Тургеневские «Отцы и дети». Отец Базарова Василий Иванович занят лекарством — и саморазвитием. Отец Кирсанова Николай Петрович занят своей фермой и новой семьей, он несколько смешон, но открыт, готов слушать, учиться, понимать и согласиться уйти со сцены. Собственно, он и создает все пространство романа, на котором раскрываются герои. Конфликт-то возникает только с Павлом Петровичем, который прочитал 5–6 книг, не был женат, не вырастил ни дерева, ни сына, боится быть смешным, а все, что имеет, — аристократизм, принсипы, менторство…
А помните тетушек Тома Сойера и Гекльберри Финна?
В любом случае, я думаю, можно говорить о некоем безликом «пустом» пространстве (пустыня, космос, для кого-то и «замкадье») и личном пространстве, которое отличается тем, что в нем ты что-то или кого-то чувствуешь. Есть также и общие пространства, социумные… По-настоящему почувствовать их можно, только разворачивая свое…
Чудесно описывают пространство, создаваемое стариками, Фазиль Искандер («Сандро из Чегема») и Людмила Улицкая («Медея»). Пространство не ограниченное, не зажатый в рамки кусок земли. Это пространственное измерение, предполагающее как оседлость, так и мобильность. Медея, живя всю жизнь на одном месте, срастаясь с ним, берет мешок, чемодан и отправляется через всю страну повидать родню, с которой она долгие годы поддерживает незримую связь.
Пожалуй, нельзя уйти с темы «Пространство», не поговорив о таких важных «штуках», как границы и порядок.
Что касается границ, конечно, они есть. Только хорошо, если это не забор, который эти границы обрезает. У поместья границы чувствования. Ты идешь и ощущаешь: свое — чужое. «Это не наш лес, а чей-то чужой». Очень интересно менять форму границ, ведь то, что они прямоугольные, — очень неестественно. Земля невероятно разнообразна, и границы мест видны — овражки и лощины, вода, камни, деревья, другая растительность. Даже в, казалось бы, однообразной тундре границы видны.
Порядок — тоже извечный предмет поисков и терзаний.
К. Г. Юнг: «В любом хаосе существует вселенная, в любом расстройстве — тайный порядок». А может быть: «в любой вселенной — хаос, в любом порядке — расстройство?» (ЮЖе).
Цивилизованному человеку присуща очень большая страсть к порядку. Именно он защищает нас от неопределенности, «пугающего зеленого, живого, гниющего мира» (К. Малевич).
Николай Курдюмов задает вопрос: почему глаз садовода радуют плодовые кусты, деревья ровными рядами, с подстриженными кронами? Так же приятны глазу рабы на галере, солдаты в строю?
Прямые грядки, ровные клумбы, ровные дорожки, подстриженные кусты, ряды овощей — часто это признак присутствия строгой и трудолюбивой бабушки (хотя и дедушки тоже) на даче или в доме. У нас в деревне есть такой участок. Его хозяйке около 70, и она каждый год говорит, что больше не приедет, потому что сил нет на поддержание этого идеального и урожайного порядка. А потом приезжает, потому что переживает: дети и внуки относятся к порядку пренебрежительно. Однако это всего лишь следование ритуалу, возведенному в закон в трудные годы. Привычки советских строгих правил и куцых шести соток. Если перестать ходить строем, как учили, а позволить себе постареть и прищуриться… Замечаешь, что в природе все стремится к скруглению, сосуществованию и средней интенсивности.
Сын в три года попробовал походить в детский сад. Первые три дня его учили ходить и бегать строем. Через неделю он заявил, что больше туда не пойдет.
Почитайте хоть немного Марию Монтессори. Потрясают очевидностью описанные ей трудности «приучить» учителей-воспитателей постоянно не вмешиваться и не наводить порядок в классе. Если детям разрешается свободно перемещаться, шуметь, двигать мебель, учителя чувствуют себя беспомощными и ненужными.
Это вечная борьба противоположностей: римские легионы и варвары, города и дикая природа.
Контроль, определенность, порядок. Таков наш язык, предпочтения, парадигма. Живя в ней, мы обречены искать «тайный порядок», рисовать карты души и о-предел-ять все что можно и нельзя. Я не против существования порядка, он, конечно, есть, но мы слишком заигрались в него, забыв, что он лишь какая-то часть Вселенной, а вовсе не она.
В жизни мы буквально в рабстве прямых линий, квадратов, схем, времени, казуальности и т. п. Психология Юнга прекрасна тем, что дает возможность покидать этот мир и радоваться (или пугаться) красоте Хаоса.
Андреас Юнг, внук Карла Густава, в интервью журналу «Аналитическая психология» (№ 3, 2012) рассказал, как в их семье издавна сосуществуют две профессиональные традиции: психологи и архитекторы. Как К. Г. спорил с братом-архитектором при строительстве дома и полностью отказался от его помощи при сооружении алогичной круглой башни. И теперь внуки говорят, что в доме вполне можно сделать музей, а в башне — нет, она очень личная.
А я открыла для себя прекрасный материал — саман, который отвергает не только прямые углы, но и измерения в системе СИ, лепится как пластилин или песчано-глиняный замок и дает возможность почувствовать себя птицей. Безусловно, по этой теме рекомендую «Дом из самана» Янто Эванса с его чудесным юмором по поводу жизни в прямоугольниках и особенно его описанием живого дома.
Страх беспорядка, хаоса, отсутствия границ — страх энтропии. Позволив этому страху стать ведущим, мы выпадаем из этой самой энтропии, перестаем чувствовать ее пользу и красоту, барахтаемся в ней, путаемся, создаем некий пузырь с внутренним миром и «окружающей средой». И не можем жить и умереть по-настоящему, по-человечески.
Натали Бэббит, чудесная сказка «Вечный Тук»:
«С детства Винни окружал железный порядок. Она привыкла к нему. Под беспощадным двойным натиском бабушки и мамы дом, в котором она жила, всегда был до блеска вычищен, подметен и вымыт, дочиста оттерт — словом, доведен до полного смирения [?? — ЮЖе]. Не могло быть и речи о малейшей небрежности, ни одно дело не откладывалось на потом. Женщины семейства Фостер возвели свою крепость из повседневных обязанностей и забот. В ее стенах они были полновластными хозяйками. И Винни приучали к тому же.
Поэтому маленький уютный домик у пруда застал ее врасплох: все здесь было неожиданностью — и облачка пыли, поднимающиеся при каждом шаге, и сети серебряной паутины, и мышь, благополучно обитавшая в выдвижном ящике стола.
…все стены, все полочки, все свободные места были увешаны, уставлены, завалены всякой всячиной…»
Заметьте мои вопросы около слова «смирения». Один из примеров его искаженного смысла. Дом, оттертый дочиста, — в смирительной рубашке, он доведен до комы, клинической смерти, безжизнен. Смирение, предполагающее соединение с миром, — это другой дом, живой.
«Повсюду еще виднелись следы присутствия Мэй и Агнуса Тука. Следы ее шитья… Следы его столярных работ… И даже это было еще не все. На старом, с открытыми стропилами потолке гостиной колыхались и плясали ярким миражом солнечные зайчики от залитого солнцем пруда. Кругом стояли вазочки с веселыми ромашками, белыми с желтой сердцевинкой. И над всем этим — чистый, свежий запах воды и речной травы, щебет кружащего над ручьем зимородка…
…Она стояла, широко раскрыв глаза от удивления. Ей казалось невообразимым, что люди могут жить среди такого беспорядка, но в то же время она была очарована. Оказывается, это… уютно!»
Девочку посещают две мысли: «Может, они думают, что впереди целая вечность, чтобы убираться?» и «А может, они просто не любят это делать…».
Конечно, мне придется оговориться. Я вовсе не агитирую за беспорядок и отсутствие гигиены. Но я очень хочу отговорить от зависимости и страсти к порядку.
Замечали? В деревнях никогда не торопятся приглашать в дом. Похоже, это вообще московская или российская городская привычка — чуть что звать в гости, радушно распахивая комнаты: «А здесь у нас детская…» Также ведут себя москвичи на дачах.
В деревнях по-другому. Бабушка выйдет на крыльцо и сюда же вынесет попить, если попросите, и здесь будет сидеть беседовать с вами.
Дом — интимное пространство. Свое имущество, уровень достатка, свой порядок, беспорядок. В деревнях и так многое наружу, в социуме. Видно через забор и машину, и хозяйство, и огород, видно, кто стирал, кто в бане парится, кто чем печь топит, и чем семью кормит, и как детей воспитывает.
Как-то недавно мы заехали с сыном к родным старикам и, выйдя, обменялись совпавшим угнетенным состоянием. «У них ужасный порядок. Так чисто, как будто никто не живет», — сказал сын. А я подумала: «Или собирается умереть». Это было очень тяжело: дом стариков, но вычищенный как комната в больнице или санатории, подготовленная к смене жильцов.
«Дом — не гостиница!» — всегда говорила моя мама на заявления отца о беспорядке (нас было 5 человек в 22 кв. м).
А сейчас буддисты говорят: наши дома все больше, а семьи все меньше. Продавцы чистящих средств внушают главенство стерильности. Люди перестают быть терпимыми к беспорядку, грязи… А потом близкие люди уже не могут существовать под одной крышей из-за этой нетерпимости, и следом неприятие чьего-то настроения рядом, и вообще нахождения. А ведь сор и ссоры — симптомы жизни, такие же как вода, еда, огонь…
Пространство стариков должно быть живым, обладающим открытыми, далекими границами, в нем должно быть вдоволь свободы и уюта, хаоса, излишков, неопределенности. Пространство стариков держится не на правилах и границах, стерильности и прямых линиях, а на ритуалах. Чтобы понять, о чем я, — присмотритесь к своему телу…
Культура или производство бессознательного
«Вы должны произвести бессознательное, производите его, иначе останетесь с вашими симптомами, вашим „я“ и вашим психоаналитиком…
Творите бессознательное, а это не так просто, это делается не где попало, не из ляпсусов или острот и даже не из снов. Бессознательное — это субстанция, которую нужно изготовить, поместить, сделать текучей, это социальное и политическое пространство, которое нужно завоевать…»