Это было в полуподвале напротив входа в университетский сквер, в забегаловке «Последнее утешение». Очевидно, пили пиво, возможно — закусывали тушеной капустой с поджаркой: сейчас этого майор Ортнер точно не помнил. Их было пятеро, и разговор был обычный, и только Готфрид не принимал в нем участия, смотрел в пространство перед собою пустыми глазами.
— Если не секрет, — сказал ему Иоахим Ортнер, — каким образом ты находишь такое сочетание слов (совершенно обычных, простых слов), что они начинают жить. И светиться.
— Светиться? — удивился Готфрид.
— Еще как!
— Не замечал. И никогда не стремился к этому.
— Но ты их ставишь рядом — и между ними возникает… — Иоахим Ортнер поискал — уж так ему хотелось выразиться свежо и точно! — но рука, погрузившись во мрак, ухватила пустоту. Опереться было не на что. И он смирился. — Прости за банальность: твои слова соединяет как бы вольтова дуга.
Готфрид почесал нос, и по его взгляду было видно, что он честно пытается думать. Но из этого ничего не вышло — и он пожал плечами.
— Не знаю… Ей-богу, не знаю. Я ведь не пишу специально. И это случается так редко! Я бы так сказал: оно происходит само собой.
— Но ведь что-то же этому предшествует!
— Ах, ты об этом… Конечно. Я узнаю об этом… иногда накануне… а иногда буквально за минуту до того, как это произойдет. Я начинаю слышать какой-то гул, а затем вижу… Ну представь, Иоахим, что ты продвигаешься по нашей воскресной тропе, бочком, прижимаясь к граниту спиной, боясь оступиться, стараясь не смотреть в пропасть, потому что она так притягательна… И вдруг ты осознаешь, что перед тобой не пустота, а иной мир, который всегда рядом с тобой, мир, в который ты надеешься когда-то попасть, перейдя черту… Этот мир всегда в тебе, всегда был в тебе, иногда открываясь тебе в твоих снах… и тут вдруг ты начинаешь — не видеть! нет! — ты начинаешь ощущать его присутствие, себя в нем… Это такой прилив! — я тебе передать не могу. Понимаешь? — избыток. Как болезнь. И чтобы от него избавиться, чтобы выздороветь, нужно как-то выплеснуться. Я выплескиваюсь стихами. Вернее — они пишутся сами, я их только фиксирую на бумаге. И поскольку я не знаю ни заранее, ни в процессе письма — о чем они будут… Прости, Иоахим, но этого я не могу объяснить.
— Ты хочешь сказать, Готфрид (я не раз слышал такую версию), что тебе их диктует Господь?
— Помилуй, дружище! — мягко улыбнулся Готфрид. — Неужели во мне можно заподозрить такую гордыню? Я совсем об ином. Я всего лишь хотел тебе напомнить, что мы живем в мире, где все вещно, потому что таким его воспринимают наши глаза, уши, кожа, нос, язык. Тяжесть стекла этих кружек, горьковатый вкус пива, аромат травок, которыми приправлена эта капуста. (Значит, все-таки память мне не изменила, подумал майор Ортнер: там была капуста.) Как ты любишь говорить: все тривиально. Но кроме глаз и ушей, кроме кожи, носа и языка мы имеем еще какие-то центры, предположим — нерасшифрованный наукой эпифиз, и эти центры так же естественно, как язык различает вкус капусты, различают в нас и вокруг нас иной мир. Такой же реальный, как и наш. Но более энергоемкий и тоньше организованный. Иногда он открывается человеку. Почему? За что? Или скажем так: с какой целью?.. Если б я знал, почему иногда он открывается мне…
Что чувствовал студент Иоахим Ортнер, слушая это? Будем откровенны: чувствовал ненависть. Конечно — и зависть тоже, но зависть, едва возникнув, тут же выродилась в ненависть. В желание — такое неожиданное для Иоахима Ортнера — растерзать, уничтожить. Убить. Да — убить. И ведь никогда ничего подобного он не ощущал в себе!..
— Давай все же попробуем разобраться, — сказал студент Ортнер своим обычным доброжелательным тоном. — Значит — дело не в тебе? Ты только ретранслятор?
— Я не думал об этом…
— Но посуди сам! Этот параллельный мир — как пот через поры в нашем теле — просачивается из тебя, заполняя промежутки между словами в твоих стихах. Похоже?
— Возможно…
— А поскольку просочившуюся субстанцию параллельного мира мы видеть не можем — мы ощущаем ее присутствие в новом качестве слов. Так?
Готфрид только пожал плечами…
Не во время того разговора, а только сейчас, сидя на деревенском табурете через стол от господина генерала, майор Ортнер вдруг вспомнил мысль, вычитанную в записках отца (тогда, прежде — студент Иоахим Ортнер не обратил на нее внимания): «Когда знаешь, что именно ищешь — это работа. Когда вдруг само тебе является откровение — это подарок души, который она приносит из иного мира…» Если отец это знал — очевидно, ему довелось пережить это. Как Готфриду. То, что мне представлялось тривиальной лужей (Готфрид верно заметил: тогда словечко «тривиальность» прилепилось ко мне), для отца было окном в непознаваемую бездну.
Господи! ну почему ты ни разу не взглянул на меня? — едва не застонал майор Ортнер. — Почему ни разу не взял за руку — и не перевел через черту? Неужели только смерть даст мне такой шанс?..
…
— Вас что-то задержало, майор?
Вопрос задан как бы между прочим. При этом господин генерал даже не соизволили взглянуть на майора Ортнера.
— Нет.
По-домашнему, без малейшего вызова в интонации. Но и без «господина генерала».
Это господин генерал заметили. И подняли наконец лицо. Разглядывают майора Ортнера. Держат паузу. Взгляд ничего не выражает.
— У вас усталый вид, майор… Много работы?
— Хватает…
Опять без «господина генерала». Это уже походило на вызов. Глупо веду себя, подумал майор Ортнер. Ну — не дали тебе поспать; ну — шеф играет в начальство… тебе-то что? зачем провоцируешь, дергаешь тигра за усы? может — только потому и ступаешь на грань, что не хочешь себе, именно себе отвечать на вопрос, как бы ты вел себя при встрече с ним на границе, если бы знал, что перед тобой — твой командир?.. Чего уж, понятно, что вел бы себя иначе…
Обиднее всего: по лицу господина генерала видно (нет, не по лицу, а по едва уловимому изгибу в правом углу рта, словно за щекой этот уголок чуть подтянули вверх), что именно так оне это воспринимают. Тоже иронически. Это и заводит. Но не придерешься! Лицо господина генерала, как говорится, каменное; слова… если судить по словам — ну прямо отец-командир! А на самом деле это тигр. Тигр смотрит на тебя и думает: съесть тебя с потрохами — или просто отшлепать? или сделать вид, что ничего не заметил… Тигр выбрал последнее. Значит, подумал майор Ортнер, плохи мои дела.
— Какое впечатление от людей?
— Сырой материал, господин генерал.
— Подробней, пожалуйста…
— Они умеют стрелять — но стреляют плохо. Тактические навыки — и индивидуальные, и при действии в группе — отсутствуют. Знают — но не могут. Судя по личным делам, приблизительно каждый третий участвовал в предыдущих кампаниях, но действительно побывавших под огнем — единицы. Сейчас думаю, как их распределить равномерно…
Это был не конец мысли, но майор Ортнер вдруг вспомнил, что перед ним профессионал, который знает все это не хуже его. Нужно было отмахнуться одной фразой. А я, как тот зануда, который, когда его спросили о здоровье, стал подробно отвечать на вопрос. Словно это кого-нибудь — кроме его самого — интересует.
Майору Ортнеру показалось, что в глазах и губах господина генерала едва уловимо наметилась усмешка (неужели мы и думаем одинаково, слово в слово? — вдруг осознал майор Ортнер, и эта мысль его неприятно поразила), но господин генерал не дали усмешке проявиться. Чтобы освободиться от внутреннего давления, оне кивнули:
— У меня нет других солдат, майор…
На это можно было не отвечать.
— А каковы офицеры?
— Офицеры неплохи. Двое, как мне представляется, просто хороши. Но так ли это — только дело покажет.
Последняя фраза означала: я догадываюсь, зачем ты вызвал меня посреди ночи.
— У меня нет других солдат, майор, — повторили господин генерал, — а дело делать надо. — Оне поманили майора Ортнера. — Придвигайтесь поближе.
Опять пауза. Непросто даются тяжелые решения.
Господин генерал смотрели, смотрели на карту, наконец созрели, ткнули в карту пальцем, затем взяли остро очиненный красный карандаш — и нарисовали кружок.
— Смотрите, майор: вот здесь. Прямо на трассе. Дот крепостного типа. Как его не проверили — представить не могу. Но дот вдруг проснулся — и перерезал нашу основную магистраль. Этим вечером, — господин генерал взглянули на часы и уточнили, — шесть часов назад русские умудрились разорвать надвое и крепко потрепать механизированную дивизию, входящую в состав нашей армии. Попытка с ходу взять дот не удалась. Потери очень большие.
Именно такую карту майор Ортнер видел впервые. У него тоже была карта, но другого масштаба: дороги, местечки, поселки, общая топография; только чтоб не заблудиться. Ведь они не собирались здесь воевать. А на этой карте каждый холмик, каждый овражек, каждый хутор и даже отдельно стоящий дом, — все нашло свое место. Но дота на ней не было. Очевидно, эту карту господину генералу доставили специально.
Майор Ортнер сориентировался — и понял, где находится это место. Вот излучина реки, в которую упираются горы; вот шоссе; устав петлять по ущелью, оно перелетает через мост и стрелой устремляется к холму, чтобы в последний момент по мягкой дуге его обогнуть. И его, и следующий холм, за которым опять была равнина. Тонкие линии изотер, сложенные одна в одну как матрешки, подсказывали сравнение с женской грудью. От шоссе оба холма начинались полого (расстояние между изотерами было в 3–4 мм), как и у всякой женской груди после кормления или после двадцати пяти лет, а на противоположной стороне, подпертой голубой лентой речки (с севера), изотеры лежали плотно, одна к одной, — там была крутизна. Майор Ортнер вспомнил и дот, и мертвый каземат на обочине, и даже свои мысли по этому поводу.
— Я видел этот дот.
— Когда же?
— По дороге сюда.
— Ну конечно…
Майор Ортнер все еще смотрел на карту, но перед глазами был дот на вершине холма; как теперь припоминал майор Ортнер — эскарпированные склоны… Где-то должны быть и пулеметные гнезда. В тот раз майор Ортнер их не заметил, но без них как же — хоть бери этот дот голыми руками. Я не думал о них, я просто смотрел… если бы я сделал остановку не сразу за мостом, а возле каземата, возможно, я б и заметил их… или нет — если они хорошо замаскированы… Механизированная дивизия на этом доте сломала зубы, — куда уж мне с моими дилетантами!.. Как просто разрешился мой подспудный конфликт с господином генералом! Сейчас оне пошлют меня к этому доту, на безнадежное, гиблое дело, и если мне посчастливится — и я останусь жив…