Кроме того, в 1870-е гг. в Германии Достоевского еще не знали, переводов его произведений на немецкий язык почти что не было. По-русски же Ницше читать не умел. Правда, и собственное утверждение Ницше о том, что до 1887 г. он не знал даже имени Достоевского, также сомнительно, потому что его окружение было тесно связано с русской культурой: Р. Вагнер имел обширные русские знакомства, Мальвида фон Мейзенбуг была воспитательницей детей Герцена, сама дочь писателя Ольга Герцен и, наконец, Лу Саломе, которая позже много писала в немецкой прессе о русской литературе.
Ницше интересовался русской литературой. В его личной библиотеке хранились сочинения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Н. В. Гоголя, Г. П. Данилевского. Все эти факты говорят о том, что Ницше мог так или иначе узнать о Достоевском до 1887 г.
Предположительно, Ницше читал «Записки из подполья», «Идиота», «Записки из Мертвого дома», «Преступление и наказание». По письмам Ницше можно заключить, что ему в какой-то мере были знакомы «Рассказы» Достоевского («Хозяйка», «Елка и свадьба», «Белые ночи», «Мальчик у Христа на елке», «Честный вор»), вышедшие в 1886 г. в переводах В. Гольдшмидта. Ницше не читал поздние произведения: «Бесов», «Подростка» и «Братьев Карамазовых».
Первое достоверное упоминание Достоевского встречается в письме Ницше писателю Овербеку от 12 февраля 1887 г.: «До недавнего времени я даже не знал имени Достоевского <…>. В книжной лавке мне случайно попалось на глаза произведение L’esprit souterra in [ «Записки из подполья» (фр.)], только что переведенное на французский язык…»
В статье В. В. Рогозы есть любопытная мысль: «Ницше в своей жизни и в своем творчестве предстает как типичный герой Ф. М. Достоевского. И если бы нужно было бы конкретно указать, чью историю и чью судьбу в реальной жизни воплотил Ницше, то ответ был бы очевидным: это Кириллов».
Как и Достоевский, Ницше размышляет о смерти Бога, рождении сверхчеловека и вечном возвращении. Но постановка одних и тех же философских вопросов сама по себе не свидетельствует о том, что преемственность мысли Ницше восходит именно к Достоевскому: они оба обретались в едином поле немецкой философии, останавливались на одних и тех же вопросах и давали ответы сходные – но с противоположными знаками.
Идея о смерти Бога была уже известна европейской философской мысли; например, Хайдеггер ссылается на фразу Гегеля «о чувстве, на которое опирается вся религия нового времени, о чувстве: сам Бог мертв…». О смерти Бога есть и у Достоевского в романе «Бесы» в исповеди Ставрогина про Матрешу: «Она мне зашептала, что бредит “ужасти”: “Я, дескать, Бога убила”».
Афоризм же Ницше не следует понимать так, что личностный Бог когда-либо жил, а потом умер в буквальном смысле. Под смертью Бога подразумевается нравственный кризис человечества, утрата веры в абсолютные моральные законы, то есть, в конечном счете, веры в само наличие космического порядка. Ницше предлагает переоценить ценности и выявить более глубинные пласты человеческой души, чем те, на которых основана религия, в частности христианство.
Ницше выступает против христианства, истоки которого выводит из морали древнеримских рабов, в среде которых оно зарождалось. Религию он считает попыткой человека оправдать собственное бесправие и слабость духа, а также попыткой обещания посмертной справедливости за земные унижения.
«Бог умер: теперь хотим мы, чтобы жил сверхчеловек» («Так говорил Заратустра»). Задача же сверхчеловека, по Ницше, – отринуть устаревшую мораль и перейти на новую ступень, однозначно ответив на вопрос – «тварь я дрожащая или право имею?». И поэтому, по Ницше, только один герой христианского вероучения достоин внимания – Понтий Пилат. Он убивает Бога и через это убийство становится сверхчеловеком.
О сверхчеловеке размышляет и Достоевский, но, в отличие от Ницше, эти размышления он вкладывает в уста героев в период их духовного упадка, например Раскольникову, Ивану Карамазову, Кириллову. Губительна, по Достоевскому, мысль о том, что для нового становления человека необходимо отринуть христианство. Про сверхчеловека рассуждает явившийся Ивану Карамазову черт: «По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всего только разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело! <…> падет всё прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступит всё новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни всё, что она может дать, но непременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человек возвеличится духом Божеской, титанической гордости, и явится человеко-бог».
В 1888 г. литературовед Г. Брандес написал Ницше про Достоевского: «Вся его мораль – это то, что вы окрестили моралью рабов». Ницше согласился, но объяснил свое отношение к русскому писателю: «Я целиком разделяю ваше мнение о Достоевском; но, с другой стороны, я нахожу в нем ценнейший психологический материал, какой только знаю, – странно, но я ему благодарен, хотя он неизменно противоречит моим самым потаенным инстинктам».
Ницше вообще заострял свое внимание на Достоевском именно как на психологе, причем не просто психологе, а психологе иррационального в человеческой природе. В «Сумерках кумиров» он написал про «Записки из Мертвого дома»: «В нашем прирученном, посредственном, оскопленном обществе сын природы, пришедший с гор или из морских похождений, необходимо вырождается в преступника. Или почти необходимо: ибо бывают случаи, когда такой человек оказывается сильнее общества, – корсиканец Наполеон самый знаменитый тому пример. Для проблемы <…> важно свидетельство Достоевского – Достоевского, единственного психолога, у которого я мог кое-чему поучиться: он принадлежит к самым счастливым случаям моей жизни <…>. Этот глубокий человек, который был десять раз вправе презирать поверхностных немцев, нашел сибирских каторжников, в среде которых он долго жил, исключительно тяжких преступников, для которых уже не было возврата в общество, совершенно иными, чем сам ожидал, – как бы выточенными из самого лучшего, самого твердого и драгоценнейшего дерева, какое только растет на русской земле».
Пример интерпретации «Записок из мертвого дома» Ницше – это пример того, как читатель подтверждает собственное мировоззрение, которое противоположно автору «Записок…». Эту разницу я продемонстрирую таблицей:
Другая точка соприкосновения Достоевского и Ницше – это идея вечного обновления. У Достоевского ее формулирует черт в разговоре с Иваном Карамазовым: «Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля – ведь это развитие, может, уже бесконечно раз повторяется, и всё в одном и том же виде, до черточки. Скучища неприличнейшая…» То, что эта идея вложена в уста черту, подтверждает мысль о том, что в понимании Достоевского категория длительности не совпадает с категорией вечности, и длительность – это категория ада.
Вечное обновление у Ницше, напротив, оценивается положительно, например в «Так говорил Заратустра»: «Дорогой человек! Вся твоя жизнь, как песочные часы, всегда будет перевернута и когда-нибудь снова закончится, – долгая минута времени пройдет до тех пор, пока все условия, из которых вы выросли, не вернутся в колесо космического процесса. И тогда вы обнаружите каждую боль и каждое удовольствие, каждого друга и каждого врага, каждую надежду и каждую ошибку, каждую травинку и каждый луч солнца еще раз, и всю ткань вещей, составляющих вашу жизнь».
По Ницше, идея вечного возвращения несет этический императив: так ли ты проживаешь текущий момент, чтобы желать вечного возвращения того же самого? Ценно то, что выдерживает испытание вечным возвращением.
Подведу итог о связи идей Ницше с наследием Достоевского цитатой из В. В. Дудкина: «Сходство Достоевского и Ницше ограничивается лишь тем, что оба они восприняли свою современность как царство торжествующего зла. Ницше в своем восприятии Достоевского игнорирует гуманистическую подоснову антиномий доброго и злого, которые терзают его героев. Потому, читая книги Достоевского, он мог упиваться иррационалистическим разгулом подпольного человека или кровожадностью какого-нибудь Газина, мог злорадствовать, видя бессилие “униженных и оскорбленных”, или умиляться “со слезами на глазах” циническому эгоцентризму князя Валковского».
Достоевский в Англии и Франции
Одним из первых сопоставлять французскую литературу XX в. и произведения Достоевского начал Томас Манн: «Психологические находки, новшества и смелые ходы француза [Пруста] не более чем пустяшная игра в сравнении с жуткими откровениями Достоевского, человека, который побывал в аду. Мог ли Пруст написать Раскольникова, “Преступление и наказание”, этот величайший уголовный роман всех времен? Знаний бы ему, пожалуй, хватило, но вот сознания, совести…» (эссе «Достоевский – но в меру»).
А. Камю признает Достоевского пророком XX в. в эссе «Бунтующий человек»: «Мы долгое время считали, что Маркс – пророк XX в. Сегодня мы знаем, что его пророчество не сбылось. Мы открываем для себя, что подлинным пророком был Достоевский».
Вот несколько фактов, иллюстрирующих значение Достоевского в личной жизни Камю:
– Камю ставил собственный спектакль «Братья Карамазовы».
– Камю играл в нем Ивана и оценивал свою игру так: «Я играл его, может быть, плохо, но мне казалось, что я понимаю его в совершенстве» (эссе «Театр труда»).
– Полагал, что Иван Карамазов – это альтер эго самого Достоевского: «Стоит ли напоминать, что Иван – некоторым образом сам Ф. М. Достоевский. Устами этого персонажа он говорит естественнее, чем устами Алеши» (эссе «Бунтующий человек»).
Но Иван Карамазов скорее близок самому Камю, потому он и хотел в нем видеть альтер эго Достоевского. Иван говорит Алеше: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться