В отношении текстов Достоевского эта общая культурная ситуация осложнялась тем, что среди первых переводчиков его сочинений на французский язык преобладали выходцы из России (И. Д. Гальперин-Каминский, В. Л. Биншток, Б. Ф. де Шлёцер, М. Шапиро[56]), которые так или иначе были вынуждены перестраивать свое лингвистическое мышление в угоду правильного, надлежащего использования языка в чуждой литературной среде, где им предстояло утверждаться и искать признания. Иными словами, переводчики такого толка, боясь изменить бытующим нормам языка принимающей культуры, не останавливались порой перед безбоязненной перекройкой подлинника, представляя на суд читателей «переделки», «пересказы», в лучшем случае художественные «переложения», но редко — филологически верные переводы[57].
Чтобы проиллюстрировать такое положение вещей, достаточно будет привести несколько строк из предисловия М. Шапиро к переводу «Братьев Карамазовых», опубликованному в 1946 году, то есть приблизительно в то же время, когда Паскаль работал над переводом «Белых ночей». Характеризуя стиль романа, Шапиро точно формулирует проблематичность ситуации, в которой оказывается всякий переводчик, сталкивающийся с текстом Достоевского и ищущий при этом прежде всего «красоты» во французском вкусе, иначе говоря гладкописи:
Тяжеловесность стиля Достоевского в оригинале ставит перед переводчиком почти неразрешимые проблемы. Наверное, совершенно невозможно воспроизвести его всклокоченные фразы, несмотря на все богатство их содержания[58].
Что же делать, когда фраза представляется тяжеловесной, запутанной, исполненной повторов, лишенной всякой гармонии? В переводах, ищущих красоты, благозвучия, гармонии, классически правильного строя фразы, переводчику не остается ничего другого, как дробить слишком длинные, на его вкус, предложения, подменять лексические единицы, поскольку следует избегать повторов, устранять все темноты, так как надлежит заботиться о пресловутой французской ясности. Именно против традиции «красивых и неверных» переводов выступал Паскаль в своих переводческих начинаниях, подготавливая, в некотором смысле, почву для радикально модернистских буквалистских переводов А. Марковича, прогремевших на всю Францию в 1990‐е годы.
Своеобразие переводческой позиции Паскаля, которое отличает ее и от приемов «вольного перевода» переводчиков старой школы, и от буквалистских притязаний переводческой программы Марковича, определялось тем, что если во французском языке он все время оставался как у себя дома, хотя семнадцать лет провел на чужбине, то в русский он вжился так крепко, что тот ему стал буквально родным, не материнским, разумеется, но языком второй Родины, России, познание которой через русское слово он сделал делом всей своей жизни.
Чтобы проиллюстрировать это отличие, достаточно будет остановиться на трех французских вариантах зачина «Идиота», принадлежащих, соответственно, А. Муссе (классическая школа), П. Паскалю (школа филологического перевода) и А. Марковичу (модернистская школа):
В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. Было так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно было разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона[59].
С самой первой фразы Достоевский вводит в роман, с одной стороны, резкий, отчетливый ритм, который передается в трехчленной серии обстоятельств времени (и непогоды): запятые между ними как будто передают стук колес самого поезда. С другой стороны, во фразе превосходно выражена стремительность всего происходящего, как бы предваряющая ту скорость, с которой будут развиваться события в романе — «на всех парах». Во второй фразе, однако, идея стремительности внезапно подвешивается через использование проблематичного, с точки зрения норм литературного языка, выражения «насилу рассвело» и нагромождения всяких естественных препятствий для верного взгляда на события. Словом, здесь господствуют скорость, сила и мглистые сумерки.
В переводе А. Муссе картина, с которой открывается русский роман, выдержана в совершенно иных ритмах и тонах:
Il était environ neuf heures du matin; с’était à la fin de novembre, par un temps du dégel. Le train de Varsovie filait à toute vapeur vers Pétersbourg. L’ humidité et la brume étaient telles que le jour avait peine à percer; à dix pas à droite et à gauche de la voie on distiguait quoi que ce fût par les fenêtres du vagon[60].
Даже без обратного перевода очевидно, что Муссе расчленяет первую фразу Достоевского, уничтожая саму идею резкого движения: точка с запятой, которая отделяет одну часть французской фразы от другой, не только полностью нарушает ритм, но создает между частями сложного предложения вынужденные остановки, провалы, перебои, в результате чего фраза (и повествование) Достоевского разворачивается не «на всех парах», а таким чеканным шагом или, точнее, телеграфным стилем: «Было приблизительно девять утра; это было в конце ноября, в оттепель» и т. д. Идеи силы и непроглядных сумерек также почти испарились из‐за спорных лексических решений, равно как исчезло наименование «Петербургско-Варшавская железная дорога», которое, вероятно, показалось переводчику излишним повтором, ведь и так ясно, что поезд подходил к Петербургу.
В переводе Паскаля ощущается не столько устремление к литературному переложению текста, сколько желание завязать живой разговор между русским подлинником, переводом и французским читателем:
Fin novembre, un jour de dégel, sur les neuf heures du matin, le train de Varsovie, filant à toute vapeur, approchait de Pétersbourg. L’ humidité et brouiiard étaient tels que la lumière venait tout juste de percer: à dix pas à droite et à gauche de la voie on avait du mal à discerner quoi que ce fût à travers les fenêtres du vagon[61].
В первой фразе, почти не отступая от прерывистой линии русского предложения, Паскаль, введя причастную конструкцию «filant à toute vapeur», также выделенную запятыми, как будто подхватывает и продолжает этот перестук колес поезда, что слышится во фразе Достоевского, вторит ему, устанавливая между текстом подлинника и перевода верные созвучия. Во второй фразе вместо точки с запятой в оригинале появляется двоеточие, но в сущности оно также развивает идею непреложного движения вперед, звучащую в зачине Достоевского. Несмотря на то что название железной дороги здесь тоже выпущено, отрывок отличается большей верностью оригиналу благодаря нескольким лексическим и грамматическим находкам; в частности, выражение «sur les neuf heures du matin» гораздо лучше передает неточность времени, выраженную во фразе Достоевского, нежели это было сделано у Муссе. То же самое и с передачей самого трудного места во втором предложении подлинника — «насилу рассвело»: использовав грамматическую категорию ближайшего прошедшего (la lumière venait tout juste de percer) и фразеологизм «свет пробился», Паскаль точно выразил то обстоятельство, что только-только рассвело, тогда как у его предшественника было тягуче длинное «день с трудом наступал».
В переводе Марковича зачин предстает как будто более верным синтаксическому рисунку и букве подлинника:
A la fin du mois de novembre, par un redoux, sur les neuf heures du matin le train de chemin de fer Petersbourg-Varsovie fonçait à toute vapeur vers Petersbourg. L’ humidité, la brume étaient si denses que le jour avait eu du mal à se lever; à dix pas, à gauche et à droite des rails, on avait peine à distinguer même quoi que ce fût par les fenêtres du vagon[62].
Тем не менее стремление к точному копированию лексических единиц, пунктуационных и синтаксических решений Достоевского оборачивается против перевода, делает французский текст гораздо более трудным для восприятия. Строго говоря, если Паскаль в своем переводе пытался найти верные созвучия с подлинником, говорить с ним голос в голос, то Маркович именно переписывает текст «Идиота», будто бы слово в слово, но в действительности находя во французском языке такие лексические единицы, которые словно бы пересиливают слова подлинника. Например, для русской «оттепели» он подбирает достаточно редкое слово «un redoux»: изначально являясь регионализмом и означая во французских Альпах «краткое потепление во время холодов», оно способно сбить с толку рядового французского читателя. То есть семантически, в том числе по внутренней форме, это слово ближе к «оттепели», нежели использованное Муссе и Паскалем «un dégel», но именно вычурность или даже чрезмерная точность облекают это слово некоей сомнительностью[63]. Подобная же склонность к тому, что в теории перевода называется конкретизацией, сказывается в использовании слова les rails (рельсы) там, где у Достоевского говорится о «дороге». Почти то же самое можно сказать о глаголе foncer, который семантически гораздо сильнее, нежели скорее нейтральный русский глагол «подходить».
Подводя итог этому отступлению о методе Паскаля — переводчика Достоевского, подчеркнем еще раз, что его переводы осуществлялись в некотором смысле наперекор или даже как своего рода вызов общепринятым французским переводам. В своих переводческих начинаниях он не ищет формальной точности, но стремится к тому, чтобы французский текст выстраивался на одном дыхании с текстом Достоевского, дыхании затрудненном, прерывистом, временами болезненном, но одновременно здоровом, могучем, почти атлетическом. Вместе с тем в его переводах французский текст, не во всем следуя рисунку фразы и букве подли