И Томас, когда Эрнст рассказал ему о постигшем его разочаровании, ответил:
— Ах, Эрнст, я ведь с самого начала так думал. И собственно, известный резон есть в словах этого Шмидта. Один товарищ с эльбского завода как-то сказал: «Подумать, что вы все еще мучаетесь с этим старым хламом». Приезжие с Запада, они у нас занимаются монтажом, так те только головой качают. Один мне сказал: «Ну у вас и оборудование, каменный век, да и только! Нет, раз уж вам обещали все полностью переоборудовать, так жмите посильней и добивайтесь».
Эрнст, казалось, запутался в сетях непонятностей. День за днем в ремонтную мастерскую приносили одни и те же детали, если их слегка переделать, как он предлагал, деньги за ремонт были бы сэкономлены.
На той же неделе после конца рабочего дня Улих попросил своих людей не расходиться и сказал, глаза у него при этом смеялись:
— Одну минуточку. Долго я вас не задержу. Но я должен сообщить вам, что говорилось на нашем совещании. Итак, мы обязаны хотеть выдавать больше продукции. Для нас это будет просто детская игра, потому что все здесь смонтируют заново. Когда? Меня спрашивать не приходится. Я одно знаю. Сколько нам надо с легкостью выдать продукции, когда все для нас будет сделано, но столько же мы должны выдавать и до того, как для нас будет что-нибудь сделано. Итак, кто возьмет на себя такие обязательства? Я, разумеется. И надеюсь, все.
Пауль Вебер, новый бригадир, сказал у себя в ремонтной:
— Значит, со следующей недели будут таскать к нам раза в два больше деталей. Поскольку они там обязались выдавать больше продукции. Каждый может рассчитать, сколько времени ему понадобится на штуку, если не халтурить и рот не разевать. Работа будет точно распределена. И еще нам на стенку повесят новые часы. Вы только себе представьте, новые часы! И новый коллега к нам явится, он поставит как надо стрелки новых часов, словно мы их раньше руками держали или вспять поворачивали, и часы будут равняться по нашему времени, а не мы по ихнему.
Янауш хотел что-то сказать, но из его перекосившегося рта только слюна брызнула. Вебер сохранял хладнокровие.
В столовке встретились Улих и Эрнст. Лицо у Улиха было еще более непроницаемым, чем обычно. Но в глазах прыгали искорки.
— Вебер вам уже сообщил? У вас в ремонтной тоже работы прибавится.
— Да, — отвечал Эрнст Крюгер, — наше время теперь будет распределено точно, до единой минуты.
— С новыми нормами, — сказал Улих, — дело пойдет на лад. — И посмотрел Эрнсту в глаза. Тот почувствовал себя беспомощным и жалким под взглядом этих узких глаз.
Так как Эрнст молчал, Улих спросил его:
— Ну а как обстоит дело с твоим изобретением, с новшеством, которое ты придумал?
Эрнст Крюгер разве что недовольно, хотя внутри у него все кипело, ответил:
— Ни черта не получилось.
— Я мог тебе заранее сказать, что все твои труды пойдут псу под хвост. И ни гроша ты за них не получишь.
— Что ты мог мне сказать? Ты воображаешь, что я из-за этих грошей огорчаюсь? Ну может, совсем чуть-чуть. Мне за производство обидно. — Эрнст говорил быстро и смотрел на иронически удивленное лицо Улиха так, словно тот его обидел; он чувствовал, что Улих в курсе происшедшего и спрашивает только, чтобы его позлить. — Потому что мне на заводе до всего дело есть, до всего, понимаешь ты это или не понимаешь? А если человеку до всего дело, то ему совсем неважно, понимает его коллега Шмидт или нет.
Улих был ошарашен этим неожиданным взрывом.
— Потише, потише, — сказал он. — Я твоего Шмидта не знаю. Знаю только, что твое изобретение было никому не нужным, можешь спросить Томаса Хельгера — ему это из того же источника известно, — здесь все сделают, как там, на Западе, то есть все разом обновят.
Эрнст обиделся.
— Ты хочешь сказать, что наш прежний хозяин теперь там чудеса творит…
— Не болтай чепухи, — перебил его Улих, — мне совершенно безразлично, как подписывается мой хозяин: «Бентгейм» или «народное предприятие». Я работаю и хочу кое-что заработать.
— Вот, сейчас ты в самую точку попал. Тебе это безразлично, а для меня — самое главное. Не могу я вынести, чтобы все принадлежало одному, хозяина вынести не могу. Пусть у меня не приняли изобретения, пусть наделают еще сотню глупостей, скоро, может, кто-нибудь другой придумает штуку похлеще моей и работать станет легче, нормы станут выше, почему бы и нет? Завод принадлежит мне, я не надсаживаюсь для хозяина. Меня сердит, когда делают глупости с тем, что мое. Во-первых, потому что это глупость, а во-вторых, потому что мое.
Улих рассмеялся.
— Успокойся, малыш. Если ты так уверен, что все принадлежит тебе, вели выплачивать тебе твою долю. Кажется, чего проще?
Оба, Улих и Эрнст, одновременно заметили, что за ними на кончике скамейки, отодвинувшись от остальных, сидит Янауш, курит и слушает их разговор. В его глазах искорки не прыгали.
В столовку он пришел вконец расстроенный. Не решался идти домой, слишком там было пусто, и послал же ему бог такую жену! Просидев здесь некоторое время, он поуспокоился, хоть тепло да светло, и стал прислушиваться к разговору за соседним столиком.
А немного погодя в него вмешался:
— Для этого он еще молод. А вот я скоро и впрямь потребую с фирмы свою долю. Но до этого они, конечно, еще сумеют меня как следует выжать.
— Успокойся, ты не один в таком положении, — начал было Улих, но Янауш его прервал:
— Ты как в Армии спасения рассуждаешь.
Оба невольно отвернулись от Янауша, Улих — потому что ему уже захотелось чем-нибудь развлечься, Эрнст Крюгер — потому что болтовня Янауша была ему противна. Вдобавок в нужную минуту ему никогда не приходил в голову правильный ответ, он всегда с трудом и мучениями облекал мысли в слова.
Янауш остался сидеть один под обломками своей прогнившей жизни.
Его сноха, несчастная женщина, вскоре после войны оставила им своего ребенка. В ту пору она уверяла, что это дитя их убитого сына. Может быть внук и вправду был его внуком, а может, и нет. Он рос славным мальчуганом. Взаправдашний внук или невзаправдашний, но Янауш и его жена к нему привыкли. Он пошел в учение к садовнику. И уехал в садоводство. Фрау Янауш привела в порядок его барахлишко. Янауш купил ему штаны и два фартука. Надежда согрела его очерствевшее сердце.
А потом с глаз долой — из сердца вон.
Внук прислал всего-навсего две открытки: в первой объяснялось, что билет до Коссина стоит дорого. Затем — что ему удалось найти хорошую работу. Но довольно далеко. Вскоре он рассчитается за штаны и фартуки.
Янауш ответил: «Не надо. Лучше приезжай сюда на эти деньги». Письмо вернулось, адресат выбыл.
Загадка вскоре разрешилась: садоводство-то ведь не за горами было. Кто-то, работавший там на строительстве, рассказал приятелю, а через того это уже дошло до старика Янауша. Сноха давно пронюхала, что ее мальчик начинает выбиваться в люди, к тому же и внешность у него приятная. Переписывалась ли мать с сыном, об этом приехавший не знал. Знал только, что она работала официанткой в Брауншвейге. Она вызвала к себе сына и там его околдовала, как в свое время околдовала его отца. Он возьми да и останься у матери. О стариках, в общем-то честных, хотя и немножко противных, которые вырастили его, когда весь город лежал в развалинах, он, видно, и не вспомнил.
Янауш, как камень, ничего не чувствовал и потому с достаточной ясностью не почувствовал себя покинутым, оставленным на произвол судьбы.
Только иногда, в столовке, он вдруг вспоминал Роберта Лозе. Хорошо бы рассказать ему все, что случилось. Он ведь и тогда посвятил Роберта в историю с ребенком, то ли это его внук, то ли чужой, поди знай. Роберт Лозе, правда, всегда обрывал его излияния, тем не менее Янауш любил иной раз с ним пооткровенничать.
Теперь Роберт Лозе учил ребят на заводе имени Фите Шульце, далеко от Коссина, чуть ли не у самого Балтийского моря. Так уж устроена жизнь, ни один человек не защищен от того, что другой вдруг возьмет да и уедет.
Янауш, наверно, рассказал бы Роберту Лозе о том, что́ его мучило, хоть немножко бы облегчил свою душу.
Те, кто знал Гербера Петуха только по его рыжей шевелюре и резкому голосу (что и снискало ему эту насмешливую кличку), не мог понять, почему он был в таких хороших отношениях с коллективом. Но Гербер Петух отлично знал, кого куда поставить в своем прокатном цехе. Знал, кого из рабочих отличает присутствие духа, а кто, напротив, легко теряется, знал, что у того вот изобретательный ум — если, конечно, дать ему время на размышления, этот отважен и скор — но только выполняя прямое указание, а тот соединяет в себе все эти качества.
К Хейнцу Кёлеру, несмотря на его разряд, в прокатном относились как к чужаку. В Союзе свободной немецкой молодежи его давно уже считали ненадежным. Те, которые слово «ненадежный» относили только к работе, удивлялись, как это он умудряется хорошо работать, никто ведь этого не ожидал. Томас Хельгер, тот знал, что в голове Хейнца Кёлера бродили кое-какие самобытные мысли, что в его душе жили стремления, пусть несбыточные, знал, что больше всего Хейнц любил учиться.
Гербер, однако, был удивлен, когда, просматривая в отделе кадров списки рабочих прокатного цеха и ремонтной мастерской, ему приданной, прочитал в примечаниях к характеристике Кёлера, что он учится у Ридля, а также на эльбском заводе слушает вечерние лекции по математике профессора Винкельфрида.
Разок-другой Гербер выбрал время, чтобы постоять немножко возле Хейнца Кёлера, будто бы дожидаясь ремонтируемой детали.
— Конечно, нам это пока еще не предписывается, куда там, — сказал он однажды. — Но я на собственный страх и риск отпускаю тебя сегодня, как только ты с этой штукой управишься, чтобы ты мог хорошенько подготовиться к лекции твоего Винкельфрида.
Хейнц в изумлении поднял на него глаза. Здесь редко обходились с ним великодушно, редко кто-нибудь догадывался, что́ для него всего важнее. А Гербер Петух по-прежнему стоял рядом. И наконец спросил без всяких околичностей: