ХАРАКТЕРНАЯ РУССКАЯ ЧЕРТА».
З. Фрейд
Основания для такого диагноза Фрейд видит в творчестве писателя, в выборе фактуры сюжетов и типов героев: «…это преимущественно насильники, убийцы, эгоцентрические характеры, что свидетельствует о существовании таких склонностей в его внутреннем мире, а также из-за некоторых фактов его жизни: страсти его к азартным играм, может быть, сексуального растления незрелой девочки (“Исповедь”)».
Доказательством своей теории Фрейд считал сюжет итогового романа, построенный на отцеубийстве. И хотя он был прав в том, что чувство вины перед родителем преследовало писателя, но, вероятно, заблуждался в определении его истоков.
Дело было не в том, что Достоевский желал отцу смерти, а в том, что отношения с родителем незадолго до его смерти охладились. Вот, например, цитата из письма Достоевского брату Михаилу в 1838 г., которая свидетельствует о теплом сыновьем чувстве: «Мне жаль бедного отца! Странный характер! Ах, сколько несчастий перенес он! Горько до слез, что нечем его утешить. – А знаешь ли? Папенька совершенно не знает света: прожил в нем 50 лет и остался при своем мнении о людях…» Или еще писал брату Андрею в конце жизни: «Идея непременного и высшего стремления в лучшие люди (в буквальном, самом высшем смысле слова) была основною идеей и отца, и матери наших, несмотря на уклонения».
Биографическое наполнение получает рассказ Вареньки Доброселовой про ее отца в «Бедных людях». Она рассказывала, что характер отца «испортился. Это совсем не оттого, чтобы батюшка не любил меня: во мне и матушке он души не слышал. Но уж это так, характер был такой».
Фрейд был уверен, что отца Достоевского убили собственные крестьяне. Но брат Михаил пишет о смерти отца так: «Из деревни я не получал еще никакого известия, а брат пишет очень неясно о всем происшедшем; потому я почти ничего не знаю подробно. <…> Боже мой! Боже мой, какою ужасною смертью умер папенька! два дня на поле… может быть, дождь, пыль ругались над бренными останками его; может быть, он звал нас в последние минуты, и мы не подошли к нему, чтобы смежить его очи. Чем он заслужил себе конец такой! Пусть же сыновние слезы утешат его в той жизни!» Об убийстве ни слова, но сколько горьких сыновних сожалений о том, что дети не были рядом с отцом в его последние минуты. Эти сожаления и объясняют сыновнее чувство вины.
«МНЕ ЖАЛЬ БЕДНОГО ОТЦА! СТРАННЫЙ ХАРАКТЕР!»
Ф. М. Достоевский в письме брату М. М. Достоевскому
Версия об убийстве отца крестьянами в ходе следственных мероприятий не подтвердилась. Характер у покойного был вспыльчивый, и мужики во время ссоры могли его запросто довести до апоплексического удара, который экспертиза и засвидетельствовала.
О влиянии Достоевского на Ницше писал Томас Манн в своем эссе «Достоевский – но в меру»: «…он [Ницше] именует Достоевского глубочайшим психологом мировой литературы и, из своеобразного смиренного воодушевления, своим “великим учителем”, хотя на деле в его отношении к восточному брату по духу едва ли можно обнаружить черты ученичества. Да, скорее всего они были братьями по духу, несмотря на различие происхождения и традиций».
В русской дореволюционной критике считалось, что Ницше узнал о Достоевском уже в начале 1870-х гг., и в доказательство приводилось письмо Ницше к Брандесу в 1873 г.: «Я теперь читаю русских писателей, особенно Достоевского. Целые ночи сижу над ним и упиваюсь глубиной его мысли». Но в 1873 г. Ницше еще не познакомился с Брандесом и потому написать это письмо никак не мог.