Наряду с этим приемом, к которому охотно прибегают авторы в ходе рассуждений, методология работы открыто соотносится с понятием археологии, введенным в гуманитарные науки М. Фуко: для них важно обнаружить, каким образом понятие «нигилизма», увидевшее свет в недрах философии классического немецкого идеализма, проникло в русскую литературу начала — середины XIX века, где в определенный момент неразличимо слилось с понятием революционного терроризма и откуда триумфально вернулось — через французскую культуру — в немецкую философскую традицию, сначала в трагическом творчестве позднего Ф. Ницше, а через него перешло в философию М. Хайдеггера, в историко-культурном контексте которой космополитичный, транснациональный по сути нигилизм парадоксальным образом оказался на грани смешения с национал-социализмом.
Собственно главная идея этой книги предстает именно в виде такого парадокса, по пунктам изложенного Фаем в «Прологе»:
В 1878 году Достоевский в одном из писем к Победоносцеву замечает: «За нигилистами стоят евреи».
В 60-годы (XX века. — С. Ф.) мы встречаемся с определением Лео Штрауса: «Нацизм является самой известной формой нигилизма».
То, что высказывания несовместимы, предоставляет нам хотя бы одну, так сказать, «истину»: истину невозможности их совмещения.
Между этими высказываниями в 1939 году возникает книга Германа Раушнинга, чьи диалоги с Гитлером — имеется в виду книга «Гитлер мне сказал» — радикально изменили автора, а ведь он вступил в нацизм через врата Сената вольного города Данцига, младо-консервативным президентом которого он был, они изменили его через страх, вписанный в него этими диалогами. В этой второй книге, озаглавленной «Революция нигилизма», он рисует свой собственный маршрут, свое вступление и выход через врата Третьего Рейха: тем самым он вводит нигилизм в орбиту нацизма, сближая его к тому же с движением, которое называется тогда «национал-большевизмом», туманное созвездие с довольно расплывчатыми контурами — от крайне правых до крайне левых — во главе которого выступает Эрнст Юнгер и его тогдашний двойник Эрнст Никиш[510].
Мы приводим эту длинную цитату не только для того, чтобы дать представление о задаче, которую поставили перед собой авторы — проследить за историческими трансформациями нигилизма, но и для того, чтобы обнаружить некоторую несообразность метода рассуждения, которому они следуют, самому предмету исследования. Действительно, если принять, что трансформации понятия нигилизм фиксируются прежде всего текстами, за которыми стоят конкретные авторы с определенными биографическими, историческими, политическими и прочими контекстами, то трудно согласиться с философскими толкованиями, в которых игнорируется филологическая сторона рассматриваемого письменного источника, то есть трудно принять такие интерпретации, в которых отсутствует именно напряженное внимание к условиям рождения, становления и бытования слова в конкретном языке, к чему, собственно говоря, сводится главный недостаток этой «Скрытой истории нигилизма». Авторы не только слабо владеют русскими контекстами «нигилизма», но и не сильны в немецких контекстах, что обнаруживается уже в приведенной цитате, где ставка на эффектный парадокс обессмысливается двумя по меньшей мере историческими несообразностями. Во-первых, книга «Революция нигилизма» вышла раньше, чем пресловутые «Разговоры с Гитлером», так что трудно принять спорное положение, что беседы с фюрером как-то изменили автора, подтолкнув его ко «второй книге». Во-вторых, сами «Разговоры с Гитлером» представляют собой историческую фальшивку, состряпанную автором в смутных контекстах бегства из Третьего рейха и эмигрантских злоключений. Таким образом, выдернутая из контекста фраза Достоевского о том, что за нигилистами стоят евреи, оборачивается даже не парадоксом, а кричащей нелепицей: призванная, по всей видимости, обнаружить некую гипотетическую преемственность, или аналогичность, между антисемитизмом русского писателя и антисемитизмом немецкого национал-социализма, она сама по себе ставит вопрос о возможности такого отождествления, вследствие которого русский нигилизм, движимый среди прочего вывернутым наизнанку иудаизмом, можно было бы воспринимать как предвосхищение окончательного решения, созревшего в недрах немецкого национал-социалистического движения. Уточним, что Фай выступает против такого отождествления, к которому склонны некоторые из его оппонентов, списывающих на абстрактно понятый нигилизм моральную и политическую ответственность конкретных философов, в частности Хайдеггера.
Нельзя сказать, что такого рода противоречия полностью дискредитируют эту книгу; тем не менее их наличие заставляет нас более внимательно относиться не только к самому методу рассуждения авторов, но и к отдельным их суждениям, зачастую построенным на невнимании к первоисточникам и историческим условиям их появления на свет. Если вернуться к броской фразе о евреях и нигилистах, то ни в одном из писем Достоевского к Победоносцеву ее в таком виде просто нет: заостряя до предела проблему нигилизма, выдергивая отдельные суждения тех или иных русских писателей, в том числе Достоевского, из конкретных контекстов, заимствуя их, как правило, из вторых рук, авторы «Скрытой истории нигилизма» не утруждают себя доскональным разбором «еврейского вопроса» в творчестве Достоевского, который при всей его значимости столь же существенен для творчества русского писателя, как «польский», «французский» или «сербский» вопросы[511].
Вместе с тем необходимо здесь же сказать, что одно из главных достоинств этой работы определяется стремлением авторов построить реальную генеалогию понятия «нигилизм», проследив за его превращениями сначала в немецкой классической философии, затем в русской литературе и публицистике 1860‐х годов, главным образом в связи с его концептуализацией в романе «Отцы и дети», откуда, как уже было сказано, нигилизм переходит во французскую культуру, болезненно реагирующую на него в тяготении связать нигилистическое умонастроение с понятием декаданса: именно в этой связке темы декаданса с проблематикой нигилизма последний прорабатывается в позднем творчестве Ницше, воспринимавшего себя наполовину декадентом, наполовину нигилистом. Собственно, в толкованиях философии Ницше, представленных Хайдеггером в самые трагические годы существования Третьего рейха, предпринимается попытка очистить нигилизм от болезненного оттенка декаданса, противопоставив последнему здоровую волю немецкого народа к чаемому единству.
Если рассматривать труд Фая и Коэн-Алими в историко-философском аспекте, то следует подчеркнуть, что он начинается с постановки двух основных задач: определения исторического периода, в который понятие «нигилизм» впервые возникает в поле философии, а также выявления способа, каким оно «разворачивается» в политическом, литературном и философском дискурсах на протяжении трех столетий.
Основным препятствием на пути к построению «генеалогии» нигилизма является, по признанию самих авторов, невозможность «схватить» понятие, пребывающее в процессе непрерывного становления, которое обусловлено не только сменой типов дискурса, но и его связью с конкретными политическими практиками. В целях обнаружения механизма, призванного обеспечить непрерывность нарратива, авторы предпринимают небезынтересную попытку обнаружить инстанцию, аналогичную трансцендентальному единству апперцепции И. Канта.
Понятие «нигилизм» проникло в философский язык в период Великой французской революции и связано с именем А. Клоотса. Согласно Клоотсу, Республика прав человека не может быть ни деистской, ни атеистической, она является нигилистической и содержит в себе отрицание всякой, даже негативной связи с богом (théos). Нигилизм, таким образом, интерпретируется им как радикальная позиция, направленная на полное уничтожение религиозного культа.
Коэн-Алими подчеркивает, что такого рода дефиниция, данная через отрицание — «ни деизм, ни атеизм», — с неизбежностью отсылает к тому, что она отрицает, не исчерпывая при этом природы самого нигилизма. Следовательно, мы оказываемся перед лицом предельной абстракции, обреченной на постоянную трансформацию и наращивание смыслов.
Следующий ключевой этап формирования понятия «нигилизм» связывается авторами с философией религии Ф. Г. Якоби. Выступив с критикой рационализма, обнаружившего свое бессилие в невозможности доказать бытие Бога, Якоби противопоставил дискурсивному способу познания реальности интуитивное. При этом критика интеллектуальной традиции Просвещения осуществляется им в пространстве художественного произведения. В романе «Вольдемар» Якоби, продолжая начатый им критический анализ рационализма, демонстрирует, что жизнь не подчиняется описанию рассудочными категориями. По этой причине всякая философия, поднимающаяся в постоянно прогрессирующей рефлексии над чувственно воспринимаемым к сверхчувственному и бесконечному, обречена потеряться в абсолютном Ничто.
В одной из работ Канта докритического периода «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога» Якоби обнаруживает идею, согласно которой существование должно быть понято как абсолютное полагание вещи, а значит, не может рассматриваться в качестве предиката в привычном его понимании:
Существование есть абсолютное полагание вещи, и этим оно отличается от любого другого предиката, который, как таковой, всегда полагают в отношении какой-то другой вещи. Понятие полагания совершенно простое, оно тождественно с понятием о бытии вообще[512].
По мысли Коэн-Алими, принципиально важным является то, что эта идея развивается мыслителем в рамках не-философского (non-philosophique[513]