Поэтому домой приехал часам к семи. Уже подходя из лифта к своей двери зашевелил невольно ноздрями: аппетитные ароматы пирога и чего-то ещё вкусного разносились до конца коридора!
Он позвонил. Наталья открыла сразу — словно ждала за дверью…
Впрочем, может так и было? Если видела в окно его «Шкоду»…
— Привет!
— Привет! Как на работе?
— Э-э, рутина. Но возни с ней много. Как ты тут?
— Отлично. Давай — мой руки, переодевайся. Буду кормить и рассказывать.
За столом на кухне сидеть оказалось куда приятней: Наталья умудрилась расставить по-другому табуреты и чуть сдвинуть сам стол. Теперь свободного места оказалось вроде даже больше: подход к мойке и плите стал пошире.
— Наталья! — он «врубился», — А где гладильный автомат?
— Я его переставила в коридор. Занесу потом, когда… — она вдруг перестала улыбаться, и потупилась, — Ну, через… Уже — десять дней.
Он тоже почувствовал неудобство. Напоминание о том, что она здесь — гостья. Одна из… как она, возможно, думает. Да, она покинет его через десять дней…
Но ведь никто не запрещает ему взять её снова потом, когда денег наберётся достаточно. Или — в отпуск. Он сказал, словно ничего не произошло:
— Правильно сделала, что переставила. Он и нужен-то раз в месяц. Не бери в голову: я сам переставлю, если решу, что там неудобно. Ну, накладывай нам — я уже в коридоре учуял… — он с вожделением потёр руки.
Она храбро попыталась улыбнуться:
— Ах вот так!.. А твои соседи не подадут на нас в суд за… Неправильные запахи?
— Нет! — он уже рассмеялся, — Это не так формулируется. «Нарушение права на чистый воздух». Или — «Насильственное навязывание чуждых личности обонятельных ассоциаций». Словом, мы твоей стряпнёй, типа как бы… возбуждаем лишний аппетит!
— Ага. Ну, это ты, наверное, переживёшь благополучно. В том смысле, что особенно не потолстеешь! А на соседей мне лично… Пусть жрут больше, если возбудятся… В смысле аппетита!
Она навалила ему полную тарелку аппетитно пахнущего варева. Он довольно долго не мог понять, чем оно таким знакомым… Пришлось спросить:
— Это… Что?
— Тю! Вот уж не думала, что не угадаешь! Каша-маша!
— Каша-маша? А что это?
Наталья казалась серьёзно удивлённой:
— Ну маш… Бобовое растение такое… Типа сои. Мешают с рисом и… Хм. Впрочем, может ты и не знаком. А в детстве? — он покачал головой, — Ладно. Я не нашла в запасах — пришлось сходить в гипермаркет, прикупить килограммчик. Вот, пробуй!
Он так и сделал. Горячее! И на вкус… Странно. Он и правда такого не едал.
Себе Наталья положила куда меньшую порцию, и теперь с аппетитом наворачивала, размазав по краю тарелки — чтоб быстрей остыло. Подумав, он и сам поступил так же. Они кушали, запивая чаем и заедая хлебом — похоже, она и хлеб купила особый, отрубной. Михаил уж и забыл, что такой выпускают — привык к пижонскому, белому… Однако и хлеб и каша ему понравились. Горячая только она очень!
Он ещё работал над своей порцией, а Наталья уже отнесла и вставила тарелку в заурчавшую мойку. Вновь присела напротив, подперев щёку ладонью, и посетовав:
— Нечего смотреть у тебя в ящике! Сплошь сериалы про молодых да ретивых да успешных… Красивых и спортивных. Которые умней и усидчивей всех конкурентов… Совету про Здоровье… Да футбол с автогонками. Ну, ещё, конечно, расхваливают новые престижные тачки, гарнитуры, костюмы…
Научные каналы как-то выше моего понимания. Так что давай обсуждать литературу. Я уже успела прочесть всего Даррелла!
Ух ты! Действительно, хорошая скорость! Даррелла-то у него — три тома!
— Ну… Ладно, давай. Тебе что понравилось больше — как он про животных, или как — про людей?
— Про людей, конечно! Очень похоже, что он их, хоть они почти все его родные — слегка презирает!
— Это ещё почему?! — Михаил слегка опешил. Если честно, то примерно такое же впечатление сложилось и у него. Но это — у него! Который читал все книги Даррелла, и печатные, и ещё несколько — с айпада, раз по восемь, и сравнивал, конечно, с другими авторами…
— Ну — как же! Достаточно вспомнить, как он описывает дуру-сестру, или прибабахнутого брата-писателя, так ничего за все три тома и не написавшего. Ну, или мамочку — при всём уважении Джерри не забыл упомянуть, что она — любительница приложиться… И не к рюмочке. А, скорее — к стаканчику!
Зато вот местных греков он и правда, описывает с теплотой… Но это, скорее, просто потому, что они-то ему не мешали заниматься зверями! И даже учили. Зоологии.
— Хм… Можно, конечно, на это дело и так смотреть… А что скажешь о друзьях брата-писателя — ну тех, артистов-писателей-художников?
— О, да! Это — нечто! Особенно лысая женщина. Вот раньше странные нравы были, ну, до того, как… — она запнулась было, — Я хочу сказать, что сейчас такую женщину просто отправили на пенсию — и в Розвилли!
— А что, ты считаешь, что жизнь в Розвиллях хуже чем здесь?
— Нет. — она посерьёзнела, — Там, конечно, дармовое обеспечение и замечательная природа… Теоретически. Но вот старики там, думаю, глубоко несчастны. Одиноки. Их же никто не посещает — только соседи по комнатам… Да ещё телевизор — вот и все развлечения. Словно ссылка. Ну, или — тюрьма. Только без решеток… Нет, Розвилльские Дома — не для слабонервных.
— Согласен, там должно быть жутко тоскливо. Получается, человек всю жизнь горбатился, или вот если женщина — то как вы там, в Этернотеке, работал над собой, а ему — Бах! — тычут в морду, что он — отработавший элемент! Перегоревшая лампочка. Занимает место более молодого и полного сил. И плевать на его опыт и знания, — Михаил сглотнул, внезапно осознав, что пытается оправдать свою сегодняшнюю попытку восстановить на работе старичков-ветеранов…
Ну а что такого? Пока могут — пусть работают! Они же будут носом землю рыть, выше головы стараться прыгнуть, только чтобы доказать свою полезность и работоспособность!
Нет, там, в Розвиллях, от человека почти сразу остаются «рожки да ножки» — от осознания никчёмности, невостребованности, да и отсутствия друзей, (которых, пока человек работает, таковыми можно назвать лишь с большой натяжкой… Но — всё-таки!..) все как-то иссыхают, тоскуют. И… Умирают.
А, может, цель Государства, Единого Общества в этом и состоит?
Чтобы отработавший элемент сам осознавал, что — всё! Спёкся! Обуза для Бюджета страны! И… Истаивал словно свеча, мучаясь этим самым осознанием?
Он знал статистику по долгу службы: никто из «отправленных на заслуженный отдых в места с отличным климатом и всеми бытовыми удобствами» не задерживался на этом свете долго. Женщины (они, кажется, устойчивей к стрессу. Да, собственно, жизнь в Этернотеках и приучала их к одиночеству и невостребованности. Большинство, во-всяком случае!) — не более двадцати. А мужчины — так и вообще — трёх-пяти…
Собственно, его всегда удивляла крамольная мысль: Ну а почему все — именно так?!
Почему там, в Розвиллях, проживание тоже раздельное, так, что между посёлками мужчин и женщин десятки километров и непроходимая тайга или джунгли? Может, чтоб не «скрашивали друг другу жизнь», не соединялись в «пары», и не жили таким образом дольше? Не тянули на себя деньги из Бюджета?
— Ну, это у вас, мужчин, Производителей и Созидателей — «опыт и знания!». А у нас — что?
Какой «опыт» я смогла бы передать? И — главное! — кому?! Всех нас там, в интернатах, прогоняют по единой Программе, стригут под одну гребёнку, и одевают в единую одёжку! А вот только потом, при формировании Предопределения, начинается «узкая специализация»: эти — «элитные самки»… А эти — так, шваль всякая, годная только ножки пошире раздвигать! — её лицо пошло красными пятнами, и несмотря на сдержанность в голосе, он понял, что она на грани срыва, — Мы для вас теперь — ВЕЩИ!!! Продукт потребления!
Это — как в гипермаркете: захотел колбасы — вот она! Захотел секса — поехал. Купил! Или… Ну — в том же зоопарке: пошёл, посмотрел, если понравилось — выбрал, использовал, покормил.
Михаил вскочил. Кулаки сжались сами собой:
— Так ты… Ты!.. Почему сразу не сказала, что тебе — противно?! Я бы… Вернул тебя назад! С наилучшими рекомендациями, и полной оплатой всего срока!
Она долго молчала, уткнувшись в ладони лицом.
Но когда оторвала их от него, слёз не было:
— Прости. Я… Не хотела тебя обидеть. Я знаю — я несдержанна, и часто порю чушь… Или то, что думаю. Меня и там, в интернате, часто «изолировали с воспитательными целями»! Карцер, словом. Чтобы не задавала неудобных вопросов. Не подавала отвратительный пример. Не спорила с воспитательницами. Однажды меня даже искусственно выкармливали, когда ничего не ела, и хотела… Неважно.
К тебе лично ничего из сказанного не относится. Просто я…
Как бы почувствовала в тебе родственную душу — ты живёшь по заветам матери, читаешь старинные книги… Ты смог бы, наверное, понять меня.
Только — зачем?! Зачем я буду всё это на тебя вешать? Словно у тебя нет своих проблем? Сволочей там, на работе. Сволочей здесь, в соседних квартирах. Сволочей в Правительстве, что хуже всех остальных…
Это они, они — сделали из тебя добросовестно-безликое колёсико в государственной машине, а меня, да и всех других дур за стёклами клеток — чем-то вроде смазки… Чтобы механизм машины работал лучше… Эффективней!
— Наталья! — он и правда был ошарашен, — То, что ты говоришь, это же… Это…
— Да — Мятеж. Бунт. Торнадо… В стакане с чаем… Запрещённые речи. Крамола по-полной… Ну, можешь сдать меня обратно — я не в претензии…
— Да нет, балда ты такая. — он усмехнулся, — Я не об этом! Не сдам я тебя никуда, конечно… Просто ты так… Так конкретно, чётко и связно излагаешь — словно брала уроки Риторики. Или прослушала курс политической Экономии. Красноречива, прямо как какой-нибудь Цицерон!
— Это еще кто? — она выглядела слегка рассерженной.
— Э-э, неважно — оратор один древний. Просто… Ты не похожа на… Подпольщицу. Мятежницу. Феминистку, — он пояснил, видя её недоумённое качание головой, — Ну, ту, что борется за восстановление прав женщин. Ты где-то что-то читала? Ну, обо всём этом?