Если общество проводит устойчивую политику, в результате которой людям причиняются страдания, это не является свидетельством того, что оно еще и унижает этих людей. В армейских частях существует практика, при которой новобранцам причиняют страдания, чтобы закалить их, но эти страдания не обязательно сопряжены с унижением. Новобранцев, как и заключенных, лишают свободы. Новобранцев ставят в такие условия, которые зачастую оказываются более жесткими, чем условия содержания заключенных, но в отношении к новобранцам нет того привкуса бесчестья, который сквозит в отношении к заключенным. Наказание заключенных направлено на то, чтобы вызвать у них стыд и раскаяние. И акцент делается именно на поражении в общественном почете. Впрочем, если бесчестье довести до логического предела, оно может обернуться посягательством на человеческое достоинство, что и есть унижение. При нормативном обращении с новобранцами дела обстоят иначе. Закон обозначает границу между наказаниями, включающими и исключающими элемент бесчестья, но те виды наказаний, о которых идет речь у нас, предполагают элементы бесчестья. Новобранцы часто подвергаются унизительному обращению со стороны своих командиров, но подобное унижение не является встроенной опцией системы армейской подготовки.
Наш вопрос, следовательно, заключается в том, возможно ли исключить элемент унижения из наказания заключенных. С одной стороны, существует точка зрения, согласно которой любое наказание, которое неизбежно включает в себя элементы страдания и дискредитации, с необходимостью является унизительным. Элемент унижения можно смягчить, но если у тюремного заключения и существует какая-то цель, то цели этой невозможно достичь без причинения преступнику страданий и унижения, поскольку именно к этому сводится принудительная изоляция человека от общества. Другая точка зрения настаивает на том, что именно наказание со всеми связанными с ним страданиями есть признание наказанного заслуживающим наказания, то есть моральным агентом, и тем самым оно закрепляет за ним статус человека, предполагающий определенную степень уважения. Если же кого-то исключают из категории возможных объектов наказания и перемещают в категорию пациентов – скажем, потому, что данная личность страдает психическим заболеванием и, следовательно, не может нести ответственности за свои поступки, – тогда ее поведение не связывается с бесчестьем, но из класса существ, достойных уважения в силу того, что они могут выступать в качестве моральных агентов, ее тоже исключают. Честь быть возможным объектом наказания выглядит как оксюморон, а высказанная Гегелем хвала в адрес системы наказания как института, основанного на праве преступника быть наказанным, и вовсе звучит макабрически. Но представьте себе новобранцев в тренировочном лагере, проклинающих тот день, когда они появились на свет. Если я возьмусь утверждать, что эти новобранцы, а вместе с ними и те внешние наблюдатели, которые идентифицируют себя с армией, воспринимают службу как честь и привилегию, а не как тяжелую обязанность, то в утверждении этом не будет ни капли иронии.
Таким образом, мы сталкиваемся с двумя разноречивыми точками зрения. Первая утверждает, что наказание унизительно по самой своей сути. Вторая – что самый факт наказания свидетельствует о серьезном отношении к преступнику как к человеческому существу. Этот факт есть свидетельство того, что он пользуется базовым для человека уважением, и иронии здесь не больше, чем в заявлении о том, что армейские новобранцы заслуживают уважения за то, что они проходят подготовку к элитной армейской службе.
Нам не следует надолго застревать между двумя полюсами этой дилеммы. Наказание вполне можно помыслить вне всякой связи с унижением. Идея состоит в том, что неунижающее наказание в его идеальном виде должно быть институтом начальной подготовки. Как новобранцы, так и заключенные находятся в самом низу социальной иерархии соответственно в армии и в гражданском обществе. Как начальная боевая подготовка, так и заключение представляют собой весьма неприятные ситуации, предполагающие отсутствие личного пространства, постоянный надзор и полное лишение самостоятельности – иными словами, обе эти ситуации потенциально унизительны. И точно так же, как общество не заинтересовано в унижении новобранцев, рассматривая их в неунижающей перспективе, так мы должны относиться и к заключенным, проходящим процедуру наказания. Конечно, практика показывает, что и новобранцев, и заключенных унижают достаточно часто. Новобранцев унижают как лиминальных социальных агентов, проходящих в тренировочном лагере обряд инициации. Заключенных, в отличие от новобранцев, унижают как агентов маргинальных, то есть как индивидов, исключенных из человеческого сообщества.
В обеих ситуациях – с учебными лагерями и с тюремным заключением – тревогу вызывает тот факт, что как новобранцев, так и заключенных зачастую унижают их же товарищи. Товарищеское унижение происходит в зоне ответственности соответствующего института, поскольку и армия, и тюрьма суть институты тотальные. Следовательно, унижение со стороны своих же товарищей может рассматриваться как институциональное унижение.
Представление о том, что отношение общества к новобранцам может служить моделью того, как достойное общество должно относиться к заключенным, весьма проблематично. Наказание является еще и коммуникативным актом, который должен убедить обе стороны – общество и преступника – в том, что преступление ассоциируется с утратой социальной чести. В отношении новобранцев подобный коммуникативный акт места не имеет. Напротив, новобранцев стараются убедить в том, что у них есть полное право гордиться теми испытаниями, через которые они вынуждены пройти, даже несмотря на то, что это очень трудно, – или, может быть, именно потому, что это очень трудно. Поскольку коммуникативные акты в двух этих ситуациях существенно различаются между собой, наказание тюремным заключением интерпретируется как событие, в котором присутствует элемент бесчестья, тогда как к опыту тренировочных лагерей подобная интерпретация неприменима. Заявление о том, что наказание представляет собой коммуникативный акт, есть констатация факта и не подлежит толкованию в пользу той или иной точки зрения на природу и цель наказания – воспринимается ли оно как средство устрашения, как форма социальной реабилитации, как свидетельство торжества справедливости или даже как месть. Любое из этих обоснований предполагает трансляцию представления о том, что преступление включает в себя элемент бесчестья. Вопрос в том, как трансформировать идею бесчестья, неотъемлемую от наказания, в концепцию, которая подразумевала бы только утрату социальной чести без сопровождающего эту утрату личного унижения. Другими словами, как мы могли бы превратить заключенных в «новобранцев», что позволило бы нам не отторгать их за пределы человеческого общества?
Это вопрос трудноразрешимый с практической точки зрения, но с концептуальной – прозрачный вполне. Достойное общество заботится о достоинстве своих заключенных.
Заключение
Первые три части этой книги были посвящены вопросу о том, что представляет собой достойное общество. В четвертой речь шла о том, как можно применить идею достойного общества к различным сферам жизни, таким как занятость и наказание. В нижеследующих заключительных замечаниях, которые не представляют собой выжимки из уже сказанного, я попытаюсь справиться с немаловажной задачей – сравнить достойное общество и общество справедливое. Сравнение будет касаться как содержания вопроса, так и метода.
Для начала попытаемся понять, что есть справедливое общество, в свете знаменитой теории справедливости, изложенной Джоном Ролзом. Возможно ли справедливое общество, которое при этом не будет обществом достойным? Иными словами, может ли общество, построенное на справедливости, тем не менее включать в себя унижающие человека институты? Возможно ли, чтобы справедливое общество в том виде, в котором описал его Ролз, не было достойным? То, что я сосредоточил внимание на концепции справедливого общества, принадлежащей Джону Ролзу, никоим образом не должно заставлять нас забыть о других теориях справедливости, которые также имеет смысл сопоставить с идеей достойного общества. И то, что я ссылаюсь исключительно на сформулированное Ролзом представление о справедливости, не должно никого смущать – я всего лишь пытался обозначить важную для меня мысль: при всей кажущейся очевидности положения о том, что справедливое общество одновременно должно быть обществом достойным, это положение вовсе не настолько очевидно, как кажется. Иначе говоря, постулировать, что справедливое общество должно быть обществом достойным, верно, но корректность этого постулата не очевидна. Я собираюсь обсудить концепцию справедливости Ролза, с тем чтобы показать, что связь между двумя типами обществ не очевидна. Идея состоит в том, что если теория, настолько по-кантовски чувствительная к человеческому достоинству, как теория Ролза, в попытке согласовать между собой справедливое и достойное общество встречается с трудностями, то отношения между двумя этими типами общества будут менее ясными, чем то может показаться на первый взгляд.
Согласно Ролзу, справедливое общество основано на двух принципах справедливости:
А. Любой человек должен иметь равные права в отношении наиболее обширной системы равных основных свобод, совместимой с подобными свободами для всех остальных людей.
Б. Социальное и экономическое неравенство должно отвечать двум условиям: 1) оно должно приносить выгоду наименее благополучным членам общества и 2) все должны иметь равные и честные шансы на доступ к позициям и должностям52. Вопрос заключается в том, совместимо ли – чисто логически – общество, построенное на ролзовских принципах справедливости, с существованием унижающих институтов. Нет никакого сомнения в том, что самый дух справедливого общества, основанного на принципах свободы и оправданных различий, по сути своей несовместим с недостойным обществом. Но все-таки мы оставляем за собой право задаться вопросом, противоречит ли описанное Ролзом общество – по букве, а не по духу – обществу, которое включает в себя унижающие институты.