Масштабность и основательность исследования Овлетт выражаются как в широком спектре поставленных проблем, так и в стремлении совместить рассмотрение глобальных вопросов с анализом более частных мотивов и деталей, общих для обоих писателей (устойчивые «схемы», мотивы, образы «порога», «сеней» и т. д.); используя знание языка, автор пытается в соответствии с логикой своего исследования трактовать этимологию некоторых русских имен (правда, не всегда убедительно: так, например, фамилию Ракитин она связывает почему-то со словом «рак»).
Обозревая все творчество Мальро, Овлетт последовательно и методично выявляет в его художественных произведениях следы присутствия Достоевского, в результате чего возникает своеобразное интертекстуальное пространство, которое включает в себя сходные мотивы, ситуации, персонажи, детали, позволяющие говорить о перекличке произведений Мальро и Достоевского. Хотя многие из этих сопоставлений уже присутствовали в работах других исследователей, Овлетт дает им новую трактовку, вписывая в общий контекст книги, объясняя сходство общими эстетическими взглядами на литературу французского и русского авторов и вместе с тем постоянно подчеркивая идеологические расхождения. И того и другого волнуют больше других «проклятые вопросы бытия», но решаются они по-разному: у Достоевского это путь противостояния смерти и Злу через страдание — к Христу как единственной правде; у Мальро — преодоление абсурда существования через противоборство социальному Злу и страдание, выводящее к революции, бунту.
Перекличку текстов Мальро и Достоевского Овлетт отмечает с самых ранних произведений французского писателя: тему дьявола в «Дневнике игры в резню пожарного» («Journal d’ un pompier du jeu de massacre», 1921) связывает с образом Ивана Карамазова, противопоставление восточной и западной культур, присутствующее в «Искушении Запада» («La Tantation del’ Occident», 1926), видит во многих произведениях Достоевского; мотив «преступления и наказания» играет важную роль в «Королевской дороге» («La Voie royale», 1930) и в «Уделе человеческом» («La Condition humaine», 1933). Темы тюремного заключения и каторги, присутствующие в произведениях русского писателя, Овлетт находит в романе «Годы презрения» («Le Temps du mépris», 1935), но, по ее мнению, принципиально отличает произведение Мальро от мира романов Достоевского обращение французского автора к социально-политической проблематике. То же наблюдается и в романе «Надежда», в нем также есть повод для сопоставления — проповедь монаха Кольядо об Иисусе Христе в произведении Мальро и речь великого инквизитора из «Братьев Карамазовых». Однако эпичность романа Мальро и тема народа в нем далеки от мира Достоевского, а Мальро, как считает автор, именно здесь находит свой голос. Овлетт выявляет и другие связи двух писателей на уровне их героев: Кириллов и Раскольников вызывают у нее ассоциацию с Ченом из романа «Удел человеческий», задумывающим покушение на Чан Кайши, Шатов — с Катовым, которых объединяет не только неслучайное созвучие имен, но и сходные моменты биографии, их трагическая смерть, хотя исследовательница отмечает и существенное различие между ними: Катов, принимая мучения и смерть, вдохновляет сокамерников своим противостоянием судьбе, проявляя солидарность с ними, смерть же Шатова удручает своей безысходностью.
Порой Овлетт находит неожиданные совпадения в творчестве двух писателей на уровне, казалось бы, незначительных образов. Так, она обращает внимание на энтомологические метафоры и сопоставления с насекомыми — например, сравнение персонажей с пауком (Перкен в «Королевской дороге», Касснер из романа «Годы презрения», Раскольников у Достоевского) или мотив арахнофобии, присущий некоторым героям (Клод из «Королевской дороги», Ипполит из «Идиота»).
Размышления героя романа «Завоеватели» («Les Conquérants», 1928) Гарина, критикующего русских писателей за то, что они, не убив никого, создают образ страдающего убийцы, для которого мир почти не меняется, становятся для Овлетт поводом для размышления об эволюции восприятия творчества Достоевского у Мальро. Гарин, не желая быть измененным миром, намеревается сам его трансформировать. Подобно ему, автор «Завоевателей» преодолевает влияние Достоевского и хочет создать собственный художественный мир.
Особое значение для рассмотрения проблемы отношения Мальро к творчеству Достоевского, по убеждению Овлетт, занимает эссе «Демон абсолюта» («Le Démon de l’ absolu», 1946). Важно, что оно осталось незаконченным и было издано посмертно в первоначальном виде: автор не пересматривал и не правил его для публикации, поэтому в нем видна работа авторской мысли и отчетливее предстает роль Достоевского в формировании творческого метода французского писателя. В центре внимания Мальро находится уже упоминавшаяся книга Лоуренса Аравийского «Семь столпов мудрости», которую он воспринимает весьма критично. Мальро уверен, что модель романов Достоевского помогла бы автору реализовать то, что он задумал, — осмыслить и подчинить себе процесс крушения иллюзий в его сознании, возникший в ходе его восточной авантюры, через создание произведения, выражающего его бунт против мира, в котором доминирует зло — победить «демонические силы через даймона (le daïmon) письма». Неудача Лоуренса связана с его попыткой следовать монологически-хронологическому изложению событий арабской авантюры, что мешает ему погрузиться в суть проблемы, не позволяет осознать ее, а главное — найти адекватные художественные средства для выражения его внутренней драмы, преодолеть разрушительные внутренние процессы — в отличие от русского писателя, который успешно решает подобные задачи через приемы драматизации, через создание сцен и диалогов персонажей, погружающих в стихию полемического и полифонического освоения проблем метафизического плана. Овлетт считает, что в эссе «Демон абсолюта» проявилась неудовлетворенность и самого автора своим текстом, поскольку оно осталось незаконченным. Однако размышления о Достоевском, о его художественной системе подвели его к «Антимемуарам» («Antimémoires», 1967), где он отходит от хронологического повествования, проявляя интерес к сценичности. «Демон абсолюта», таким образом, становится своеобразной матрицей для его последующих произведений.
Пытаясь определить суть своеобразного диалога-диспута Мальро с Достоевским, продолжавшегося на протяжении всего творческого пути французского писателя, Овлетт вводит понятие «демон», вынесенное в название работы. Уже само по себе для русского читателя оно в приложении к творчеству Достоевского может порождать массу вопросов и ассоциаций, учитывая, что в русском языке существует еще и слово «бес», чье семантическое поле существенно отличается от слова «демон», и принимая во внимание, что во Франции до сих пор существуют разные варианты переводов названия романа «Бесы», один из которых — «Les Démons». Видимо, сознавая это, автор книги уточняет смысл, который она вкладывает в подобное определение роли Достоевского в судьбе Мальро, и подчеркивает различие между «le démonique» (демоническим, ангельским) и «le démoniaque» (бесовским, одержимым). Демоническое (le démonique) — единственный соперник бесовского (le démoniaque), ибо оно одушевлено силой, которая порождает героев и творцов (59). Слово «демон» в данном случае приобретает особый смысл, автор вкладывает в него положительное значение (la valence positive, 58), вместе с тем, будучи близким к греческому «даймон», подчеркивает Овлетт, оно отсылает к понятию «судьба». Роль Достоевского в качестве демона французского писателя автор уточняет с помощью метафоры, которая возникает в эпиграфе, помещенном в начале книги и представляющем слова, принадлежащие Мальро: «Подобно тому, как перед акулой всегда плывут рыбы-пилоты, нашим взглядам предшествуют „взгляды-пилоты“, которые и рождают смысл» (11). «Будучи демоном Мальро, — считает Овлетт, — Достоевский предопределяет его место в качестве романиста и теоретика литературы; он предначертывает его судьбу» (Comme demon de Malraux, Dostoievski lui assigne sa place de romancier et de théoricien de la littérature; il le destine). В этом смысле, с точки зрения автора, его роль сближается с функциями «демона-хранителя (demon gardien)» (59).
Книга Овлетт, с одной стороны — попытка создания своеобразной творческой биографии Мальро через призму воздействия на него идей Достоевского, с другой — исследование, позволяющее понять место и роль русского писателя в литературном процессе Франции XX–XXI веков. Важно отметить, что голоса Овлетт и Мальро в рассматриваемой работе постоянно сливаются, порой сложно определить, где заканчивается мысль писателя и начинаются рассуждения исследовательницы его творчества. Обозревая творчество двух писателей, Овлетт замечает, что Мальро, ведя диалог с Достоевским на протяжении всего своего творчества, не оставлял мысли написать специальный труд о Достоевском, и по сути все его обращения к творчеству русского писателя можно рассматривать как своеобразный набросок такой книги. Овлетт в определенной степени продолжает и завершает эту работу, отбирая из его текстов многочисленные высказывания о русском писателе, объединяя их логикой своих размышлений и наблюдений, что опять-таки дает повод говорить как о прочтении произведений Мальро через Достоевского, так и текстов Достоевского через Мальро.
Глава четвертаяПОДПОЛЬНЫЕ ПОДОЗРЕНИЯ САРРОТ[235]
Натали Саррот — и как писатель, и как теоретик литературы — внесла существенный вклад в историю французских интерпретаций наследия Достоевского, спровоцировав тем самым сопоставления собственного творчества с произведениями русского автора. Р. Жан в статье «Достоевский и Натали Саррот»[236] считает главной заслугой Саррот то, что она сумела устранить разрыв в литературном процессе, о котором заговорили в связи с экзистенциализмом и американской литературой, и соединить классическую традицию в лице Достоевского с модернизмом, имея в виду прежде всего Кафку. Писательница делает это согласно своим убеждениям, что в основе психологических процессов лежат «подспудные движения» (mouvements sous-jacents), которые присущи всем людям и которые она называет тропизмами. Жан также идет по пути реверсивной компаративистики. Он на основе текста Саррот не только говорит о влиянии Достоевского на Кафку (желание контакта у русского писателя