Шереметев вздохнул, а Троекуров успокаивающе похлопал его по руке.
– Ниче, батюшка Федор Иваныч, ниче. Для дела великого и дюжины холопов не жалко.
После заутрени и завтрака, по установившейся традиции, Петр снова диктовал указы писарю. Тот тщательно записывал, но вдруг поднял голову.
– Ох, государь, запамятовал… Архимандрит Дионисий чернецов прислал. Стоят на Троицком подворье. Тимоха-то мой излечил его, так он рад-радешенек. Обещался иноков обучить да по всей земле разослать, дабы врачевали. И во всех твоих делах, сказывал, будет самым верным помощником. Уж больно он прочувствовался опосля беседы с тобой, царь-батюшка.
– Это он хорошо придумал, – обрадовался Петр. – Надобно ему пособить. Пиши-ка. Со всех монастырей по три толковых молодых чернеца на Москву прислать, дабы учились лекарскому делу. А как освоят, наказываю возвернуться и всем в уездах помогать да хворобы лечить. И в церквах велю быть хотя бы одному ученому человеку, иже читать, писать и считать могет, и человеку сему раз в две седмицы всех в том приходе обучать непременно.
Филимон записывал, высунув от усердия кончик языка. Но тут дверь отворилась, и с поклоном вошел Пожарский.
– А, князь… Гляжу, ты мрачный, случилось чего?
– На Москве неспокойно, батюшка. – Дмитрий Михайлович озабоченно покачал головой. – Сарынь гудит аки пчелы в улье. Дурные слухи друг дружке передают.
Писарь собрал грамотки в суму и направился к двери.
– Постой, Филимошк, могет, чего надобно будет, – окликнул его царь и снова повернулся к Пожарскому: – Об чем болтают?
Чернец вернулся за стол, а князь перекрестился и возмущенно сказал:
– Да срамота, государь, и повторять-то грешно. Сказывают, мол, никакой ты не посланник, а все чудеса, кои вкруг тебя учинялись, я-де велел сотворить Василию, дабы тебя на царство выбрали, а мне б при тебе пристроиться.
Петр с трудом удержался, чтоб не открыть рот от удивления.
– Фрр, гиль… И помыслить-то смешно.
– Оно конечно, да ведь молве-то остановиться не прикажешь. Люди слушают да верят.
– Ну и пущай себе болтают. Неужто ты, Дмитрий Михалыч, по такой малости прибег?
– Да ладно бы токмо смерды, так ведь и в храмах неспокойно. Митрополиты с архимандритами глаголют об твоем беззаконии. Мол, ты непонятно кем подкинутый, все чудеса твои ложны, а сам чаешь православие порушить и править в безбожии. Летом церковный собор, и, мыслю я, едва патриарха изберут, так он сразу супротив тебя и встанет.
Петр в гневе сжал кулаки, глаза его сверкнули. Как же сложно сдвинуть эту махину! Благодаря ему войны затихли, в стране который год тишина, ремесла процветают, торговля худо-бедно налаживается, школы открыты, спорт развивается, а они… Разве не видят, что на Руси и правда стало лучше? Филарет, конечно, надеется на трон своего сынка посадить, а другим что неймется? Слепые они, что ли?! Или их, кроме собственного кармана, ничего не волнует?
Он отошел в уголок, сел на лавку и, глядя на горящие свечи, задумался. Пожарский с Филимоном почтительно молчали. Минута шла за минутой, а государь все так же неподвижно сидел, не отводя взгляда от пляшущих огоньков. Их отблески прыгали по его детскому личику, сверкали на жемчужном вороте-козыре, на драгоценных камнях царского кафтана.
«Что, господа священники, за мошну свою испугались? Войны захотели? Ладно, будет вам война не на жизнь, а на смерть! – кипел Петр. Но постепенно гнев его утихал, и мысли становились разумнее: – Конечно, воевать с церковниками в православном государстве – несусветная глупость, народ от них никогда не отвернется. Значит, нужно создать свою партию священников, сильную и многочисленную, такую, чтоб всяким там Ионам и Филаретам даже шанса на бунт не оставить и до раскола церковь не довести. Но как? Думай, Пьер, думай… Хм, а что, если Дионисия привлечь? Наверняка вокруг него много монахов, поддерживающих нестяжательство. Возродить эту идею, сделать из нее культ, тогда и Филаретов всяких нагнем, и денег в казну получим. А то земли монастыри нахапали, налогов не платят. И, конечно, молодых привлекать надо. А велю-ка я архимандриту программу специальную разработать для тех, кто лекарству и грамоте обучаться будет. Пускай придумает, как их на нашу сторону перетянуть. А они эти идеи дальше понесут. Вот это будет силища!»
Он поднялся и подошел к столу.
– Ладно, князь. Я с Дионисием, настоятелем Троице-Сергиевым, долгонько беседовал, что да как чаю сделать в государстве, объяснял. Он на нашей стороне, обещался и прочих привлечь – настоятелей да митрополитов. – Петр обернулся к писарю: – Пиши, Филимошк. Пущай архимандрит в Кремль-город едет, мы с ним тут про то обсудим. С его пособлением сыскать всех, кто за нищету произвольную в монастырях ратует и живет, как подобает иноку, хотящему истинно спастись, и по божественным писаниям поступает. И средь таковых просить архимандрита вести объяснения, что, как да зачем государь хочет учинить, да сказывать им, что святую церковь мы притеснять не мыслим, а желаем лишь возврата ее к исконному пути.
Он снова повернулся к Пожарскому и объяснил:
– Попробуем священство к себе притянуть. Дабы шли по пути Нила Сорского, не земли б да деньгу брали, а с Господом говорили. Негоже иноку время свое на хозяйство тратить, надобно их от этого ослобонить, дабы они молились за души наши в тиши монастырей. А коли смогем сделать, чтоб нас большинство церковников поддерживало, то и деньги будут, и чернецы станут жить, как искони. Ну, а про то, что болтают, мол, чудеса ложны, и слушать не буду.
«А ведь неплохо бы поддержать авторитет новым „чудом“. Тогда и старые лучше вспомнятся, и глупости в народе перестанут ходить».
– Ты б, государь, сгоряча-то не рубил. – Князь нетерпеливо шевельнул бородой. – Ежели Иона с Филаретом заодно супротив тебя пойдут… Небось, ведаешь про царя Дмитрия, коего бояре напраслиной-то оплели.
Петр подошел к окну и, встав на лавку, окинул взглядом площадь. Заснеженные улицы, заборы, купола. Как уныло, сумрачно. А тут еще эти мятежники. Хотя чему удивляться? Церковь на Руси – крупнейший феодал, понятно, что она не может не сопротивляться новшествам. Но чтобы такую глупость, как ложные чудеса, придумать…
– А скажи-ка, князь, – обернулся он к Пожарскому, – кто мутит-то? Филарет, что ль?
Дмитрий Михайлович насупился и даже вроде бы покраснел.
– Казни, государь, – не ведаю. Охранная изба все дни напролет работает, уж и боле людев взял, и денег на подкупы выделил, но откель слухи идут, понять неможно. Видать, кое-кто из старых там супротив нас стоит и препятствует всячески. Я вот думаю, ото всех, кто при Федоре Иваныче взят, избавиться, кликнуть новых, преданных. И главу доброго поставить. К примеру, Шеина.
– Это которого? Михал Борисыча?
– Ну да, того, кто Смоленск в двенадцатом году оборонял. Уж столько хитрости проявил, а тут она ему снадобится. Он же, как из полона возвернулся, без места сидит. С ним работа веселее пойдет.
– Что ж, Шеина так Шеина. – Петр задумчиво почесал щеку и повернулся к Филимону: – Как там старец Амвросий, жив еще?
– Слава Богу, царь-батюшка.
– А сходи-ка ты к нему, порасспрошай, что там ему про все это видится. И, коли он Филаретову сторону не держит, пущай в народе в нашу пользу сказывает. Мол, козни диавольские супротив посланника Божия подымаются, дабы опять Русь смутою захлестнуть.
– Сделаю, государь.
– Ну вот и ладненько. Все, что ль, Дмитрий Михалыч, аль еще чего есть?
– От атамана Заруцкого весть пришла. Просит твоего, государь, вспомоществования. Сказывает, османцы по весне на Азов идти сбираются, опасаются казаки, что не выстоят.
Петр кивнул:
– Давно жду, уж и всамдель пора бы. Пущай приходят. Да только и мы не лыком шиты, а, князь?
Глава 6
Выйдя от царя, Филимон огляделся. У двери замерли два стрельца, а в противоположную дверь как раз входил Василий. Писарь подскочил к нему и жарко зашептал:
– Васьк, а Васьк, слышь…
– Чего?
– Князь-то твой Петру Федорычу сказывал, мол, на Москве неспокойно. Слухи ходют, будто чудеса вкруг него не настоящие были, а, дескать, ты по указке Дмитрия Михалыча их учинял.
– Да полно?! А как?
– Вот не ведаю, – развел руками Филимошка.
– Ой, да ну, пустое, небось.
– Тише ты! – Писарь покосился на стрельцов. – Князь-то не сумлевается, что кто-то народ с умыслом мутит. Супротив государя замышляют.
Василий, слушая это, внимательно разглядывал свои сапоги. Лицо его было мрачнее тучи, веснушки побледнели, рыжие брови сошлись у переносицы. Помолчав с минуту, он решительно заявил:
– Ладно, сам все сведаю. – И обернулся к стрельцам: – Я в Китай побег, а вы тут глядите в оба! Сани возьму, так что возвернусь вскорости.
Десятью минутами позже Василий уже въезжал на Пожар. Крикнул вознице: «Годи тут!» – и медленно двинулся между торговыми рядами, прислушиваясь к разговорам.
Вокруг стояла суета, в тканых рядах продавцы наперебой расхваливали шелка и полотно, в железных звонили в колокола, стучали подсвечниками и запорами, от церковных веяло запахом благовоний, от восковых – свечей. В мясном, рыбном и мучном рядах было особенно многолюдно. Покупатели придирчиво оглядывали товар, приценивались, спорили, торговались. Казалось, все заняты своими делами и никому нет дела до царя.
Василий бродил не меньше часа и порядком замерз, когда в винном ряду услышал горячий спор.
– Гляди, какое, – важно говорил низенький коренастый продавец, – прямиком из закатных стран.
– Ага, – подмигнул покупатель, улыбчивый черноволосый мужичок в зипуне, – поди, такого шереметевская дворня и обпилась, когда им чадовы чудеса-то привиделись.
Все вокруг рассмеялись, а толстая баба в коротком шугае приподняла подол юбки и звонко выкрикнула:
– Ох, мне бы пару мужичков вином энтим опоить, я б им свои чудеса показала!
Снова хохот. Васька, активно работая локтями, пробрался через собравшуюся толпу и встал напротив мужичка.