[199], где автор весьма подробно на многих страницах стремится выявить сходные темы в творчестве Пруста и Достоевского. Однако Аддад-Вотлинг упрекает исследователя в отходе от историко-литературных принципов и фактов, поскольку он считает «само собой разумеющимся влияние Достоевского на Пруста» и не «утруждает себя доказательствами этого». Утверждение в качестве исходного момента подобного допущения исключает, по убеждению Аддат-Вотлинг, необходимость сравнения художественных форм двух литературных реальностей, хотя они во многом и различны по своей природе. С ее точки зрения, такая метода, «будучи крайне абстрактной, представляется, по сути, отрицанием сравнительного литературоведения»[200]. Отметим, что исследовательница не одинока в своем мнении. Такого же мнения придерживается и П.‐Л. Рей, который, в свою очередь, нелестно отзывается об этой книге, «где фигуры двух писателей и их произведения» подвергаются «оккультному рассмотрению» для доказательства существования «таинственного прусто-достоевского мира» (occultées au profit d’ un mysterieux monde «prousto-dostoievskien»)[201].
На примере работы Аддат-Вотлинг можно выявить еще одну любопытную тенденцию современного сравнительного литературоведения. Исследовательница считает важным принимать во внимание культурно-исторический контекст при сопоставлении Достоевского и Пруста, рассматривать их творчество во временной прогрессии, однако признает неперспективным в научном плане существовавшее изначально противопоставление писателей, которое сводилось к утверждениям: Пруст — предшественник и создатель современного романа, а Достоевский — продукт XIX века, писатель, которого не интересуют эстетические проблемы, и главное различие двух писателей в том, что в творчестве Пруста на первый план выступают проблемы искусства, поиск новых художественных форм, соответствующих авторскому замыслу, а у Достоевского — метафизические проблемы. Аддат-Вотлинг исходит из того, что, несмотря на многие различия в творчестве французского и русского писателей, у них существует сходство на уровне художественных форм, которое заслуживает первостепенного внимания и позволяет говорить о сродстве писателей. Пруст, по мнению автора, открывает у Достоевского не столько психологический закон (la loi psychologique), сколько художественный прием, секрет особой художественной техники (le secret d’ une technique)[202], с помощью которой русский писатель создает своих персонажей и который заимствуется автором «Поисков». В их художественных системах, по мысли Аддат-Вотлинг, объединяются живописная и театральная модели. Они обусловливают особую роль отдельных сцен-картин, представленных в движении, в сочетании с эпическим моментом — авторским повествованием, которое прерывает драматическую последовательность, порождая противоречивый образ, воспринимаемый через своего рода «иллюзию взгляда» (l’ illusion du regard) (29), — когда возникают различные ипостаси героев, создавая рецептивное движение, в котором меняются и взгляд, и видимые объекты, оставаясь при этом не до конца проясненными. Так, например, создается образ Настасьи Филипповны, которая похожа на Альбертину своей непредсказуемостью и загадочностью.
В ходе сопоставления творчества Пруста и Достоевского выявляется еще одна тенденция в современной компаративистике. Исходя из важности внимания к тем сторонам художественной системы, которые оказываются сходными, Аддат-Вотлинг говорит о необходимости «двойной перспективы»: выявления не только влияния на Пруста Достоевского, но и того, что интересует прежде всего Пруста у Достоевского, каков его вклад в трактовку творчества русского писателя. Следует особо подчеркнуть, что у истоков подобной методологии оказывается сам Пруст. Во втором томе «Поисков» («Под сенью девушек в цвету»), перечитывая одно из писем госпожи де Севинье, рассказчик замечает:
[…] я был в восхищении от того, что немного позднее назвал бы […] стороной Достоевского, в «Письмах госпожи де Севинье» ([…] je fus ravi par ce que j’eusse appelé un peu plus tard […] le côté Dostoïevski des Lettres de Madame de Sevigné)[203].
Для прояснения творческой позиции Пруста важен и уже упоминавшийся диалог Альбертины и Марселя, где героиня выслушивает рассуждения рассказчика о сходстве Достоевского и госпожи де Севинье:
Госпожа де Севинье, как и Эльстир, как и Достоевский, вместо того чтобы в своем рассказе придерживаться законов логики, то есть начинать с повода, сначала показывает следствие, создает ошеломляющее нас неверное представление. Так Достоевский показывает своих персонажей, их действия не менее обманчивы, чем эффекты Эльстира, у которого море как будто бы в небе. Впоследствии мы, к крайнему своему изумлению, узнаем, что этот неискренний человек очень хороший, или наоборот[204].
Важно, что при сопоставлении Прустом французской писательницы и Достоевского[205] возникает та же временная инверсия: «C’est comme le côté Dostoïevsky de Mme Sevigné»[206] («Это своего рода сторона Достоевского у госпожи де Севинье»). К сожалению, перевод в русском издании искажает истинное значение фразы: «Это у Достоевского от госпожи де Севинье»[207].
Основываясь на этой сцене, которая часто оказывается в поле зрения исследователей[208], Аддат-Вотлинг пишет:
Но если Пруст использует Достоевского, чтобы объяснить мадам де Севинье, компаративист должен в свою очередь исследовать в одинаковой степени как «сторону Достоевского у Пруста», так и «сторону Пруста у Достоевского» (Mais si Proust utilise Dostoïevski pour eclairer Mme de Sevigné, le comparatist doit rechercher à son tour le «côté Dostoïevski de Proust» au meme titre que le «côté Proust de Dostoïevski»)[209].
Наряду с традиционным подходом сравнительного литературоведения, таким образом, весьма важной оказывается и методология, которую можно обозначить термином «реверсивная компаративистика». Она предполагает «компаративистскую инверсию» и, действуя в «обратном направлении», исходит не из поиска предшествующих, прецедентных художественных явлений, повлиявших на анализируемые произведения, а, напротив, интерпретирует тексты в контексте более поздних художественных явлений, реализуя компаративистскую практику в едином интертекстуальном пространстве, что позволяет вопреки хронологическому принципу последовательности выявить «глубокие аналогии, которые не сможет объяснить никакое влияние»[210].
В конечном счете проявление «реверсивной компаративистики», которую, памятуя об особенно напряженном восприятии французским писателем слова «инверсия», можно назвать также «инверсивной», мы находим у многих французских исследователей творчества Достоевского, пытающихся включить его в национальный культурный контекст. Так, пример «реверсивной компаративистики» мы находим у Рене Жирара, который, сопоставляя творчество двух писателей, вписывает их в рамки своей концепции романтического и романического видения. Их творчество, по мысли исследователя, несмотря на различия, разоблачают механизм «миметического желания», которое заключается в подсознательном подражании, неосознанном желании быть похожим на Другого. Это желание может варьироваться от обожания до ревности и ненависти. Пруст, по мнению Жирара, разоблачительно иллюстрирует это на примере двух светских кланов — салонов Германтов и Вердюренов, а Достоевский — прежде всего в «Бесах» на примере поколений отцов и детей. Сопоставление с Достоевским необходимо Жирару для уточнения места Пруста в литературном процессе. Вместе с тем он замечает:
Мы видели, что в «подпольных» областях своего творчества Пруст прибегает к решениям Достоевского, — и увидим, что в менее «подпольных» областях своего Достоевский прибегает к решениям Пруста[211].
Таким образом, наряду с рассмотрением влияния Достоевского на Пруста, по убеждению Жирара, вполне возможно говорить о том, что «уместно было бы обозначить как „прустовский откос“ творчества Достоевского»[212]. Для Жирара важна не диахроническая последовательность в литературном процессе, а взаимное взаимодействие элементов единого интертекстуального пространства в момент, совпадающий со временем его восприятия.
Безусловно, во всех отмеченных работах, как и во многих других, присутствуют интересные наблюдения. Вместе с тем в них часто проявляется одна из основных проблем в сопоставлении творчества Пруста и Достоевского. Сложность этой компаративистской операции заключается в том, что при ее решении следует учитывать многослойное соотношение творческих и идейных позиций Достоевского, Пруста и того, кто их сопоставляет. Приоритет здесь, бесспорно, за позицией Пруста. От того, насколько она учитывается, насколько далеко уходит от нее исследователь, зависит успех сопоставления. При этом важно сознавать, что отдельные, как кажется на первый взгляд, разрозненные высказывания Пруста о русском писателе, разбросанные по разным текстам, имеют общую концептуальную основу, точно так же, как все его художественное творчество, начиная с ранних текстов сборника «Утехи и дни», имеет единое мировоззренческое основание.
Сам Пруст всегда очень бережно и осторожно относился к трактовке творчества Достоевского. В «Пленнице» автор заявляет: «Меня раздражает торжественная манера, в какой говорят и пишут о Достоевском»; добавляя, что сам плохо знает его творчество