Явно в духе детерминистской теории И. Тэна он называет причины, повлиявшие на формирование русской расы:
Таинственные источники Индии и высокая Азия, смешение разных народов, чье происхождение смутно (библейские Гог и Магог, скифы, упоминаемые Геродотом, жители Гипербореи), обширные пространства, разные температурные пояса, смена сезонов. У вас человек командует природой, у нас — подчиняется природе[170].
Россия, представляющая собой, с точки зрения автора, сложную смесь безумства, героизма, слабости, мистицизма, практицизма, при попытке сближения с европейской культурой становится подобной дикому дереву, к которому прививаются идеи Запада, в результате чего появляется новый плод, питаемый «диким соком», «плод измененный, порой чудовищный»[171]. Речь в данном случае идет о нигилизме — «продукте современных идей, привитых в спешке к русскому древу»[172].
Эти представления Вогюэ о России и русском человеке накладываются на творчество Достоевского. В «Русском романе» он представлен как выразитель загадочного славянского мира, в котором скрывается особый «мистический смысл»[173], где исключительную роль приобретает страдание, особенно если оно спровоцировано власть имеющими, страдание, объединяющее людей. С его точки зрения, главными для Достоевского становятся тютчевские слова «Умом Россию не понять…». Произведения писателя для автора напрямую связаны с его личным биографическим опытом, являются порождением его жизненных переживаний.
Вогюэ, безусловно, много сделал для открытия творчества Достоевского французскому читателю, выявив важные стороны его произведений. Позднее наблюдения Вогюэ были подхвачены и развиты его последователями. Так, он обратил внимание на особый дробный характер композиции в «Преступлении и наказании», отметив, что эта «основа повествования и диалогов» словно пронизана «электрическими проводниками», по которым непрерывно пробегает «таинственный трепет»[174], поэтому книги Достоевского нельзя читать, пропуская фрагменты, упуская детали, ибо они могут быть значимы для эпизодов, которые возникнут через множество страниц.
Однако Вогюэ положил начало и созданию ложных стереотипов. По его мнению, после «Преступления и наказания» талант Достоевского перестает развиваться по нарастающей, а романы «Идиот», «Бесы», «Братья Карамазовы» отличаются «невыносимой длиннотой», действие в них разрушается бесконечными диалогами персонажей, которые порождаются болезненной фантазией автора и являются потенциальными «пациентами Шарко»[175]. Главный герой романа «Идиот» для Вогюэ — персонаж, который не действует, а значит, не творит ни зла, ни добра[176]. Название «Бесы» кажется ему слишком смутным (obscure). Все герои писателя являются для него одержимыми (ssédés), поскольку ими движет «непреодолимая сила, заставляющая совершать чудовищные поступки»[177].
Исходя из принципов вкуса и эстетики европейского романа, Вогюэ рассматривает Достоевского как «феномен из иного мира», как «незавершенного и могущественного монстра, уникального по своей оригинальности и силе». Считать его гением Вогюэ мешает убеждение, что истинный мастер должен обладать двумя обязательными качествами — чувством меры и универсальности. Меры, то есть уменья подчинять себе свои мысли, выбирать из них главное, сосредотачивая «в нескольких вспышках весь таящийся в них свет». Под универсальностью он понимает способность видеть жизнь во всей ее целостности, изображать ее в различных гармонических проявлениях. Мир, по его мнению, сотворен не только из одного мрака и слез, мы находим в нем, даже и в России, и свет, и веселье, и цветы, и радость. Достоевский же видел из этого только половину, потому что писал лишь два сорта книг: «горестные и ужасные» (des livres douloureux et des livres terribles)[178].
В завершение этой главы важно напомнить о месте французского литератора в русской культуре. Нельзя сказать, что фигура писателя-дипломата напрочь забыта в истории русской литературы, и в частности в работах о рецепции русских писателей во Франции[179]. Тем не менее отечественная филология не может похвастаться тем, что жизнь и творчество французского писателя-дипломата изучены так, как они того заслуживают, а ведь он явился одним из самых ярких первооткрывателей классической русской литературы для просвещенной Европы рубежа XIX–XX веков. Действительно, необходимо помнить, что острый взгляд и столь же острый галльский ум Вогюэ немало поспособствовали тому, что сочинения А. С. Пушкина, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, чуть позднее А. М. Горького и А. П. Чехова не просто вошли в культурный оборот во Франции и в других европейских странах, но составили своего рода поэтический фундамент для радикального обновления европейского романа и театра в первой половине XX века. Что само по себе неудивительно, если вспомнить также, что французский писатель, будучи секретарем посольства Франции в Петербурге, несколько лет прожил в России, был тесно связан с культурной и светской жизнью российской столицы, лично знал некоторых русских писателей второй половины XIX века, в том числе автора «Идиота», которого в своем петербургском «Дневнике» за умственную неуступчивость прозвал помесью «Медведя с Ежом»[180]. Наконец, именно Вогюэ, судя по всему, приложил свое острое перо к созданию легендарной формулы «Все мы вышли из „Шинели“ Гоголя»[181].
Таким образом, можно было бы порадоваться тому, что если не в России, то во Франции вышла в свет первая научная биография автора «Русского романа», представляющая цельный взгляд из нашего сегодня на творческий путь Вогюэ[182]. Можно было бы порадоваться также, что автором книги выступила наша соотечественница Анна Гичкина, которая в 2014 году защитила в Сорбонне докторскую диссертацию на тему «„Русский роман“ Э.‐М. де Вогюэ в интеллектуальной, духовной, политической и культурной истории Франции» по специальности «Французская литература и цивилизация». Всему этому можно было только порадоваться, если бы не ряд сопутствующих обстоятельств, которые по мере знакомства с книгой не только снижают здоровый энтузиазм и научный интерес, вызванные самим появлением такого рода работы, но становятся своего рода раздражающими факторами, препятствующими формированию беспристрастного критического суждения. Но обо всем по порядку: сначала о сопутствующих обстоятельствах, затем о самой книге, и наконец о задачах филологической биографии.
Начнем с того, что, с точки зрения заинтересованного читателя, который знает что-то про Вогюэ и хотел бы расширить свои представления о творческом пути создателя «Русского романа», главная цель книги должна была бы заключаться в том, чтобы воздать должное подвижническим трудам и дням французского писателя, полжизни положившего на переселение русской словесности на французскую почву. В действительности, отнюдь не пренебрегая такой целью, автор книги гораздо более заинтересована, судя по всему, более конъюнктурной и гораздо более претенциозной задачей: преподать некий урок — в основном современной Франции. Эта пропедевтическая, если не сказать пропагандистская, цель заявлена уже в названии книги: «Эжен-Мелькиор де Вогюэ, или Как Россия могла бы спасти Францию». Прицел на злобу дня обеспечивается хитроумной грамматической уловкой: если в свое время Вогюэ не удалось спасти Францию через призыв следовать путями «русского романа», то автор биографии виконта через условное наклонение в настоящем времени утверждает, что подобная задача еще может быть решена, что еще не все потеряно[183]. Собственно говоря, само душеспасительное воззвание представлено в последней главе книги — «Христианское послание Вогюэ и его актуальность сегодня», где автор, ссылаясь в подтверждение своей идеи попеременно на Вогюэ, С. С. Аверинцева, Ж. Липовецкого, В. Распутина, О. Шпенглера, Г. К. Честертона и Е. Г. Эткинда, смело утверждает, что «…для русских, несущих наследие Византии в крови, национальные писатели до сегодняшнего дня остаются проводниками в морали, равно как проводниками в вере» (329), что и отличает, согласно убеждению автора, Россию от погрязшего в науках Запада, для которого «Русский роман» Вогюэ «продолжает и сегодня играть воспитательную роль» (337).
Любопытно, что темы геополитического воспитания Франции через «русские романы» не избежал в своем предисловии к книге профессор Страсбургского университета Л. Фрэсс, который известен трудами по творчеству М. Пруста. Правда, удерживаясь от того, чтобы прямо противопоставить христианскую мораль Вогюэ современной агностической культуре Европы, он больше сосредотачивается на уточнении перипетий рецепции «Русского романа» французскими писателями рубежа XIX–XX веков: речь идет в основном о братьях Гонкурах, А. Жиде и М. Прусте, которые, скажем мягко, не смогли оценить, «поливалентности темперамента» виконта-академика и самой его книги, что, по мнению французского ученого, и компенсирует сегодня «целостное» историческое исследование Анны Гичкиной (22). Впрочем, сохраняя верность историзму, Л. Фресс более реалистичен в своей оценке вклада Вогюэ во французскую литературу:
…Под пером Вогюэ рождается будущее произведение