тиве в 1966 году. На этот форум были приглашены Р. Барт, Ж. Деррида, Л. Гольдман, Ж. Лакан, Ц. Тодоров — словом, восходящие звезды парижского интеллектуального бомонда, в скором времени объединенные под знаком нового культурного бренда: french theory. Не приходится сомневаться, что в этом начинании было что-то от изощренной мистификации, так как Жирар не питал ни человеческих, ни умственных симпатий к собранной им компании, за исключением Деррида, в котором видел победителя «старого немецкого идеализма».
Вместе с тем в начале 1960‐х годов, когда вышли в свет первые работы Жирара, авангардная французская философия была устремлена к осмыслению «Различия», идет ли речь о Ж. Делёзе, Ж. Деррида или М. Фуко, в то время как для автора книги «Романтическая ложь и романическая истина» гораздо более существенными представляются тождества, единства, каковые в виде определенных сущностей выступают источниками лжи или истины, зла или трансцедентального откровения. Зло, по мысли Жирара, как, впрочем, и по мысли Достоевского, представляет собой скорее безразличие к различию, вот почему в познании зла важно уметь хранить тождество сознания и существования, что, впрочем, позволяет и первому, и второму воспротивиться власти идола и идти навстречу Богу[71]. Эпиграф из Макса Шелера, предпосланный книге «Романтическая ложь и романическая истина», говорит сам за себя: «Человек обладает либо Богом, либо идолом».
В современных российских гуманитарных исследованиях работы Жирара активно задействованы в самых различных научных направлениях — от культурологии, религиоведения, философии до политологии, правоведения и экономики. Однако даже беглый обзор откликов отечественных критиков на концепции французского мыслителя может свидетельствовать, что в современном культурном сознании России существует лакуна в понимании значения и смысла теории романа автора книги «Романтическая ложь и романическая истина», где его воззрения на подвижную сущность романа были изложены в эффектных этюдах по философско-психологической поэтике, посвященных романам Сервантеса, Стендаля, Флобера, Пруста и Достоевского[72]. Правда, в книге не найти строго монографического очерка об одном из этих писателей: в методе Жирара-литературоведа доминирует скорее своеобразная инверсивная компаративистика[73], где хронология остается на вторых ролях, тогда как мысль исследователя то сосредотачивается на смежных тематических регионах, где искания рассматриваемых авторов сходятся, то погружается в своеобразном отступлении в какой-то отдельный участок исследуемого текста. В этом отношении показательно, что в аналитических построениях первой книги Жирара Достоевский не только идет вслед за Прустом, завершая некоторым образом всю теоретическую конструкцию, но и прибегает в своем методе романа к тем способам показывать персонажей, ситуации, столкновения, которые изобрел Пруст:
…Пруст тянется к решениям Достоевского в тех регионах своего творчества, что находятся под знаком Достоевского, […] Достоевский тянется к решениям Пруста в менее всего «подпольных» регионах своего творчества[74].
Таким образом, не приходится сомневаться, что анализ теории романа Жирара остается актуальным научным начинанием, своевременность которого обусловлена также недавней публикацией русского перевода книги «Романтическая ложь и романическая истина». Потребность такого рода исследования в российском интеллектуальном пространстве обусловлена тем дополнительным обстоятельством, что одна из самых действенных движущих сил интеллектуальной эволюции французского мыслителя заключала в себе последовательный, хотя и не лишенный недоразумений и противоречий, опыт осмысления жизни и творчества Достоевского. Речь идет не только о книге «Романтическая ложь и романическая истина», но и о небольшой монографии «Достоевский: От двойника к единству» (1963)[75] и сборнике избранных работ «Критики из подполья» (1976), куда помимо монографии 1963 года вошли этюды о Камю, Данте, Гюго и «Анти-Эдипе» Делеза и Гваттари и где определяющая и связующая роль литературы Достоевского подчеркнута незамысловатой парафразой названия одного из самых знаменитых его произведений[76].
Как уже было сказано, первая книга Жирара представляет собой своеобразную историю европейского романа, изложенную, правда, не в русле традиционных университетских курсов национальных литератур, где автор А порождает автора Б (Смолетт — Диккенса, Руссо — мадам де Сталь, Пушкин — Гоголя), а в свете определенной философско-психологической концепции человека, которая, подобно известным бродячим сюжетам, переходит из романа в роман, независимо от того, был знаком автор со своим предшественником или нет. Таким образом, магистральная линия этой избирательной истории романа, к которой при желании можно подвести произведения других писателей, образована «Дон Кихотом» Сервантеса, «Красным и черным» Стендаля, «Мадам Бовари» Флобера, «Поисками» Пруста и «Вечным мужем» Достоевского, хотя в поле зрения исследователя попадают и другие тексты русского писателя. Если охарактеризовать ее в двух словах, то эта история романа сосредоточена на оппозиции между романтической ложью, то есть творчеством писателей, которые изображают своих персонажей так, будто те движимы собственными, самостоятельными желаниями, и романической истиной, которая обретается в творчестве тех писателей, что показывают персонажей, копирующих свои желания с желаний других персонажей или окружающих их реальных людей: Дон Кихот подражает Амадису Галльскому, Жюльен Сорель — Наполеону, госпожа Бовари — героиням сентиментальных романов, Марсель — Свану, Вельчанинов — Трусоцкому. В отличие от своих персонажей, живущих желаниями других персонажей, романист видит и показывает, что внутренняя ложь — имитация другого, подменяющая поиск истины самого себя — сродни вере, способной не только двигать горы, но разрушать целые культуры, исповедующие другие веры. Очевидно, что в формировании этой оппозиции «лжи» и «истины» определяющую роль сыграло понятие «лжеверия» (mauvaise foi), разработанное Ж.‐П. Сартром в «Дневниках странной войны» и трактате «Бытие и ничто» на фоне той погруженности в неподлинные условия существования, которая была характерна для Франции после «странного поражения» в июне 1940 года[77].
Однако эти очерки по истории европейского романа, жестко скрепленные концепцией миметического желания, заключали в себе некий набросок теории романа, обладавший столь весомым интеллектуальным потенциалом, что на книгу не преминули откликнуться целый ряд французских критиков, в чьих отзывах эта теория приобрела гораздо более определенные очертания, нежели в самой книге «Романтическая ложь и романическая истина». Речь идет, прежде всего, о развернутой рецензии поэта, философа и литературоведа М. Деги, напечатанной в респектабельном журнале «Critique», двух статьях Л. Гольдмана, фрагменты которых позднее были включены в книгу «Социология романа», а также о тематической подборке «Новые аспекты литературного анализа» в знаменитом журнале «Анналы» в 1965 году: в нее были включены, в частности, статья литературоведа Жана Коэна «Теория романа Рене Жирара», а также полемический этюд авторитетного философа Ф. Шатле «Возможна ли социология романа?», где теория романа Жирара сопоставлялась с теоретическими концепциями Г. Лукача и Л. Гольдмана. Этот краткий обзор рецепции первой книги Жирара наглядно обнаруживает, что та концепция романа, которая была в ней представлена, не только обладала самостоятельной теоретической значимостью, но и была задействована в актуальных исследованиях в области социологии романа, в частности в работах Л. Гольдмана.
Концепция романа Жирара неразрывно связана с эффектной доктриной социальной жизни, а также с оригинальной философией человека. Роман — общество — человек — вот триединство, которым оперирует исследователь в размышлениях о произведениях Сервантеса, Стендаля, Флобера, Пруста и Достоевского. Вместе с тем концепция базируется на довольно жесткой, если не сказать ригидной, оппозиции: истина и ложь. Эта оппозиция обладает основополагающим, но и динамичным, эволюционным характером: в поздних работах она воспроизводится в противопоставлении библейской истины и мифологической лжи. Роман, настоящий роман, имеет дело с истиной, он ее раскрывает, подобно тому, как ученый открывает те или иные законы мироздания; роману противостоит романтизм, который погряз во лжи. Уточним, что, говоря о романтизме, Жирар имеет в виду не исторически определенное явление в истории европейских литератур, а некое отношение к истине и лжи, характерное для различных писателей, работающих в различных исторических условиях. В этом смысле Шатобриан, безусловно, романтик, поскольку не дистанцируется от своих персонажей, полагая, что чувства, ими испытываемые, идут изнутри героев, являются их собственными чувствами. Но в этом смысле романтиками являются также Альбер Камю и Жан-Поль Сартр, поскольку персонажи их романов также движимы ощущениями и побуждениями, которые они считают собственными. В отличие от романтической, то есть лживой литературы, отражающей ложь окружающего мира, истинный роман раскрывает истину, то есть показывает, что персонажи, в нем действующие, сознают, что желания, что ими движут, имитируют желания других людей, то есть они так или иначе постигают, что желания, которые могут составлять весь смысл их жизни, суть не что иное, как мимезис, подражание, снобизм, зависть или ревность. Словом, человек есть ничто, поскольку все время хочет быть другим. Раб хочет быть господином, Паоло и Франческа, герои-прелюбодеи из «Божественной комедии» Данте, движимы страстью, что зародилась, когда они читали роман о Ланселоте, Дон Кихот, подражая Амадису Галльскому отрицает фундаментальное качество индивида: он более не выбирает объект своего желания, вместо него это делает Амадис, который выступает моделью для подражания всех странствующих рыцарей. В конце романа Стендаля Жюльен Сорель, по совету князя Коразова, разыгрывает желание к госпоже де Фервак, чтобы ее желание пробудило желание у Матильды, а Матильда стала подражать счастливой возлюбленной Жюльена. Словом, желаю не я, а другой желает во мне. Таковы почти все персонажи Флобера во главе с Эммой Бовари: Жирар ссылается на знаменитый комплекс боваризма, проанализированный в книге Жюля де Готье