Полностью отрицая интерпретацию бреда у Фрейда через эдипов комплекс, Делёз выдвигает другую подоснову бессознательного. Для Делёза шизофрения это не персонология, которая рассматривает шизофрению в терминах расстройства личности, не интерпретация психоза с точки зрения структуры. Шизофрения — это процесс, который не имеет ни объекта, ни цели. Единственный объект этого процесса — его собственное свершение, то есть производство потоков, которые ему соответствуют. Шизофрения как процесс — это совокупность направлений линий ускользания. Линией ускользания Делёз называет линию жизненного созидания (création vitale), что можно было бы считать неким аналогом «живой жизни» у Достоевского. Механизмом создания процесса является желание, которое этот процесс запускает. Желание не имеет ничего общего с чем-то негативным, с нехваткой, с чем бы то ни было, нельзя сказать, что желанию чего-то недостает. И в этом смысле желание и есть процесс. Он продолжает свое свершение. А смерть — это всегда прерывание процесса, она не может стать частью процесса. Идея процесса у Делёза — это идея сугубо позитивная, сугубо утверждающая. Любопытно сравнить с высказыванием самого подпольного Достоевского:
Кто знает (поручиться нельзя), может быть, что и вся-то цель на земле, к которой человечество стремится, только и заключается в одной этой беспрерывности процесса достижения, иначе сказать — в самой жизни, а не в собственно цели, которая, разумеется, должна быть не что иное, как дважды два четыре, то есть формула, а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти[598].
Что касается Фрейда, он по сей день остается живее всех живых, свидетельством чего являются многочисленные призывы «возврата» к Фрейду в не менее многочисленных западных ответвлениях (школах) психоанализа, одним из представителей которого является аналитик-клиницист О’Дуайр де Маседо, ученик Франсуазы Дольто и Гизелы Панков, автор книг «Психоанализ в условиях террора» (1988), «От любви к мысли» (1999), «Письма к молодому психоаналитику» (2008). Наш автор родом из Бразилии и в молодости был театральным режиссером-постановщиком в Сан-Паулу и Рио-де-Жанейро, в 1968 году эмигрировал во Францию, спасаясь от военной диктатуры. Для О’Дуайра де Маседо психоанализ — это новый гуманизм, аналитическая теория, помогающая осознать важность бессознательного для размышлений о жизни, дружбе, любви, мире, политике. Он убежден, что психоанализ касается чего-то более интимного для всех нас, нежели пресловутые детские комплексы. Его книга «Клиника Достоевского, или Уроки безумия» — результат шести лет исследований (2009–2014), которые обсуждались в рамках двухмесячного семинара, проводившегося в одной из школ лакановской ориентации (La Fédération des Ateliers de Psychanalyse). Семинар объединял практикующих психоаналитков, психологов, интернов, работников социальной службы и воспитателей, но также был открыт для всех, кто практикует иные подходы в размышлениях о мире, в котором мы живем: кинематографистов, театральных критиков, юристов, принимавших живое участие в обсуждении докладов. Для О’Дуайара де Маседо главное в психоанализе — это любовь, работа психоаналитика заключается в том, «чтобы залечить раны, повреждения и стигматы, оставшиеся от отсутствия любви или неудавшейся любви»[599]. Психоаналитик говорит о любви, и в этом отношении Достоевский, по мысли О’Дуайра де Маседо, самый лучший выбор, поскольку он является писателем, воплотившим в полной мере реальность настоящей встречи (l’ écrivain de la rencontre). Величие или ничтожество персонажей писателя проявляется с открытием бессознательного и испытанием любовью. Непреходящий характер основных героев Достоевского объясняется тем, что они конструируются через травму от встречи с бессознательным.
Примечательно, что книгу открывает глава, посвященная «Запискам из подполья». Речь идет о рассказе о сладострастии, о наслаждении. Но в чем заключается это наслаждение? — вопрошает персонаж, и он предается письму, пишет, чтобы попытаться это понять. В самой повести психоаналитик выделяет три уровня. На первом уровне можно сказать, что речь идет о наслаждении ненавистью — к себе и к другому. Саркастический и насмешливый тон и одиночество служат симптомами того, что субъект чувствует себя исключенным из мира. К этому можно добавить чувство вины, скуку или невозможность любить и принимать решения. Если остаться на этом уровне, пишет де О’Дуайр де Маседо,
подпольный человек является наилучшим образцом успешного лакано-миллеровского анализа: сознание того, что человек, в сущности, всего лишь отброс, что всякое чувство благоденствия — только иллюзия, и что единственно приемлемая истина заключается в созерцании своего бессилия. Подпольный человек наслаждается своим désêtre[600].
По мнению О’Дуайра де Маседо, констатация подобного рода обезнадеживает, но такая циничная концепция существования не противоречит взглядам, бытовавшим в определенных интеллектуальных кругах России во времена Достоевского.
С другой точки зрения, ненависть к себе способна порождать сильную мысль, правда ограниченную невозможностью субъекта ее использовать. Ненависть к другому и к миру также порождает мысль. Поскольку сила этой мысли основана на параноидальной уверенности, она опять же является стерильной, ее невозможно использовать. Так подпольный человек учит нас тому, что отказ от себя, от уз самолюбия создает прочное экзистенциальное основание — что психоаналитики называют хорошо структурированным первичным нарциссизмом; именно это, по мысли О’Дуайра де Маседо, делает возможным для субъекта использовать свою мысль и наслаждаться ее совершением.
Мысль, освобожденная от самолюбия, питается дикостью своего бесстыдства, силой своей борьбы с толщей этого мира, своей радостью представлять неизвестное, не имеющее именования[601].
Усиленное сознание убеждено, что человеческая личность (субъект) не сводится лишь к сознанию (Я), бессознательным остается то, что исходит от неизвестного, это своего рода «источник, а не место, как полагал Фрейд»[602]. Психоаналитик убежден, что Достоевский через своих персонажей открывает нам доступ к тому, что переживал Фрейд во время своего самоанализа: ад, в который он мог погружаться, прежде чем открыть фантазм, то есть явление желания. В подпольном человеке Достоевский показывает нам невыразимую тревогу, каковая может сопровождать встречу с бессознательным, и эта тревога лишает человека непосредственности, парализует действие, не дает принять решение.
Продолжая свой анализ, О’Дуайр де Маседо заостряет внимание на проблеме, вернее, на дилемме желания у подпольного человека:
А что если так случится, что человеческая выгода иной раз не только может, но даже и должна именно в том состоять, чтоб в ином случае себе худого пожелать, а не выгодного?[603]
Так, по мысли автора, Достоевский начинает доказывать «преобладание бессознательного в отношении всякой рационализации, существование психического конфликта, неукротимого характера желания»[604]. Рассматривая этот психический конфликт в терминах конфронтации сознания и бессознательного, автор восхищается концепцией Достоевского, в которой безумие является последним прибежищем субъекта, стремящегося к сохранению своей человечности.
Кроме того, О’Дуайр де Маседо замечает, что подпольный говорит так, как если бы он был анализантом. И с этой точки зрения он убедительно показывает, что психоаналитическая терапия не сводится к свободным ассоциациям, поскольку этот метод предполагает реальное присутствие другого субъекта — терапевта, чья задача заключается в том, чтобы использование этого метода не привело к бесплодной интроспекции. Рассматривая далее эпизод с Лизой, автор еще раз подтверждает поразительную клиническую точность описаний Достоевского: подпольный человек являет саморепрезентацию человека, неспособного любить, и в этом отношении представляет собой предельную фигуру того, что Фрейд называет влечением к смерти.
Подводя итог этому аналитическому обзору рецепции «Записок из подполья» в современной французской мысли, мы предлагаем еще раз сосредоточиться на двух ключевых проблемах, двух сложившихся стереотипах восприятия, а именно:
1. Подпольный человек — антигерой.
2. Безумие (психоз в современной медицинской терминологии) — болезнь.
Более пристальный анализ подпольного человека с позиции критического внимания к бессознательному позволяет по-иному осмыслить вклад Достоевского в мировую культуру и в теорию психоанализа, в ее приложении к литературе. Постоянное обращение к Достоевскому представителей разных гуманитарных дисциплин является убедительным свидетельством взаимодействия вещей, идей, персонажей: философия становится множественной посредством создания концептов мира и человека. Подпольный человек в этом отношении не столько антигерой, не столько больной, сколько концептуальный персонаж, заключающий в себе — не в глубине «души», не внутри дорогого эго, которое нещадно эксплуатируется кабинетным психоанализом — некую виртуальную человечность, которая вся лежит на поверхности и потому ставит под вопрос сами способы ставить вопросы, разработанные в рамках отдельных научных дисциплин, в том числе в психоанализе. Словом, явление подпольного парадоксалиста предвещает, что на смену философии кафедральной, тематической, университетской выходит философия из подполья, она всегда готова выйти на улицы, площади, рынки и обернуться философией номадической, космогонической, воистину политической.