Бютнер, ассистент Берндта, мечтал когда-то о таком институте. Проект, им предложенный, был одобрен, но так и не осуществлен. Разочарование явилось одной из причин, толкнувших Бютнера перебраться на Запад. В это время в Берлине как раз было решено вновь открыть и расширить институт, уже ранее существовавший при эльбском заводе и возглавляемый Винкельфридом.
Никогда еще Томас не жил в такой гуще книг и новых знаний. То, что он изучал по специальности, не столько по совету Винкельфрида, сколько Ридля, толкало его в смежные области, которые в свою очередь были лишь станциями на пути к главному в новом материале. Случалось, он бывал и опьянен и растерян.
Если библиотека была закрыта, он читал на вокзале в скудно освещенном зале ожидания, собственно в бараке, где дуло из всех щелей. Чтобы поспеть к утренней смене, он пользовался узкоколейкой Эльбский завод — Коссин. А вернувшись с работы, валился на кровать и засыпал так быстро, что даже не замечал своего нового соседа по комнате.
Если же у него в Коссине выбирался часок-другой, он читал и записывал в кухне, когда все спали. Тони приметила узенькую полоску света, выбивавшуюся из-под двери. И радовалась, засыпая. Она делила комнату с теткой Лидией, которая, долго и напрасно прождав мужа, младшего Эндерса, осталась жить у них. Ох, как она была болтлива, эта Лидия. Но Тони негде было выбрать себе уголок. Томас и Роберт жили в чулане под лестницей. Но теперь старая площадка, уцелевшая после бомбежки, сделалась частью новой лестничной клетки. Кухня из-за этого сильно уменьшилась, о том, чтобы выгородить там местечко, нечего было и думать.
Однажды поздним вечером, когда Томас снова сидел на станции узкоколейки, силясь использовать скудное время и не менее скудный свет, с ним заговорил старый железнодорожник по фамилии Герлих. Он сказал, что, если Томас этого хочет, он, Герлих, может время от времени предоставлять ему ночлег. Его сын вдруг снялся с места и уехал с женой и ребенком работать на новый завод имени Фите Шульце. До сих пор они жили довольно тесно, не говоря уж о том, что лучшую комнату он и его жена предоставили молодой чете. А малыш спал на раскладушке в чулане. Вот это-то спальное место он и предлагает Томасу. Кофе он тоже может получать у них, не настоящий, конечно, но зато горячий.
Томас принял это предложение. Фрау Герлих была довольна, что у нее есть постоялец.
— Мой сын уехал на завод Фите Шульце. Не сидится ему на месте. — Томас ее успокаивал. Его лучший друг тоже там работает, инструктором в производственной школе.
Хотя он доплачивал сущие пустяки за свет да еще иной раз за кофе — впрочем, старику этих денег хватало на сигареты, — Герлихи огорчались, когда он не приходил. Но между собой все равно лишь изредка словом перекидывались.
Хейнц Кёлер заглянул в чулан — в ногах раскладушки стоял стул, раскладушка ведь была детская. Верхнего света в чулане не было, зато имелась настольная лампа. Железнодорожник с помощью Томаса провел туда электричество.
— Вот тебе и опять повезло.
— Почему повезло? И почему опять?
— Тебе все само в руки дается, — отвечал Хейнц.
— Как так?
— Ты всегда способен сделать то, за что взялся. Но видишь ли, быть способным — это значит не только иметь способность усвоить то или иное; это прежде всего значит уметь пробиваться в жизни. Ридль рекомендовал нас Винкельфриду. Мы наконец-то учимся, правда, довольно далеко от Коссина, но это еще с полбеды. Случайно у меня имеется мотоцикл, случайно тебе подвернулся этот ночлег, не то тебе пришлось бы круто. Ты человек от природы достаточно сильный, и все же у тебя иной раз глаза слипаются. У другого, послабей, они слипаются весь день напролет.
— Ну хватит, — прервал его Томас, — а то выспаться не успеешь. Ты словно волчок закрутил, смотри, как бы не перекрутить. Разумеется, все это, вместе взятое, называется способностями — не только изучать металлургию, и математику, и черчение, но и пробиваться в жизни. Герлихи охотно переуступят тебе эту раскладушку.
Хейнц рассмеялся, сказал:
— Не надо, не надо, — и, все еще смеясь, добавил: — Твое ложе не так уж роскошно. Доброй ночи.
После занятий профессор Винкельфрид передал Томасу журнал для Ридля. В нем имелась статья, которую Ридлю обязательно надо прочитать. Поэтому Томас прямо с вокзала отправился в поселок. Сегодня и Лина была в Коссине, он радовался предстоящему вечеру.
Ему открыла старая фрау Ридль. Сын должен вернуться с минуты на минуту.
— Мне не обязательно его видеть, я должен только журнал передать.
Маленький Эрни показал Томасу игрушку, с которой сейчас возился. Томас сел на пол и взял в руки паровоз. Эрни пыхтел и топал ногами, был одновременно пассажиром и локомотивом.
Томас уже собирался уходить, когда подъехала машина, послышались голоса Ридля и Цибулки. Ридль всегда первым делом заходил к сыну. Он уже повернул ручку двери, но, видно, Цибулка сказал ему что-то важное, потому что Ридль вдруг отпустил ручку. В соседней комнате раздался его громкий и взволнованный голос:
— Вы не верите? Но почему? Почему?
Цибулка не менее взволнованно отвечал:
— Когда же врачам предъявляли такого рода обвинения? Разве что во времена Медичи.
Томасу было неприятно, что он вроде как подслушивает, тем не менее он навострил уши. И даже положил свою большую руку на ручонку, державшую паровоз, чтобы не шумела тарахтящая игрушка.
Ридль отвечал негромко, но с горячностью:
— Зачем забираться в глубь веков? Разве вы забыли, какие эксперименты проделывали нацистские врачи, когда им это приказывали?
— Сравнений тут быть не может, — отвечал Цибулка, — речь идет не о фашистском государстве. Советский Союз — государство социалистическое. Нет, я просто этому не верю.
Так как Ридль ничего не ответил, Цибулка, немного помолчав, продолжал:
— И кого же арестовали? Достаточно взглянуть на список фамилий…
Ридль сухо спросил:
— И давно вы читаете по-русски?
— Ах, Ридль, Ридль, настолько-то мы с вами оба разбираемся в русском языке.
Ридль молчал. Цибулка снова выкрикнул:
— Нет, я этого понять не могу и не хочу!
Томас выпустил ручку Эрни. Но малыш, вместо того чтобы заняться своим паровозом, удивленно заглянул в глаза Томасу. Может быть, ему показалось, что в нем произошла какая-то перемена? В комнату вошел Ридль, взял Эрни на руки и высоко поднял его в воздух. Потом сказал:
— Ах, и вы здесь, Томас. — Ему и в голову не пришло, что Томас мог слышать последние фразы их разговора.
Томас отдал ему журнал и подыскал какой-то предлог, чтобы поскорей распрощаться.
Я должен как можно скорее поговорить с Линой, думал он, читая газеты, я как-то не обратил внимания на это дело и не прислушивался, когда при мне о нем говорили; странно все-таки и в общем-то понятно, что Цибулка не хочет верить… Но с другой стороны, прав и Ридль. Раньше у нас в нацистской школе считалось, что какие-то дети не имеют права на жизнь. И жена директора, она была врачихой, без сомнения, действовала соответствующим образом, а какой она выглядела милой и чистенькой, да, но в Советском Союзе, в наше время?
Лина обрадовалась, что Томас пришел без опоздания. Но, поглощенный своими мыслями, не успев даже поздороваться, он прямо с порога огорошил ее вопросом:
— Что ты думаешь, Лина, насчет обвинения, предъявленного врачам?
— Насчет чего?
— Насчет дела врачей в Москве?
— Не понимаю твоего вопроса. Что я об этом думаю?
— Скажи, разве это возможно?
— Да как же ты можешь спрашивать, возможно или невозможно? Странно было бы, если б наши враги до этого не додумались. Ведь каждый день жизни Сталина — огромный выигрыш для нас. — Лицо у нее было бледное, тревожное. — Скажи на милость, кто тебя надоумил задаваться такими странными вопросами?
— А что тут странного?
— Странно, прежде всего, раздумывать, правильно ли обвинение, предъявленное врачам. Это все разговорчики Хейнца Кёлера.
— Оставь, я с ним бог знает как давно не виделся. — Он невольно умолчал о том, что навело его на эти мысли. И сказал только: — У меня просто в голове не укладывается…
Они сидели молча, оба погруженные в задумчивость. Лина ловкими своими руками готовила бутерброды к ужину — каждый как пестрая клумбочка. Несмотря на серьезные мысли, ее одолевавшие, ей было досадно, что Томас ест, ничего не замечая, и не нахваливает ее хозяйственные таланты.
После того как Эрнст подал проект своего рационализаторского предложения, тщательно вычерченный с помощью Томаса, оба стали нетерпеливо дожидаться ответа.
Поначалу им пообещали рассмотреть предложение к Новому году, потом в январе. Наконец Эрнст один отправился в бюро рационализации. Предложение и вправду было уже рассмотрено. Некий Эрих Шмидт, явно игравший здесь первую скрипку, вытащил чертеж из ящика стола. Эрнст Крюгер узнал его по бумаге, по тому, как он был сложен, узнал мгновенно и закусил губу, чтобы сдержать волнение. Шмидт сказал:
— Это хорошая работа. Все в ней понятно. И сама идея недурна. Побольше бы таких работ на экзаменах в производственной школе. Но у нас, увы, не школа, а большой завод. И первая наша мысль всегда — пойдет ли это на пользу заводу? Вот почему мы твое предложение принять не можем. Ты же сам понимаешь, на эльбском заводе идет монтаж новой установки. Нам все время твердят, что теперь уже на очереди переоборудование нашего трубопрокатного. А тогда вся штука, которую ты придумал, рассчитал и так аккуратно вычертил, становится ненужной.
— На очереди! А ты подумай, сколько еще до этого воды утечет! Что, если опять прекратятся поставки с Запада? Подсчитайте, сколько мы, пока суд да дело, могли бы сэкономить каждый день, да-да, каждый день. А выполнение того, что я предлагаю, почти ничего вам не будет стоить!
Шмидт пожал плечами. Сердились-то ведь все, чьи предложения ему приходилось отклонять. Решение от него не зависело, хотя в его обязанности входило давать отзыв на поступившие предложения, да он и сам считал, что разбирается в людях и в беседе с каждым находит правильные слова. Он на лету подхватил кем-то оброненное замечание: вводить усовершенствования в трубопрокатном — бессмыслица, скоро весь цех будет переоборудован.