В общем — Чапа почти успокоился. Почему «почти»? Душа вдруг напомнила о себе. Что-то было не по ней. Как известно, любой ум при желании можно всегда уговорить, потому что ум доверяет логике и аргументам. Но с душой такие штуки не проходят. Душа живет своей жизнью; откуда она получает информацию — ей одной известно; без нужды она не вмешивается в твои дела, но уж если подала голос…
Чапа поерзал по земле, еще раз осмотрелся. Вокруг были мир и покой, но душу что-то не устраивало. Она пока только предупреждала об этом, но уже где-то рядом была тоска…
Надо сказать, что Чапа не был трусом — и знал об этом. И явись ему предчувствие, скажем, полвека спустя (допустим, что ему те же восемнадцать, но он городской и начитанный молодой человек, в курсе популярной околонаучной информации), он бы решил, что пространство вокруг него наполнено волнами тревоги и страха, где-то рядом происходят страшные вещи, объятые ужасом души вопиют — и его душа слышит этот безмолвный крик. Кстати — так оно и было. Пространство уже наполнялось набатом: «обходят!», «танки!», «окружили!», — и душа Чапы отзывалась на первые его удары. Увы, хотя предостережение Чапа слышал, — понять смысл он не мог.
Гудели разбитые, натруженные ноги, манили разбросанные по лугу стожки. Завалиться сейчас в какой-нибудь, ноги разуть… ах, разуть ноги, да придавить эдак минуток триста, — как идти после этого будет легко да весело!..
Чапа тяжело поднялся, закинул трехлинейку за спину, взял коробку с бритвами под мышку, еще раз оглядел долину, какая она тихая да пригожая, велел душе, чтоб заткнулась, — и пошел в сторону городка. Уж там-то я встречу наших, говорил себе он, под «нашими» имея в виду не обязательно свой полк, а нечто большее, за чем стояла привычная, надежная, родная атмосфера Красной Армии. Встречу наших, даст Бог — подхарчусь…
Он и разойтись толком не успел — когда увидал шоссе.
На шоссе были немцы.
Выбирать было не из чего — и Чапа заспешил вдоль шоссе на восток.
Первого убитого красноармейца Чапа увидал издалека. Красноармеец сидел почти на открытом месте, привалясь спиной к кусту бузины; правда, с шоссе его было не видать. Чапа не сразу понял, что красноармеец убит. Он вроде бы отдыхал, и это поначалу сбило Чапу с толку. Но когда до него осталось метров двадцать, Чапе что-то не понравилось, хотя он и не сразу догадался, что именно. А потом подошел совсем близко и увидал, что красноармеец весь в засохшей крови, и по ранам на животе и груди было ясно, что его добивали в упор. Здесь-то Чапа и понял, что его насторожило раньше: в траве белели бумажки, вывернутые из карманов красноармейца, и это даже больше диссонировало с окружающей пастельной зеленью, чем труп.
Чапа впервые видел убитого человека, и приблизился к нему с неохотой. Перекрестился, присел на корточки и долго рассматривал красноармейца, потом взял за конец ствола и потянул к себе его винтовку. Но то ли рука убитого уже оцепенела, то ли винтовку что-то удерживало, только легкого усилия оказалось мало. Чапа потянул сильнее, затем дернул винтовку. Убитый качнулся так по-живому, что у Чапы сердце замерло и он сел на землю. И даже вспотел. Но винтовка была уже в его руках. Зачем ему вторая винтовка — он не думал. Может быть, сработал крестьянский инстинкт: одна — хорошо, а две — лучше. Все-таки ценная вещь. Мысль, что вторая винтовка весьма затруднит его в пути, пока не созрела. Опять же: нельзя оставлять оружия врагу.
В винтовке патронов не было.
По нагару в затворе Чапа понял, что красноармеец успел выстрелять всю обойму. На войне патроны лишними не бывают, Чапа преодолел в себе сопротивление, приблизился к убитому и осмотрел патронташи. Они были полны. Но ведь не в карманы же сыпать патроны!.. Вывернутый немцами вещмешок убитого валялся здесь же. Немцы не взяли ни чистых, еще не старых портянок, ни пару чистого нательного белья, ни вафельного полотенца и мыла. Не позарились они и на печатную иконку Николы-угодника и потертую, читанную-перечитанную Псалтирь. Еды не было ни крошки. Чапа специально пошарил по карманам вещмешка. Ничего.
Зато теперь у Чапы снова был вещмешок.
А мой-то где? — с грустью подумал Чапа. Небось, путешествует где-то вместе со скаткой по лесным дорогам. Или валяется, вот так же вывернутый, в канаве… Если б не лейтенант — вещмешок был бы сейчас со мной, мой друг, с которым мы перевидали столько снов. А сколько замечательных вещей сберегал он для меня!..
Прежде всего Чапа поменял портянки; ногам сразу стало легче. Свои портянки отправил в вещмешок. Следом — белье, полотенце и мыло. Две пачки махорки. Отдельно — патроны. Хотел положить туда же Псалтирь и иконку, но спохватился: ведь нужно похоронить убитого, а раз он был верующий — соблюсти ритуал…
Кабы Чапа спешил, убегал, спасался, — об этом и речи бы не было. Но он уже не спешил. Схоронить человека — дело нетрудное и полезное для души. Если бы Чапе было, о чем подумать, от этой остановки ему была бы двойная польза, но предмета для размышлений Чапа не видел, поэтому прикрыл убитому глаза, стянул с него скатку (одна из пуль пробила шинель, значит, в ней теперь несколько дырок, ну и кровь, естественно; но кровь можно смыть, дырки заштопать — и пользуйся вещью; когда еще другую — поновей — добудешь…), отстегнул с его пояса саперную лопатку, высмотрел (по сочности травы) где земля помягче, — и дай Бог помощь. Копать было приятно: давненько ему не доводилось тратить свой труд с такой очевидной пользой. Чапа сразу решил, что копать будет не глубоко, на два, нет — на три штыка саперной лопатки. Вот когда потом тело перенесут на цвинтарь…
Длину и ширину могилы Чапа отмерил с запасом, поэтому тело легло свободно. Нигде не зажалось. Чапа вложил в нагрудный карман убитого его красноармейскую книжку, закрыл пилоткой его лицо, вложил в сложенные на груди руки иконку и раскрыл Псалтирь. В последний раз Чапа держал ее в руках… вспомнил! — ему было лет пять-шесть, и бабулька все норовила приобщить его к слову Божью: «сперва из этой книжечки, внучок, а уже потом сказочку…» В церкви он никогда не обращал внимания, когда отец Лаврентий называл номер псалма. Какой прочесть теперь?
Псалтирь раскрылась почти в самом начале, указательный палец Чапы упирался в 5-й псалом. Хорошо, когда все получается само собой и можно не думать.
Чапа начал читать, не вникая в смысл слов. Оно и понятно: ведь не для себя он это делает, а для этого парня. Последняя ему услуга на этом свете. Слова входили в глаза Чапы — и тут же слетали с языка, не углубляясь до мозга. Но уже на четвертом стихе Чапа запнулся.
Господи! рано услышь голос мой, —
рано предстану пред Тобою,
и буду ожидать.
Чапа перечитал стих еще раз, опять только глазами; сосредоточился…
рано предстану пред Тобою…
А если это обо мне? Если это мне предостережение о короткой судьбе?..
Он еще ни разу не думал о своей смерти. Даже в последние два дня. Даже убитый красноармеец не напомнил Чапе, что и он идет рядом со смертью, плечом к плечу, шаг в шаг, и стоит ей — случайно! — взглянуть на него, как шальная пуля прилетит неведомо откуда, или вдруг из-за кустов появятся враги, и начнут палить в упор…
Он взглянул на раны красноармейца совсем другими глазами. Раны обрели голос, но поскольку заговорили все сразу, Чапа не сразу понял, которая из них была первой. Его убили две пули в середину груди. До них были еще две: под правую ключицу и в живот. После раны под ключицей, если не раздробило кости, он еще мог стрелять, — не целясь, от пояса. Но после пули в живот уже не постреляешь…
Чапа представил, как этот парень сидел, истязаемый ужасной болью, и глядел, как немцы неторопливо подходят к нему. Его жизнь уже закончилась, но в свои последние мгновения он не прощался с этим прекрасным миром, не вспоминал мать или любимую девушку, — он смотрел на потных, равнодушных вражеских солдат. Вот сейчас подойдут — и добьют…
рано предстану пред Тобою…
Чапа заставил себя дочитать псалом, закопал красноармейца, смастерил из веток бузины большой крест (чтобы заметили; иначе как же он попадет на цвинтарь?), закрепил крест камнями, выкурил самокрутку. Все.
К счастью, коробку с бритвами удалось втиснуть в вещмешок.
Итак, скатка — через плечо, вещмешок — на спину, саперная лопатка — на пояс, на каждом плече по винтовке. Нагрузился, как ломовая лошадь. Ничего, своя ноша не тянет.
Чапа перекрестился на могилу и пошел через кусты.
Все это время он слышал гул движения по шоссе, рев отдельных моторов, но не прислушивался и вообще не придавал соседству немцев значения. В сознании Чапы он и немцы не пересекались. У них был свой интерес, у него — свой. Вот когда он придет к своим, когда снова станет частичкой Красной Армии, — тогда другое дело. Какое оно будет, это другое дело, Чапа не загадывал. Человек маленький. Куда приставят — там и буду исполнять свой долг.
Он не прошел и полста метров, как перед ним открылось поле недавнего боя. Бой был встречный, определил Чапа, хоть и не много в этом смыслил; никто окопаться не успел. Убитые лежали по всему пространству: в черных воронках, за камнями, просто посреди травы, — и сразу было видно, кто бился до последнего, а кто бежал прочь. Но больше всего убитых лежало по обочинам шоссе. Видать, они были убиты на самой дороге, а потом их сгребли в сторону, сбросили, чтоб они не мешали проезду, как сбросили смятые 45-тки и трупы лошадей, и разбитые повозки, и немецкий танк — он все еще чадил. Еще два танка мертво чернели среди маков, но ни одного убитого немца Чапа не высмотрел. Они уже убрали своих, успокоил он себя, и все продолжал стоять, все продолжал смотреть на эту картину, не обращая внимания на немцев, которые сплошной массой, почти без интервалов, двигались по шоссе.
Потом Чапа все же перевел взгляд на них. Глаз не сразу зацепился, такой безликой была эта масса, но затем стал выделять отдельные фрагменты. Огромный тупорылый грузовик, на сером брезенте которого была красиво намалевана летящая на крыльях голая барышня с мечом. Коричневая фура, которую легко тянули два красавца першерона. Уж так они были хороши! — глаз не отведешь. А как ухожены, как вычесаны! Небось, конюх в них души не чает. И солдаты, обгоняющие фуру, поглядывают на першеронов с восхищением, а один задержался, идет рядом, положив руку на могучий круп. И я бы не смог просто так пройти мимо, подумал Чапа, и даже позавидовал солдату.