[367] и является репрезентацией «бессмертной» души по отношению к бренному телу: тема напрямую связана с проблемой человеческого «Я» и страхом смерти. Ранк также показал, что наивысшего расцвета тема двойника в литературе достигла в Германии в период романтизма, в частности в творчестве Жан-Поля, Гейне, Гофмана; последний, как прекрасно известно, наряду с Гоголем, оказал определяющее влияние на Достоевского в ходе работы над «Двойником»[368]. Однако, по мнению Ранка, именно Достоевский
раскрыл в своей повести тему двойника самым впечатляющим и самым обстоятельным образом с точки зрения психологии. Он описывает вспышку психического расстройства у человека, который, не понимая своего состояния, не считает себя больным. Все неприятности, которые его досаждают, он считает происками врагов[369].
Ранк отмечает, что процесс медленного погружения Голядкина в безумие, это смешение безумия и реальности и составляет главное достоинство повести, бедной внешними событиями, но написанной с непревзойденной психологической достоверностью. Писатель-реалист добивается «объективного описания параноидального состояния, в котором не упущено ни малейшей детали, но также воздействия окружения на безумие жертвы»[370]. Следует сразу же отметить, что в определении паранойи Ранк следует психоаналитическому объяснению Фрейда из работы «Психоаналитические заметки об одном случае паранойи (dementia paranoides), описанной в автобиографии» (1911), где основоположник психоанализа характеризует ее как «предрасположенность к нарциссизму», которому соответствуют типичные идеи мании величия и преувеличение своего Я с точки зрения сексуальной жизни[371]. Исследуя литературные репрезентации мотива двойника, Ранк подтверждает концепцию Фрейда и выявляет, что главным преследователем является собственное Я — тот другой, кто был когда-то самым любимым, но против которого теперь направлен механизм защиты.
Фрейд в известной работе «Жуткое» (1919) также развивает тему двойника. По мысли Фрейда, двойник является одним из мотивов, производящих впечатление жуткого, зловещего (Unheimliche) — той разновидности пугающего, которое имеет начало в давно известном, в издавна привычном, в родном. Жуткое — это «скрытое-родное, подвергшееся вытеснению и вернувшееся назад»[372].
Переходя к психоаналитическим интерпретациям «Двойника» Достоевского во Франции, следует сразу же оговорить, что нас будет главным образом интересовать не бессознательное автора, чем занимается психобиография, не бессознательное творчества, являющееся уделом психокритики, а работы, появившиеся после тех сдвигов в теории психоанализа, которые произошли на рубеже 1960–1970‐х годов, благодаря структурно-лингвистической концепции бессознательного Ж. Лакана, согласно которой, в частности, «бессознательное структурировано как язык». Немаловажную роль в интерпретациях «Двойника» и других произведений сыграло также открытие французами «диалогизма» и «полифонии неслиянных голосов» в теории М. Бахтина, чья книга «Проблемы поэтики Достоевского» вышла в 1970 году с предисловием Ю. Кристевой, озаглавленным «Разрушение поэтики»[373].
С начала 1970‐х годов во Франции формируется интерес к «бессознательному текста», которое может проявляться независимо от интенции автора, этот «психоанализ литературного текста» вписывается также в рамки одного из направлений французского литературоведения, получившего название «генетической критики»[374]. Ж. Бельмен-Ноэль является автором ряда основополагающих работ по психоанализу литературных текстов («Психоанализ и литература», 1978; «К бессознательному текста» 1979). Согласно теории текстуального анализа (textanalyse) Бельмена-Ноэля, психоанализ, примененный к литературному произведению, позволяет глубже проникнуть в глубинную проблематику произведения, выявить не то, что хотел сказать автор, а то, что сказалось в тексте на бессознательном уровне, который и подлежит интерпретации и постижению. Такая переориентация психоанализа от анализа авторов и героев к анализу самого движения текста со всем его внутренним содержимым (поэтические тропы, риторические фигуры, интертекстуальные связи) безусловно происходила под влиянием не только Фрейда, но и Лакана. Важной в этой методологии является и роль читателя или критика, поскольку психоанализ литературы предполагает мобилизацию бессознательного читателя — без его включения текст не может «говорить». Задачей критика является выявление не единственно возможного значения бессознательного (la signification), но одного из возможных значений, которые ему открываются в процессе чтения. Таким образом, бессознательное текста оказывается не в начале, а в конце пути: оно является «эффектом желания», «эффектом бессознательного», вытекающим из встречи между «потенциальными богатствами» текста и бессознательным читателя, который их эксплуатирует по-своему.
С этой точки зрения интересно обратиться к интерпретации «Двойника», которую предлагает известный французский психиатр и психоаналитик Андре Грин в работе под названием «Двойной двойник: то одно, то другое» (1980), которая была опубликована в качестве предисловия к изданию повести Достоевского в серии карманного формата «Folio classique» издательства «Галлимар»[375]. Грин признает значение Ранка в постижении фигуры «двойника», но вносит уточнения в его интерпретацию, подчеркивая специфичность двойника Достоевского, выражающуюся в том, что его «Двойник» сам является двойником. С одной стороны, писатель с поразительной точностью и чутьем описывает реальное развитие мании преследования, предвосхитив в 1845 году то, что Фрейд напишет о паранойе только в 1911 году, анализируя случай другого чиновника — президента Шребера, чьи «Мемуары нервнобольного» были опубликованы в 1903 году и привлекли внимание психиатров. С другой стороны, этот фантастический рассказ в реальности является собственно «литературным». Трагичным для Голядкина является то, что никто из его окружения ничуть не удивлен существованием его двойника. В рассказе попеременно существуют две реальности — материальная (в начале и в конце, когда доктор Рутеншпиц диагностирует у Голядкина некоторое «нервное» расстройство, которое в конце перерастает в болезнь) и психическая, в которой вымышленный двойник постепенно становится более реальным, чем породивший его Голядкин. Распад личности, интуитивно выраженный писателем, отражается не только в очевидном содержании произведения, но и в его стилистических структурах, которые подлежат дешифровке. Лейтмотивом «Двойника» по мысли Грина, читавшего повесть в переводе авторитетного слависта Г. Окутюрье, является частое употребление выражения «il y a ceci et cela», постоянно присутствующее в мыслях Голядкина. В оригинале же оно соответствует разным выражениям — «и того и сего», «ни то ни се», «такой-то да сякой-то», обладает «тем-то и тем-то». Местоимение «и то и се» означает «всякое, разное», но «то» по отношению к «се» или наоборот, по мысли Грина, является тем же, что Голядкин-старший по отношению к Голядкину-младшему, что вовсе не очевидно при чтении повести в оригинале и ставит под сомнение основательность психоаналитического прочтения литературных произведений в переводах с позиций «текстуального анализа». Вместе с тем Грин обращает внимание и на многочисленные повторы или же зеркальные структуры: «мы, дружище, будем хитрить, заодно хитрить будем; с своей стороны будем интригу вести в пику им… в пику-то им интригу вести», — говорит Голядкин-старший Голядкину-младшему, приглашая того поселиться у него навсегда, когда воспринимает его как друга, как брата. Ссылаясь на «замечательный анализ» Бахтина, который выделяет в повести три голоса, включая голос рассказчика, Грин поясняет то, что сам называет «двойным двойником» в названии своей статьи: с одной стороны, внутренний диалог свидетельствует об удвоении внутри самого героя, с другой — речь двойника является репликой на речь героя, крадущей у него его собственный язык.
Исходя из точки зрения психиатрической семиологии, Грин утверждает, что Голядкина терзает его собственное «Сверх Я», рассказчик занимает позицию расщепленного «Я» (предоставляя свое перо то одному, то другому), а двойник безо всякого стыда воплощает желания «Оно». Говоря об очевидной гомосексуальности Голядкина, который хочет ненавидеть своего двойника, но на самом деле его любит и надеется, что все образуется, Грин подчеркивает, что Достоевскому, чтобы понять все это, вовсе не надо было читать Фрейда: последний, как известно, отмечал, что сексуальная этиология не очевидна в случае паранойи, но проявляется в самоуничижении, в грубом социальном уничижении, особенно у мужчин. Согласно Фрейду, художник, в отличие от психоаналитика, не может знать того, что он делает, но он знает гораздо больше, чем могли предполагать психиатры его времени. Грин также отмечает, что двойник героя появляется точно в тот момент, когда тот испытывает тягу обратиться в ничто. Вместо того чтобы исчезнуть, Голядкин раздваивается, и в этом феномене известный французский психоаналитик находит «спасительное удвоение», которое, однако, и погубит героя повести, то есть приведет к безумию — исключению-исчезновению de facto из жизни общества. «Двойник является проявлением нашей раздвоенности между тем образом, который мы желаем иметь о себе самих, и тем, что нам возвращает наше непризнанное alter ego», — заключает Грин[376]. Многие последующие работы о «Двойнике», авторы которых обращаются к этому изданию «Двойника», так или иначе остаются под влиянием рассмотренного текста Грина, который до сих пор продолжает тиражироваться вместе с текстом французского перевода повести.