Достоевского я просто не люблю. Это связано с тем, что я расходую все свою терпимость по отношению к патологическим натурам во время анализа. В искусстве и жизни я их не переношу[430].
При этом Фрейд остается моралистом: его чувства на стороне того, кто не поддается искушению, кто может сопротивляться влечениям, а не кающийся грешник. Здесь важно отметить определенную параллель между двумя текстами Фрейда в том, что касается русской натуры, русской души. В «Будущем одной иллюзии» Фрейд пишет:
Русская душа отважилась сделать вывод, что грех — необходимая ступенька к наслаждению всем блаженством божественной милости, то есть в принципе богоугодное дело[431].
В эссе о Достоевском он утверждает, что русский писатель уязвим скорее всего как моралист:
Признавая его высоконравственным человеком на том основании, что высшей ступени нравственности достигает только тот, кто прошел через бездны греховности, мы упускаем из виду одно соображение. Ведь нравствен тот, кто реагирует уже на внутренне воспринимаемое искушение, не поддаваясь ему[432], —
и полагает далее, что сделка с совестью скорее всего типично русская черта. Вместе с тем Фрейд, наследуя позитивистскому детерминизму XIX века, остается чужд поиску свободы, на который делает ставку русский писатель. В этой медикалистской перспективе свободная воля — не более чем иллюзия, которой поддался Достоевский. Отсюда и упрек в том, что тот, предаваясь исканию свободы, в конечном счете подчиняется Богу и Государю, то есть государственному и религиозному авторитету, двум инстанциям, с которыми устанавливаются отношения, равноценные отношениям «сын — отец».
Следует отметить, что «Достоевский и отцеубийство» — самый знаменитый психоаналитический текст об игре, при том, что роман «Игрок» в нем даже не упоминается. Фрейд подходит к вопросу о симптоме игрока с точки зрения эдипова комплекса. Он опрокидывает перспективу, сделав игру, по крайней мере в отношении Достоевского, необходимостью наказания отца через судьбу, которая, по мнению Фрейда, всего лишь более поздняя проекция отца. С другой стороны, патологическая страсть к игре напрямую связана с творческим процессом, который запускается лишь тогда, когда все проиграно, когда деньги обретают нулевую степень капитализации.
Во Франции тема патологической игры на деньги получила развитие в прикладном психоанализе, который, по справедливому замечанию известного психоаналитика А. Грина, высказанному в предисловии к сборнику статей «Психоанализ и литература», заключается в
психоаналитических интерпретациях произведений искусства и литературы, которые, обладая своей спецификой, вовсе не претендуют на исчерпывающий характер или последнее слово в литературной критике[433].
Вместе с тем, подчеркивая, что литературу и психоанализ во Франции связывает давняя традиция, необходимо не упускать из виду, что работы Фрейда по литературе, включая знаменитое эссе о «Беспокойной странности» (L’ inquiétante étrangeté)[434], а также этюд о «Братьях Карамазовых», образуют своего рода фундамент психоаналитического литературоведения.
Психоаналитическое прочтение романа «Игрок» предлагает Д. Фернандес, писатель, эссеист, член Французской академии, автор книги «Древо до самых корней: Психоанализ и творчество» (1972) и изобретатель термина и метода психобиографии. Исходя из дорогого Сент-Бёву постулата («каково дерево, таковы и плоды»), согласно которому понять произведение возможно не иначе как пролив свет на личность автора, психобиограф исследует раннее детство человека и его первичное семейное окружение, чтобы обнаружить «бессознательную личность»[435]. В 1973 году Фернандес пишет предисловие к роману «Игрок», выпущенному издательством «Галлимар» в той же серии «Folio», что и «Братья Карамазовы» с предисловием Фрейда. Не отходя от постулатов Фрейда, нашедшего объяснение и смысл этой пагубной страсти к игре в новелле С. Цвейга «Двадцать четыре часа из жизни женщины», Фернандес, рассматривая садомазохистскую любовь главного героя к Полине, обращает внимание читателя на столь характерный для Достоевского иррациональный, абсурдный характер любви, когда страсть находит утоление в убийстве, что позволяет автору предисловия прийти к заключению, что «Игрок» является «бесценным свидетельством „философии“ великого писателя», а также «резервуаром и суммой всех идей Достоевского»[436].
Появление двух психоаналитических прочтений романов Достоевского в массовой серии такого авторитетного издательства, как «Галлимар», способствовало укреплению связи между двумя первооткрывателями сферы бессознательного, каковыми в восприятии французов стали Достоевский и Фрейд. Таким образом, наряду со статьей Фрейда роман «Игрок» по сей день остается важным источником для анализа различных видов патологической зависимости. Практикующие психоаналитики, психологи и психиатры часто обращаются в своих теоретических работах к литературным произведениям, в частности к роману Достоевского — для изучения проблематики игры у своих пациентов.
Так, психиатр-психоаналитик А. Эйгер в статье «Достоевский, убийца или игрок»[437], отталкиваясь от эссе Фрейда и квалифицируя его как слишком личное по отношению к русскому писателю, сосредотачивает внимание на теме перверсии, оговариваясь при этом, что личность и творчество Достоевского трудно рассматривать только в этом направлении. Тема патологической игры вызывает реакции разного рода, но с клинической точки зрения ее можно рассматривать как моральную перверсию, ставя в один ряд с такими «нарциссически-перверсивными фигурами», как «моральные мазохисты, клептоманы, пироманы, самозванцы, мошенники и интриганы»[438].
Анализируя статью Фрейда, Эйгер подчеркивает, что Фрейд выделяет три черты характера Достоевского: чрезвычайно высокую возбудимость, задатки извращенных влечений и собственно художественное дарование. Говоря об игре в жизни Достоевского, Эйгер высказывает предположение, что она является чем-то вроде прививки, благодаря которой писатель на время получает доступ к «нормальному» существованию. Если рассматривать игру на рулетке как моральную перверсию, то ее источником будет неистовство автора, лудопатия, которой он инфицирует своих персонажей. О страсти к игре говорит и сам Достоевский. Но это не только страсть, — утверждает Эйгер, — это
постоянное напряжение, лихорадочное ощущение (чего-то, что его пронизывает и, следовательно, управляет им изнутри), своего рода ощущение единственного наслаждения, которого он не находит в других ситуациях[439].
Характеристики такого рода личности восходят к роману «Игрок». В нем есть три оси, точнее три переплетенные нити: игра с ее живописным миром, сентиментальная проблематика и взгляд на русских, проживающих в Европе. Эйгер пытается проникнуть в логику русского игрока. В отличие от немцев, играющих «с головой», русские играют «зря и без труда», как рассуждает герой романа, для них игра — своего рода дебош, повиновение принципу траты, прожигания жизни. В игре русские словно забывают себя, забывая окружающий мир, подчиняясь логике автоэротизма: «автоэротизм в его самом разрушительном измерении требует смерти объекта»[440]. Для игрока денежный выигрыш — это всего лишь предлог, повод для новой ставки. Ссылаясь на американского психолога Э. Берглера и его известную работу «Психология игрока»[441], Эйгер утверждает, что под влиянием мазохизма игрок скорее бессознательно стремится к проигрышу.
Вместе с тем игра для героя романа — это воспроизводство любовного опьянения, он пытается постичь тайну иллюзии, средоточие влечения, природу страсти. Он ищет не богатства, а нищеты, не капитала, а утраты себя, в том числе собственного достоинства. Он движим волей к страданию, без которого он не чувствует, что существует. Я страдаю, следовательно, существую, мог бы сказать Достоевский. Оторванность персонажа от России, отсутствие почвы для достоверного Я выливается в своеобразную нехватку как динамическую негативность, внутреннюю пустоту, открытую для сильных влечений, впечатлений, наваждений. Пустота, или отсутствие, Я оборачивается триумфом своеволия, вариантом садомазохизма, формы которого принимает любовь к Полине, которую ему хочется «съесть». Речь идет не об убийстве отца, а об убийстве любимой женщины. Здесь Эйгер высказывает предположение, что речь идет скорее об убийстве самой любви: перверсивные персонажи никогда не убивают, им важно сохранить объект для погони за наслаждением.
В сходном ключе разворачивается статья «Патологическая игра: Литературные и культурные аспекты», опубликованная психиатром М. Лежуайе в специальном психоаналитическом журнале: здесь игра на деньги определяется как «поведение, отклоняющееся от своей функции игры или свободы»[442]. Патологический игрок отдаляется от «нормальной» игры как источника развлечения и удовольствия, утрачивая свободу выбора играть или не играть. При этом пагубные последствия такой игры не сводятся к финансовым потерям и долгам: ее можно отнести к категории психических отклонений, «поведенческой зависимости»[443]. Рассматривая игрока как романного персонажа в литературе и психоанализе, автор выделяет Достоевского как самого знаменитого писателя-игрока, создавшего галерею персонажей, играющих на рулетке против казино или против судьбы, которая им противостоит. По мысли автора, портрет игрока, созданный Достоевским, является и «прекрасным примером русского романа, и все еще актуальным психологическим анализом, и формой автопортрета»