Суть же евангельской притчи в том, что, когда на пир к хозяину не пришли многие званые, он послал раба своего в город за больными, нищими и увечными. И Христос в «Легенде» пришел на «стогны» за теми слабыми, о судьбе которых сокрушается инквизитор, полагая, что он и подобные ему позаботятся о них лучше Бога. И в свете этой притчи поцелуй Христа выглядит как прощальный, потому что инквизитор из тех, кто добровольно отказался от Пира Небесного.
Так, единственным словом, одновременно относящимся к Пушкину и Евангелию, Достоевский разбивает все аргументы и Ивана Карамазова, и Великого инквизитора.
Ф. М. Достоевский и Н. В. Гоголь
Приписываемая Достоевскому фраза «Все мы вышли из “Шинели” Гоголя» дает основания полагать, что сам Достоевский считал себя продолжателем гоголевских традиций. Такие же ассоциации вызвал у читателей первый роман Достоевского «Бедные люди», рукопись которого Некрасов вручил Белинскому со словами: «Новый Гоголь явился!» Белинский отреагировал скептически: «У вас Гоголи-то как грибы растут». Но рукопись взял, а когда Некрасов вечером того же дня явился к нему снова по какому-то неотложному делу, Белинский встретил его словами: «Что ж это вы пропали? Где же этот ваш Достоевский? Что он, молод? Сколько ему? Разыщите его быстрее, нельзя же так!»
«У ВАС ГОГОЛИ-ТО КАК ГРИБЫ РАСТУТ».
В. Г. Белинский
Но отношения с наследием Гоголя у Достоевского – это отношения не столь безусловного принятия, как с наследием Пушкина, а фразу «все мы вышли из “Шинели” Гоголя» он и вовсе не произносил. Впервые она появилась в книге французского критика де Вогюэ «Современные русские писатели. Толстой – Тургенев – Достоевский» в таком виде: «Все мы вышли из “Шинели” Гоголя» – и так и осталась в обороте. В 1968 г. советский литературовед С. А. Рейсер доказал, что слова эти принадлежат самому де Вогюэ, а вовсе не Достоевскому.
Двойственность отношения Достоевского к гоголевскому наследию отметил уже Н. Н. Страхов. Он писал: «Пушкин и Гоголь, эти два великана нашей словесности, замечательным образом отразились уже в первой повести Достоевского, в “Бедных людях”. Именно тут прямо и ясно выражено, что автор не вполне доволен Гоголем и что прямым своим руководителем он признает только Пушкина… Это была смелая и решительная поправка Гоголя, существенный, глубокий поворот в нашей литературе».
С. Бочаров в эссе «Холод, стыд и свобода» отметил, что Девушкин прочитал произведения Пушкина и Гоголя в той хронологической последовательности, в которой они были написаны, что неслучайно: ведь мог бы прочитать и наоборот.
Оба произведения герой воспринял в равной мере как правдивые, но правда «Станционного смотрителя» вызвала в нем умиление и сопереживание, а правда «Шинели» – протест и возмущение. Такое разное отношение Бочаров связывает с тем, что чтение Пушкина пришлось у Девушкина на пору радужных ожиданий, а Гоголя – на момент, когда его ожидания изменились к худшему.
Все иллюзии, которые герой питал насчет своей жизни под впечатлением от «Станционного смотрителя», разбились о «Шинель». Именно потому письмо, в котором Девушкин делится впечатлением от «Шинели», начинается словами: «Дурно, маточка, дурно то, что вы меня в такую крайность поставили». В восприятии героем себя и собственной жизни под влиянием прочтения повестей Пушкина и Гоголя образовались два полюса: сентиментальный, в котором Самсон Вырин умер несчастным, но любимым, оплаканным и неодиноким в своем посмертии; и безнадежный, в котором единственное возможное посмертие для никем не оплаканного Акакая Акакиевича – это инфернальное существование в виде призрака. И между двумя этими полюсами обостряется саморефлексия героя, рождается острая потребность понять и выразить себя.
Вероятно, причина неприятия «Шинели» кроется не только в том, что герою открылась страшная правда о разверзшейся перед ним бездне. Вот чем Девушкин возмущается в своем письме: «И для чего же такое писать? И для чего оно нужно? Что мне за это, шинель кто-нибудь из читателей сделает, что ли? Сапоги, что ли, новые купит? Нет, Варенька, прочтет да еще продолжения потребует. Прячешься иногда, прячешься, скрываешься в том, чем не взял, боишься нос подчас показать – куда бы там ни было, потому что пересуда трепещешь, потому что из всего, что ни есть на свете, из всего тебе пасквиль сработают, и вот уж вся гражданская и семейная жизнь твоя по литературе ходит, все напечатано, прочитано, осмеяно, пересужено! Да тут и на улицу нельзя показаться будет; ведь тут это все так доказано, что нашего брата по одной походке узнаешь теперь. Ну, добро бы он под концом-то хоть исправился, что-нибудь бы смягчил, поместил бы, например, хоть после того пункта, как ему бумажки на голову сыпали: что вот, дескать, при всем этом он был добродетелен, хороший гражданин, такого обхождения от своих товарищей не заслуживал, послушествовал старшим (тут бы пример можно какой-нибудь), никому зла не желал, верил в Бога и умер (если ему хочется, чтобы он уж непременно умер) – оплаканный».
Герою горько не то, что не хватает на шинель или на сапоги. Его пугает унижение, и ему кажется, что в гоголевской повести автор смеется над такими, как он: ведь, по мнению героя, в Акакии Акакиевиче не явлено ничего достойного и значительного – ни в жизни, ни в смерти. Девушкину же хочется во что бы то ни стало сохранить свое человеческое достоинство.
К какой традиции ближе Достоевский, изображая мир маленьких людей – пушкинской или гоголевской?
Сравним названия: «Станционный смотритель», «Шинель», «Бедные люди». В двух из них заявлены люди – а у Гоголя предмет. В именовании героев та же тенденция: Башмачкин (от неодушевленного) – Девушкин (от одушевленного). Что уж говорить об объектах любви: Вырин беззаветно любит дочь, Девушкин – Вареньку, а у Акакия Акакиевича роман с шинелью. Достоевский в большей мере продолжает пушкинскую традицию, а гоголевские реминисценции становятся способом ввести тему униженных и оскорбленных.
Есть такое высказывание Достоевского о Гоголе в «Петербургских сновидениях»: «И стал я разглядывать и вдруг увидел какие-то странные лица. Все это были странные, чудные фигуры, вполне прозаические <…>, вполне титулярные советники и в то же время как будто какие-то фантастические титулярные советники… Кто-то гримасничал передо мною, спрятавшись за всю эту фантастическую толпу, и передергивал какие-то нитки, пружинки, и куколки эти двигались, а он хохотал и все хохотал!» «И замерещилась мне тогда другая история, в каких-то темных углах, какое-то титулярное сердце, честное и чистое… а вместе с ним какая-то девочка, оскорбленная и грустная, и глубоко разорвала мне сердце вся их история».
Мир Гоголя для Достоевского – это мир осуждения и смеха, лишенный сострадания и любви. И вопрос о том, является ли Достоевский продолжателем гоголевских традиций, трансформируется в другой вопрос: не становится ли он их отрицателем?
В записных тетрадях за 1876–1877 гг. к «Дневнику писателя» 1876 г. Достоевский пишет: «Идеал Гоголя странен: в подкладке его христианство, но христианство его не есть христианство <…>. Гоголь по силе и глубине смеха первый в мире (не исключая Мольера) <…>, и это бы надо нам, русским, заметить».
Метко высказался В. А. Викторович: «Переход от Гоголя к Достоевскому – это продолжение опыта Гоголя. Это развитие начатого им движения к христианству. И я бы сказал, что в своем отношении к Гоголю Достоевский как художник продолжает не Гоголя, он продолжает путь Гоголя». Ученый определил связь между писателями как связь между Ветхим (Гоголь) и Новым (Достоевский) Заветами.
Черты образа Пушкина Достоевский включал в образ «положительно прекрасного» Мышкина. Черты же Гоголя узнаются в герое совсем иного типа.
В период сибирской ссылки Достоевский работал над романом «Село Степанчиково и его обитатели». В 1859 г. роман был опубликован в журнале «Отечественные записки».
Одного из главных героев зовут Фома Фомич Опискин, образ которого сложился из аллюзий на Гоголя и аллюзий на обстоятельства жизни самого автора.
Про Опискина в романе говорится: «Он был когда-то литератором и был огорчен и не признан; а литература способна загубить и не одного Фому Фомича – разумеется, непризнанная… Может быть, и на других карьерах он получал одни только щелчки вместо жалованья или что-нибудь похуже». И еще: «С того времени (литераторства), я думаю, и развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений… Только чтобы первенствовать…»
На сходство между Фомой Фомичом и Гоголем в его последние годы жизни впервые обратил внимание редактор журнала «Отечественные записки» А. А. Краевский. Позже Ю. Н. Тынянов в статье «Достоевский и Гоголь (к теории пародии)» доказывал, что «Село Степанчиково…» пародирует «Выбранные места из переписки с друзьями».
Сам Гоголь о «Выбранных местах…» в апреле 1847 г. писал А. О. Россет: «Доныне горю от стыда, вспоминая, как заносчиво выразился во многих местах, почти а-ля Хлестаков».
Достоевский в подготовительных материалах к «Дневнику писателя» за 1876 г. пишет: «А действительно наши великие не выносят величия, золотой фрак. Гоголь вот ходил в золотом фраке. Долго примеривал. С покровителями был, говорят, другой. С “Мертвых душ” он вынул давно сшитый фрак и надел его». «Золотой фрак» – это не произвольная метафора Достоевского: молодой Гоголь и в самом деле пошил у самого модного портного синий фрак с металлическими пуговицами и получил прозвище «франтика в модном фраке». Страстное стремление Гоголя подчеркнуть свою значимость Достоевский и назвал «золотым фраком» в подготовительных материалах, и этой чертой характеризовал неудачливого писателя Фому Фомича Опискина.