Вебер активно использовал сопоставление между феодализмом и бюрократией как двумя принципиально различными идеальными типами управления. При феодализме юридические, экономические и организационные функции исполняются одними и теми же людьми, не обладающими ни профессиональной, ни какой-либо другой специализацией. Феодальная администрация живет не на зарплату, а за счет переуступки прав. Идеальная бюрократия, напротив, действует по правилам, которые имеют всеобщий характер (что привело Гегеля к утверждению, что бюрократия стоит на страже общих интересов). Другими словами, существуют правила, одинаковые для всех членов общества. Бюрократия держится на ролях и правилах, а не на персонализированных отношениях.
Все это, как уже было сказано, справедливо в отношении идеальных типов бюрократии и феодализма. Вебер никогда не рассматривал возможность такого чудовищного сочетания, как «феодальная бюрократия» – власть «номенклатуры», государства, которое не заботится ни о ком, кто не «один из нас», но способно проявлять высокую степень личной заинтересованности и заботы касательно особых привилегий для «своих». Это административная система, напоминающая средневековые владения, в которых чиновники низшего порядка зависели от чиновников высшего порядка и были обязаны им вассальной верностью. Феодальная бюрократия – это химера, которая функционирует, опираясь сразу на оба принципа – личных отношений и обезличенных отношений – и формирует в итоге отношения бесчеловечные.
Самая суть унижения – такое отношение к человеку, как если бы он человеком не был. Говорить, что с людьми обращаются как с животными, вещами или машинами, есть принятый способ сказать, что к ним относятся как к существам, лишенным человеческого статуса. Бюрократия дарит нам новый способ сказать то же самое – обращаясь с людьми как с числами или документами. Эти два новых способа восприятия человека, наряду со сравнением человека с машиной, представляют собой формулировки дегуманизирующего отношения к людям. Итак, один из современных способов унижения связан с возможностью воспринимать человека в категориях числа. Крайним выражением этой идеи являются цифры, которые, согласно указаниям немецкой бюрократии, татуировались на руках заключенных в концентрационных лагерях. Имя человека – это ключ к его идентичности, и он ассоциирует себя с ним в самом интимном смысле слова. Заставить человека стыдиться собственного имени – один из действенных способов унижения. Систематический отказ ассоциировать личность с ее именем есть жест стирания идентичности. Метонимическое именование Мэджика Джонсона номером 32 или Ларри Берда номером 33 может, конечно, быть выражением некоей высшей чести, поскольку в глазах баскетбольных фанатов эти номера на майках уже успели превратиться в глубоко личные символы. Но замена имени человека номером в тюрьме есть акт отвержения, отказа ему в праве быть членом общества. И может в конечном счете означать отказ в принадлежности к роду людскому. Таков смысл восприятия людей в качестве чисел.
Возможным ответом на это может послужить утверждение, что в самом обращении с людьми как с существами, лишенными человеческого статуса, нет ничего нового. Обращение с людьми как с числами можно поставить в один ряд с теми случаями, когда с людьми обращаются как с животными, поскольку домашних животных метят, выжигая на них клеймо в виде цифры. С другой стороны, здесь можно увидеть сходство с теми случаями, когда людей трактуют как машины, поскольку автомобили тоже принято различать по номерам.
Для того чтобы подчеркнуть специфику обесчеловечивания через трактовку человека в качестве числа, нам следует провести разграничение между отвержением и отсутствием признания. Возможно, это разграничение окажется приемлемым не для всех39. Когда человек понимает, что с ним обращаются как с числом, это может означать для него, что все те личные качества, которые он привык считать ценными, не принимаются как таковые и что его воспринимают как анонима, человека, лишенного имени. То есть обращение с человеком как с числом может выражать скорее травматичное для самооценки нежелание его признавать, чем унижение. Но меня заботит более радикальная форма обращения с человеком как с числом, которая выражает отказ признавать его частью человеческого рода и тем самым наносит удар по его чувству собственного достоинства и, следовательно, порождает чувство унижения.
Человека может задеть само требование заполнять формы, где ему придется описывать себя в нейтральных категориях, которые не выражают ничего из того, что он в себе ценит, и уже на этой стадии он может почувствовать, что с ним обращаются как со статистической единицей. Но меня интересуют случаи, связанные с унижением, а не с отказом в признании. Числа суть идентификаторы и как таковые играют значимую роль в функционировании современного общества, включая паспортные номера, номера удостоверений личности, номера водительских прав и так далее.
В обществах досовременных сама идея пересчета людей порой воспринималась как нечто запретное, возможно, из‐за опасности сглаза или, может быть, в силу того, что свидетельствовала об обращении с людьми не по-человечески. Считать можно скот, а не людей. Так, например, в Библии повествуется о том, как царь Давид поддался искушению и произвел перепись населения, совершив тем самым грех, воздаянием за который была эпидемия чумы (II Сам., 24). Это может иметь смысл применительно к традиционным обществам, но применительно к обществам современным трудно себе представить, как они смогли бы функционировать без использования числовых категорий и разного рода идентификаторов.
Превращение человека в число означает, что его идентификатор заменили на другую, насильно навязанную идентичность. Это происходит в тех случаях, когда в качестве единственной отличительной черты, связанной с идентичностью человека или целой группы, институты данного общества признают числовой идентификатор. Если, например, единственный способ, которым тюремные власти обозначают заключенного, это номер, который нашит на его робе, тогда с ним действительно обращаются как с числом. Элиас Канетти, великий знаток всего, что касается дегуманизации современного общества, написал пьесу («Ограниченные сроком»), в которой он описывает придуманное общество, где числа определяют срок и смысл человеческой жизни. Число, которое предположительно обозначает ту дату, когда человеку суждено умереть, хранится в капсуле, и эту капсулу человек носит на шее. Господин Пятьдесят (Fünfzig) восстает и обнаруживает, что на самом деле капсулы пусты. Он выясняет, что числовые идентификаторы, присвоенные людям, в действительности не связаны ни с какой реальной чертой конкретного человека, ни даже с тем днем, когда ему предстоит умереть. Числовые идентификаторы отсылают к месту человека в последовательности, а не к какой-то черте, с которой этот человек мог бы действительно себя идентифицировать. В итоге получается, что того, кто носит числовой ярлык, могут идентифицировать другие люди, тогда как он сам идентичности лишается. Ярлык становится знаком обращения с людьми как с числами именно в тех случаях, когда используется в ущерб самоидентификации.
Но вне зависимости от того, является ли подмена человека числом старым или новым способом дегуманизации и восходит ли она к сопоставлению человека с животным или с машиной, виноватой в унизительном обращении с людьми как с числами следует считать бюрократию. Для настоящего исследования было бы полезно показать, как именно работает бюрократия. И один из способов сделать это заключается в том, чтобы показать ее роль в государстве всеобщего благосостояния.
Глава 14Общество всеобщего благосостояния
Как идеологические основы, так и реальные предпосылки возникновения государства и общества всеобщего благосостояния неоднократно становились предметом тщательного анализа40. Эклектический характер идеи всеобщего благосостояния свидетельствует о том, что истоки этой реки следует искать в нескольких родниках: христианском, социалистическом и этатистском (Бисмарк). Данная ситуация неоднократно приводила к конфликту в пониманиях того, что, собственно, представляет собой общество всеобщего благосостояния, и прежде всего это касалось разных способов обоснования самой его необходимости. Некоторые мыслители оправдывали необходимость в социальной поддержке тем, что она необходима для сохранения капиталистической системы, ибо создает своего рода страховочную сеть для тех, кто проиграл в экономической гонке и кто в противном случае начнет подрывать систему. Другие, напротив, видели в государстве всеобщего благосостояния смягченную форму социализма, совместимую с рыночной экономикой, но способную вывести из системы рыночных отношений такие значимые области, как здравоохранение, образование и пенсионные накопления. Меня общество всеобщего благосостояния интересует прежде всего с точки зрения его соотношения с достойным обществом. В исторических источниках, на которые опирается идея всеобщего благосостояния, фигурирует мысль о необходимости покончить с унизительным отношением к бедным в том виде, в котором оно представлено, скажем, в английских законах о бедных. Во всех вариациях английских законов о бедных начиная со времен Елизаветы I унижение использовалось как страховка против тех людей, которые пытались эксплуатировать систему социального обеспечения как источник бесплатного питания. Идея состояла в том, что благотворительные раздачи хлеба будут поощрять бездельников и приведут к нежелательному стремлению перекладывать личную ответственность на общество. Чтобы отучать лентяев от привычки попрошайничать, требуемая поддержка предлагалась на крайне унизительных для просителя условиях. Следовательно, согласиться на них мог только человек, полностью лишенный выбора. Привычка называть бедных людей «негодяями» выдает крайне подозрительное отношение к тем, кто оказался в нужде. Этот термин должен был не только служить напоминанием о наклонности нищих бродяг добывать себе средства к существованию грабежом в обществе, где отсутствовало уличное освещение. Подозрительность была основана еще и на уверенности в том, что бедные сами виноваты в своем нынешнем плачевном положении. Считалось необходимым отличать трудоспособных попрошаек, которые вместо того, чтобы работать, предпочитали паразитировать на обществе и которых называли пауперами, от настоящих бедняков, которые никак не могли исправить сложившуюся ситуацию. Критерием служила готовность жить в работном доме. В работных домах для того, чтобы исправить нравы ленивых и лживых бедняков, использовалась строгая дисциплина – понятие, которое служило эвфемизмом для поругания и унижения. Джордж Лэнсбери, впервые посетив работный дом, попечителем которого ему предстояло сделаться, писал, что там «делалось все возможное для поощрения умственной и моральной деградации»