Другой источник для создания образа Фомы Фомича Опискина кроется в биографии самого Достоевского. В письме брату Михаилу от 1 апреля 1846 г. он признается: «У меня есть ужасный порок: неограниченное самолюбие и честолюбие». А буквально через несколько строчек честолюбиво пишет о своих литературных успехах: «Первенство остается за мною покамест и надеюсь, что навсегда». В январском письме же к А. Н. Майкову в 1856 г., уже работая над произведением, Достоевский делает еще одно признание: «Я шутя начал комедию и <…> так понравился мне мой герой, что я бросил форму комедии, несмотря на то что она мне удавалась, собственно для удовольствия как можно дольше следить за приключениями моего нового героя и самому хохотать над ним. Этот герой мне несколько сродни».
Помимо занятий литературой и писательского честолюбия, образ Опискина вобрал в себя и факты жизни Достоевского в Семипалатинске, в котором писатель жил с весны 1856 г. после освобождения из острога. Баршт пишет об этом времени: «Социальное амплуа писателя в этот период оказалось весьма близким к тому, каким обладал в Степанчикове Фома Опискин: литератора, некогда пользовавшегося известностью, а ныне пребывающего в роли нищего и безвестного изгнанника. Психологическое состояние “несправедливо обиженного” и “непризнанного гения” <…>. Достоевский в большом переизбытке имел опыт несправедливо гонимого и преследуемого человека».
Жизнь героя развивается по сценарию, по которому могла бы развиваться и жизнь самого Достоевского: «Змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все юродивые, все скитальцы и странники. С того же времени, я думаю, и развилась в нем эта уродливая хвастливость, эта жажда похвал и отличий, поклонений и удивлений. Он и в шутах составил себе кучку благоговевших перед ним идиотов».
Достоевский преодолевал смехом собственный страх перед возможным будущим Фомы Фомича. И, вероятно, неслучайно, что черты героя, призванного помочь смехом преодолеть ужас своего создателя, складывались не только из автобиографического материала, но и из ассоциаций, связанных с Гоголем, лучшим в русской смеховой культуре, по признанию самого Достоевского. В то время как для создания образа «положительно прекрасного» князя Мышкина Достоевский использовал, помимо прочего, пушкинские черты, как он их видел.
«Преступление и наказание» и французский бульварный роман
У Достоевского много критических высказываний о Франции. Например: «Французы, ей-богу, такой народ, от которого тошнит» (письмо Н. Н. Страхову, 1862 г.); Париж – «прескучнейший город» («Зимние заметки о летних впечатлениях», 1862 г.); «Накопить фортуну и иметь как можно больше вещей – это обратилось в самый главный кодекс нравственности, в катехизм парижанина» (там же).
С другой стороны, он живо интересовался французскими фельетонами и бульварной литературой, вникая в их темы, структуру и детали, которые хранил в памяти с ранних лет. Я покажу самые яркие примеры трансмутации французского бульварного романа в роман Достоевского с христианским пафосом, опираясь на книгу Присциллы Мейер «Русские читают французов», указанную в библиографии к этой лекции.
Роман «Преступление и наказание» – это один из самых жестоких романов в русской словесности XIX в.
Он изобилует неприглядными подробностями: 1. Сон Раскольникова, в котором натуралистично показано, как клячу избивают до смерти. 2. Бывший студент юридического факультета, замученный беспросветной нищетой, кроваво убивает двух женщин. 3. Описано падение женщины в проституцию.
Почему же читатели 1860-х гг. спокойно приняли такую жестокую книгу?
Дело в том, что в конце 1820-х гг. в литературе преобладали традиции французской прозаической школы, русские читатели с того времени были к ним привычны, а роман Достоевского явился кульминацией их развития в русской литературе.
Эта традиция называлась неистовой школой (Бальзак называл ее школой разочарования), и ведущими темами в ней были проституция, убийство и искупление. Неистовая литература существовала с XVII в. и исследовала те иррациональные силы человеческой личности, которые не контролируются ни социальными, ни нравственными законами. В эпоху романтизма (начало XIX в.) в палитру неистовой школы добавились фантастика, насилие и мелодрама. Самыми популярными писателями, как в России, так и во Франции, в то время были Эжен Сю, Жан Жанен и Оноре де Бальзак.
Вот две причины, по которым Достоевский использовал контекст неистовой школы.
Причина первая.
Цензура, хоть и смягчилась после реформ 1860-х гг., не позволила бы опубликовать роман с очевидным сексуальным подтекстом или красочными описаниями убийства и расчленения. Но так как русский читатель был хорошо знаком с подобными описаниями из романов неистовой школы, Достоевскому было достаточно на них сослаться в узнаваемых реминисценциях.
Причина вторая.
Французские писатели транслировали в романах свою тревогу, вызванную Июльской революцией 1830 г., триумфом буржуазной культуры и потерей религиозной веры, а с ней – и нравственных ориентиров. Художественная атмосфера романов неистовой школы этого периода соткана из моральной неопределенности и духовного поиска. Достоевский усматривал параллели между российской современностью 1860-х гг. и историей Франции 1820—1830-х гг. Этот период французской истории он считал предупреждением для России, и потому элементы французской литературы, отразившей духовный вакуум эпохи, вошли в ткань повествования «Преступления и наказания».
Я покажу, как Достоевский «перевел французский характер в русские буквы», на примере трех романов: «Мертвый осел и гильотинированная женщина» Жюля Жанена, «Парижские тайны» Эжена Сю и «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака. За скобками остаются «Исповедь сына века» Альфред Мюссе, «Отец Горио» и «Шагреневая кожа» Бальзака, «Луиза, или Страдания женщины веселых нравов» Ренье-Детурбе. Узнать о влиянии этих произведений на «Преступление и наказание» читатель сможет в книге Присциллы Мейер «Русские читают французов», указанной в библиографии к лекции.
Первый роман Жюля Жанена «Мертвый осел и гильотинированная женщина» (1829 г.) вызвал фурор и во Франции, и в России. Жанен, предвидя неоднозначную реакцию читателей на натуралистические описания скотобойни, венерической больницы, тюрьмы и публичной казни, опубликовал свое произведение анонимно.
Вот факты про «Мертвого осла…» в русской культуре XIX в.:
– Лег в основу русского романа ужасов.
– Гоголь дал прозвище «Жюль» своему другу Анненкову в честь Жанена.
– Пушкин считал произведения Жанена самыми интересными произведениями французской литературы начала 1830-х гг. и по поводу анонимно изданного «Мертвого осла…» написал В. Ф. Вяземской: «Вы правы, находя, что “Осел” прелестен. Это одно из самых замечательных сочинений настоящего времени. Его приписывают В. Гюго – по-моему, в нем больше таланта, чем в “Последнем дне”, который, однако, талантливо написан».
О чем же «прелестная» книга с таким многообещающим названием? В начале романа рассказчик встречает деревенскую девушку, юную непорочную Анриетту, и ее ослика Шарло. Он очарован тем, как она целует Шарло в морду. Но жизнь деревенской девушки в Париже складывается трагично: ее развращает первый любовник, она становится проституткой, заражается венерическим заболеванием и попадает в больницу, а выйдя из нее, убивает своего растлителя. Ослика на потеху рассказчику отдали на растерзание собакам, Анриетту за убийство отправили в тюрьму и гильотинировали, но даже смерть не принесла ей успокоения: ее тело вырыли из могилы и продали студентам-медикам для препарирования. Основной пафос романа заключается в том, что Париж развратил и погубил и Анриетту, и ее ослика.
Общие вехи между «Мертвым ослом…» и «Преступлением и наказанием»:
Достоевский даже усиливает некоторые кровавые детали романа Жанена. Например, оба животных в романах гибнут на потеху: у Жанена – рассказчику, у Достоевского – толпе. Но есть и различия. Вот описания гибели животных для сравнения:
У Жанена: «Несчастный Осел! Он был силен и горделив, он был печален и покалечен, он держался только на трех ногах – передняя левая нога была у него перешиблена наемною коляской, и он едва дотащился до этой арены. Уверяю вас, грустное это было зрелище. Бедный осел сперва пытался сохранить равновесие, он сделал шаг, затем другой, затем выставил вперед правую ногу как только смог далеко, потом опустил голову, готовый ко всему. В тот же миг к нему ринулись четыре собаки, приблизились, отступили и вот уже набросились на несчастное животное. Они рвали в клочья его тело, пронзали его острыми зубами; атлет оставался неподвижен и спокоен, он не брыкался, потому что в таком случае упал бы наземь, тогда как он, подобно Марку Аврелию, желал умереть стоя. Скоро потекла кровь, мученик проливал слезы, его легкие издавали однообразный глухой хрип, – а я здесь совсем один! Наконец осел падает под натиском псов <…>».
«ВЫ ПРАВЫ, НАХОДЯ, ЧТО “ОСЕЛ” ПРЕЛЕСТЕН…»
А. С. Пушкин
У Достоевского: «А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.
– Живуча! – кричат кругом.