[500]. Тем не менее приходится заметить, что литературоведы не всегда обращают должное внимание на то обстоятельство, что автор, в отличие от своего персонажа, не мог позволить себе быть бессребреником. Молодой Достоевский движим идеей если не разбогатеть, то хотя бы встать на ноги посредством литературы. В отличие от Девушкина, влачившего жалкое существование в присутствии, для Достоевского, в совершенном согласии с формулой Вебера, «характерно систематическое и рациональное стремление к законной прибыли в рамках своей профессии». Вместе с тем, если жалкий переписчик остается альтер эго автора в смысле рабского подчинения диктату капитала, то Карепин, чертами которого Достоевский наделяет помещика Быкова в «Бедных людях»[501], воплощавшего позитивную мораль эпохи капитализма («романы губят молодых девушек, […] книги только нравственность портят»), предстает в сознании начинающего писателя носителем тех незыблемых ценностей, против которых он направляет антикапиталистическую негативность своей литературы: «Карепин водку пьет, чин имеет и в бога верит»[502]. Благоприобретенной, твердой вере предприимчивого капиталиста, совмещающего чиновную службу государству с ревностным служением мамоне, начинающий писатель противопоставляет веру как вызов, как мучение и провокацию, исповедание которой он доверяет литературе.
Очевидно, что молодому Достоевскому так и не удалось преуспеть в реализации капиталистической идеи в рамках литературного поля России середины 1840‐х годов: слишком мало у него было навыков — «габитусов», сказали бы современные социологи — общения с издателями, слишком непомерными были амбиции начинающего литератора, не говоря уже о нехватке или даже отсутствии систематического рационализма в стремлении к прибыли. Но он вполне верно и довольно рано осознал то, что такой опытный игрок литературного поля, как С. П. Шевырев, выражал без всякого упования на высокодуховное призвание литературы: «Торговля теперь управляет нашей словесностью, и все подчинились ее расчетам»[503]. Разумеется, отношения молодого Достоевского с петербургскими издателями 1840‐х годов — отдельная и большая тема, которая, впрочем, неоднократно затрагивалась литературоведами. В этой работе нам хотелось лишь попытаться перевернуть перспективу и увидеть там, где история литературы обычно ищет столкновений амбиций, идей, страстей, почву реальных экономических условий существования словесности, и в частности писателя Достоевского. В знаменитом письме от 1 февраля 1849, адресованном А. А. Краевскому, одному из самых предприимчивых издателей России своего времени, которого «бедные люди» из числа русских литераторов 1840‐х годов почитали за Павла Ивановича Чичикова от российской словесности, Достоевский вывел своего рода закон собственного литературного труда. Этому закону ему далеко не всегда удавалось следовать как в прошлом, так и в будущем, но само сознание необходимости закона стало первым итогом в постижении писателем духа капитала:
…Если есть во мне талант действительно, то уж нужно им заняться серьезно, не рисковать с ним, отделывать произведения, а не ожесточать против себя своей совести и мучаться раскаянием и, наконец, щадить свое имя, то есть единственный капитал, который есть у меня[504].
Глава восьмаяНИГИЛИЗМ
В 2008 году во Франции вышла в свет необычная книга, озаглавленная следующим образом: «Скрытая история нигилизма: Якоби, Достоевский, Хайдеггер, Ницше»[505]. Бросается в глаза явная несообразность подзаголовка: если присутствие Якоби перед Достоевским можно объяснить хронологически, то имя Хайдеггера перед именем Ницше явно сбивает с толку. Недоумение возрастает после ознакомления с содержанием: в книге выделены «Пролог», «Партитура 1», «Партитура 2» и «Эпилог». Книга написана в соавторстве: «Пролог» и «Партитура 2» принадлежат перу Жана-Пьера Фая, «Эпилог» и «Партитура 1» подписаны Мишель Коэн-Алими.
Несколько слов об авторах этой книги. В отличие от Мишель Коэн-Алими, которая является скорее типичным университетским философом, специализирующимся на истории немецкой мысли, Жан-Пьер Фай представляет настоящую легенду французской интеллектуальной культуры[506]: поэт, романист, философ, лингвист, публицист, переводчик, издатель, он был связан с целом рядом крупнейших творческих начинаний второй половины XX столетия. Один из самых видных представителей литературного, политического и философского авангарда 1960–1970‐х годов, Фай завоевал себе довольно прочную интеллектуальную репутацию, обусловленную не только многочисленными литературными, научными и философскими публикациями, но и громкими скандалами, вошедшими в анналы французской интеллектуальной истории.
Действительно, вступив на интеллектуальную сцену в середине 1960-годов как один из самых активных сотрудников журнала «Tel Quel», Фай в скором времени порвал с Ф. Соллерсом, обвинив последнего в поддержке «диктатуры структурализма». В результате этого разрыва появился журнал «Change», который был основан Фаем в 1968 году и более чем на два десятилетия стал живой научной лабораторией по исследованию связей мышления, языка, литературы, перевода с политикой, девиз издания: «Язык, изменяясь, меняет вещи»[507]. Активно пропагандируя во Франции наследие русского авангарда и русского формализма, журнал «Change» способствовал распространению во Франции языковедческих и политических идей Аврама Ноама Хомского и может рассматриваться как один из первоисточников новейшей политической лингвистики. Книга самого Фая «Тоталитарные языки» (1972, второе дополненное издание вышло в свет в 2004) считается едва ли не самым авторитетным во Франции исследованием в области изучения языка Третьего рейха.
Помимо деятельности на посту главного редактора журнала «Change» Фай прославился как один из организаторов французского «Союза писателей», который был создан в 1968 году как площадка поддержки чехословацких интеллектуалов — участников Пражской весны[508], а со временем превратился в Центр исследований смысла литературы в кризисном мире, с 2000 года Фай является президентом этого существующего до сих пор писательского объединения.
Наверное, самый громкий скандал, связанный с именем Фая, в новейшей интеллектуальной истории Франции был вызван его «Письмом о Деррида», опубликованном в 2013 году в ознаменование 30-летнего юбилея Международного философского коллегиума. В своем памфлете мыслитель, стоявший у истоков создания этой уникальной философской институции, получившей широкое международное признание, обвинял бывшего единомышленника в том, что благодаря его трудам Международный философский коллегиум превратился в машину пропаганды нацистской философии Хайдеггера. Письмо вызвало резкую отповедь со стороны виднейших философов Франции, чья критика, впрочем, касалась скорее деталей аргументации памфлетиста, нежели сути проблемы[509]. Сам Фай задолго до появления «Черных тетрадей» разоблачал связи философии Хайдеггера с идеологией национал-социализма и антисемитизмом («Ловушка. Хайдеггеровская философия и нацизм», 1994).
Собственно философские труды Жана-Пьера Фая отмечены печатью поэтического дара, пронизаны острым ощущением власти языка над мышлением и неизменно дышат жарким полемическим духом, что в совокупности создает своеобразный эффект остранения или даже отстранения, удаления его письма от университетской, или академической, манеры философствования.
Возвращаясь к самой книге, заметим также, что если имя Достоевского присутствует в подзаголовке, то в содержании оно пропадает, зато в нем появляется целый ряд других имен собственных, которые по меньшей мере на уровне содержания несколько скрывают русскую тему, заявленную в названии. Тем не менее глава «Отрицание из подполья», посвященная проблематике русского нигилизма, заключает в себе довольно примечательную концепцию русского нигилизма с разбором трудов и дней таких деятелей русской литературы и русского революционного движения, как М. А. Бакунин, Ф. М. Достоевский, С. Г. Нечаев, И. С. Тургенев, Н. Г. Чернышевский. Существенным дополнением этого разбора следует считать анализ рецепции творчества Достоевского и исканий русских нигилистов в философии Ницше.
Прежде чем приступить к разбору концепции этой работы, добавим несколько слов в отношении композиции. Как уже говорилось, книга разбита на две «партитуры», внутри которых в свою очередь выделен ряд «эпизодов». При этом авторы выбирают для обозначения этой минимальной формы научного повествования довольно необычное слово «sequence». Это слово, с одной стороны, может отсылать к понятию «эпизод», как оно фигурирует в «Морфологии волшебной сказки» В. Проппа, где это понятие обозначает комбинацию трех по меньшей мере функций, или повествовательных единиц, которые русский исследователь называл «ходами». С другой стороны, лексема «sequence» может соотноситься с понятием «секвенции», которое обозначает либо разновидность средневековых католических песнопений, либо повторение небольшого мотива на различных ступенях восходящей или нисходящей гаммы. Учитывая внимание Фая к русским формалистам, отдельные тексты которых увидели свет на французском языке именно на страницах журнала «Change», нельзя исключить того, что использование это слова было своего рода данью автора его структуралистскому прошлому, впрочем, не очень продолжительному. Вместе с тем невозможно не заметить, что понятие «секвенции» больше соответствует понятию «партитуры», использованному авторами для обозначения двух частей сочинения: речь идет, разумеется, не столько о музыкальности как таковой, сколько о перекрестном значении повторяемости и последовательности — словом, определенного рода поэтичности текста. Это замечание поэтологического характера отнюдь не умаляет философской концепции работы «Скрытая история нигилизма»; напротив, оно призвано прояснить едва ли не главный повествовательный прием, который используют авторы в своей работе с текстами: речь идет об анализе постоянно возникающих повторов тех иных мотивов в употреблении понятия «нигилизма» у избранного круга авторов: Якоби, Достоевского, Хайдеггера, Ницше.