Сестра тотчас же переменила разговор:
— Завтра я испеку обсыпной пирог, ты отвезешь его маме.
«Чуть петухи кричать станут зарею…» — вспомнилось Ридлю. Что ж, подумал он, они и вправду кричат по утрам. Витт расспрашивал, как проехать к мосту. За последний год на окраине Штаргенгейма выросла громадная консервная фабрика. Ее территория спускалась до самой реки; часть берега, таким образом, была непроезжей.
Мы переехали реку на пароме, и на пароме мы возвратились. Затем я пошел к пастору Траубу, потому что Катарина придавала этому большое значение. Нет, все это было много раньше. В последний раз я один переезжал, туда и обратно. От моста я сразу повернул к вокзалу.
Вода была розовая от восходящего солнца. У деревни Кронбах Ридль вышел из машины.
— Я сейчас вернусь, — небрежно бросил он, как мальчишка, скрывающий, зачем он отлучился.
Он быстро шел по деревенской улице в направлении трех стеклянных шаров, что блестели в последнем садике. И тотчас же, потревоженная незнакомыми шагами, на крыльцо вышла пожилая крестьянка. Она не слишком гостеприимно распахнула дверь в кухню. Большая кухня показалась Ридлю мрачной, но и безупречно чистой в то же время. Чистым и мрачным выглядело и распятие из слоновой кости на черном дереве. Ридль спросил хозяйку дома, узнает ли она его. Он муж Катарины. Она сухо ответила:
— Конечно, узнаю. — И о чем-то задумалась. Ридль молча дожидался, когда она наконец заговорит.
— Я сказала сестре: «Ты не смеешь брать вещи Катарины, пусть даже старье, и что-то себе из них перешивать, даже лоскутка на фартук брать не смеешь, я уж не говорю на кухонный, даже на самый маленький». Потому что я была уверена, когда-нибудь вы снова проедете через Кронбах, господин Ридль. Минуточку подождите. — Она вышла — где-то ключ повернулся в замке — и вернулась с узелком. Ридлю не удавалось пресечь ее болтовню. Женщина клялась и божилась, что больше от Катарины ничего не осталось. А вот вправду ли у нее, кроме того, что собрано в узелок, ничего не было, она, конечно, не знает.
— Чужая душа потемки, — решительно заявила она, видно, и прикопленное добро относя к душевной жизни. И добавила: — Я, конечно, не видала, что она взяла с собой в дорогу. — Женщина разложила перед ним знакомые вещи: стоптанные сандалии, немножко белья. — Белье висело на веревке, когда ваша жена уехала, — пояснила она, — надо было ей пораньше его выстирать, на погоду полагаться не приходится. — Синеватое выцветшее платье тоже лежало перед ним на кухонном столе. Подавленный, Ридль непроизвольно пропускал кушак между пальцев, кушак синеватой тени.
Затем Ридль небрежно скатал все это в плотный сверток, коротко поблагодарил и вышел.
Он зашагал к берегу. Витт сигналил, так как Ридль едва не прошел мимо машины к мосту. Он круто повернул и сел на свое место.
…На что я надеялся? Надеялся найти связующую нить. И ничего не нашел, кроме этого выцветшего платья, непригодного даже для фартука. Я должен покончить с мукой, которая мне дороже любой радости. То, с чем я ношусь днем и ночью, ничто, бессмыслица. Ведь она умерла, да, умерла…
Неприятный тип, думал Витт, и ведь надо же, его у нас сделали директором, нет, слава богу, только заместителем директора.
— Здесь, пожалуйста, остановитесь еще разок, — попросил Ридль, когда они проезжали через Штаргенгейм. Сверток он успел засунуть в портфель.
Пастор Трауб сам открыл. При виде Ридля он воскликнул:
— Ах, это вы! — словно давно ждал его, и тотчас же спросил: — Как поживаете? — Он либо забыл о безрассудном отъезде Катарины, либо отнесся к нему так, как относился ко всем неожиданным выходкам неразумной молодежи.
— Ее больше нет в живых, — произнес Ридль.
— Что? — воскликнул Трауб. Он уже сидел в своем кресле.
Ридль, не замечая подставленного ему стула, продолжал:
— Она умерла от родов. Я зашел, чтобы сообщить это вам, если вы не знали. Уже давно. Больше года.
Трауб в свою очередь спокойно ответил:
— Откуда я мог знать? Я, правда, удивлялся, что она мне не пишет. Но думал, что это как-то там связано с русской зоной. Может, ей нельзя было открыто писать мне, а может, ваша цензура не пропускала ее писем.
Под конец он говорил уже так тихо, что Ридль лишь приблизительно отгадывал его слова. Наклон головы, нечаянный или преднамеренный — то и другое, возможно, — и лицо Трауба в тени, в теневой шапке-невидимке. Оба еще несколько секунд подождали, не скажет ли чего-нибудь другой. Ридль первым прервал молчание:
— Я только затем и приехал. Мне надо немедленно возвращаться.
Теперь Трауб поднялся. Подал руку Ридлю. И чопорно, вероятно потому, что старался держать себя в руках, сказал:
— Да, и я благодарен вам за то, что у вас явилась потребность повидать меня. — Так как он был выше Ридля и вдобавок стоял спиной к окну, то Ридль и сейчас не мог разглядеть выражения его лица. Рука Трауба была холодной. Но он не помнил, какой она была прежде.
Он думал, что Трауб провожает его до дверей комнаты. Но тот своими неслышными шагами пошел за ним в сени. В темных сенях лицо его наконец стало видно — белое, блестящее от волнения. Трауб вдруг сказал как-то мимоходом и все же тоном человека, мимоходом говорящего об очень важном:
— Еще один вопрос, Ридль, верите вы в грядущую встречу с Катариной?
— Боюсь, что нет, — отвечал Ридль.
— Боитесь, — произнес Трауб, — значит, есть еще тень надежды, пусть только тень.
— Я ведь уже ответил вам. Простите, меня ждут, я должен спешить.
Трауб распахнул дверь на улицу, в ветреный осенний день. По пути сюда Ридль не замечал погоды, сейчас ветер выхватил слова из уст Трауба. Трауб спиной прижал дверь к стене и сказал:
— Если даже совсем слаба ваша надежда, если она всего-навсего сомнение в сомнении, то и эта малость, Ридль, единственно настоящее, все остальное — ложь и суемудрие. Думайте об этом, когда страх овладеет вами… Скоро ли вы снова приедете в Штаргенгейм?
— Никогда, — отрезал Ридль.
— Тем не менее, — продолжал Трауб, — мне очень важно знать, как будете вы жить в дальнейшем. Мне бы также хотелось познакомиться с вашей второй женой. Не сердитесь, вы, конечно, найдете себе вторую жену. Дети земли женятся и выходят замуж…
— Будьте здоровы, — перебил его Ридль. Он чувствовал, что Трауб смотрит ему вслед. Трауб сошел с крыльца. Он стоял на ветру и выглядел изможденным и старым от того, что он узнал.
В дороге Витт ворчал:
— Надо было раньше выезжать из Редерсгейма, я ведь не знал, сколько раз вы собираетесь останавливаться. — Он злился, потому что Ридль ограничивался кратким:
— Ладно уж, ладно!
Не ради Ридля, а ради коссинского завода Витт умудрился нагнать опоздание, так что Грейбиш, завидя Ридля, воскликнул:
— Вот здорово, минута в минуту! — и добавил: — При этом вы не пруссак, а здешний уроженец.
Прежде чем заняться изучением старого договора — межзональное соглашение, заключенное летом, допускало полный его пересмотр, — Грейбиш велел подать вино и закуски.
Ридль вспомнил о двух коссинцах, которые были здесь в тот день, когда аннулировался первый договор, «к величайшему моему огорчению», как заметил тогда Грейбиш.
С недоверием, словно Грейбиш намеревался его подкупить, смотрел тогда молодой Фирлап на яркие, острые закуски и разные сладости. Ничего подобного в Коссине тогда не было, как не было, вероятно, и теперь. Ридль в этих делах не разбирался, его хозяйством ведала мать. Позднее Фирлапа послали на спецкурсы повышать квалификацию. Из этого выйдет толк, думал Ридль, такой парень сумеет где хочешь приспособиться, хоть в Каире.
Грейбиш разложил свои бумаги. Он вертел языком за щекой, от чего его круглое лицо казалось веселым.
— Расскажите-ка мне сначала, — сказал он отчасти из любви поговорить, отчасти же чтобы выиграть время, — как там у вас обстоят дела? Я не стараюсь выведать государственные тайны, но в последний раз вы сами говорили, что в этом году у вас будет готов прокатный цех и еще бог знает сколько всего и что вы будете иметь собственный металл с собственного завода, ну и как, управились вы с этим?
— Если не ошибаюсь, — сказал Ридль, — домна вошла в строй, то ли когда я был здесь в последний раз, то ли вскоре после моего возвращения.
— У вас в Коссине, — сказал Грейбиш, — неприятностей тоже хоть отбавляй, не из-за меня, упаси боже, мое дело сторона. Из-за людишек, которые вдруг удрали обратно к старику Бентгейму, сам я, по правде говоря, его недолюбливаю и никогда не пойду на объединение с его фирмой, не собираюсь этого делать, сколько бы он ни злился.
Ридлю на ум не пришло ничего, кроме ходячего оборота:
— Незаменимых нет. Мы давно позабыли о тех, кто сбежал.
Грейбиш как бы в утешение заметил:
— У нас тоже конкурент нередко сманивает нужного и порядочного человека. Более того, случалось, что порядочный человек кончал с собой.
Этот в курсе дела, подумал Ридль, уже пронюхал об истории с Рентмайром.
— Но мы и о худшем умудряемся забывать, — продолжал Грейбиш. — Никто больше не говорит о том, что на масленице какой-то пропойца застрелил Отто, старшего сына Бентгейма. Разве что на следующую масленицу кто-то мимолетно о нем вспомнил. А там, глядишь, траурный год истек. По-моему, даже и для отца. Второй сын, Эуген, единственный наследник, тот, пожалуй, будет посговорчивей.
— Вчера мы проезжали мимо их завода, — сказал Ридль, — он тянется от Редерсгейма до Хадерсфельда. — Он открыл портфель, чтобы вынуть бумаги. На мгновение удивился, что это за сверток попался ему под руку, и недоуменно сдвинул брови.
— Это могучий треугольник, — сказал Грейбиш. — По шоссе вы ехали вдоль одной его стороны. Старый бентгеймовский завод, этот рейнско-майнский треугольник, уже тогда достаточно внушительный, с успехом можно было бы засунуть в любой угол новой территории.
Ридль еще раз сличил старый договор с новыми предложениями, которые привез с собой. Надобность в различных заказах, в то время представлявшихся им в Коссине настолько необходимыми, что предупреждение об отказе возобновить договор заставило их растеряться, теперь отпала. Для Ридля каждый пункт договора превращался в заботу и раздумья, иногда в плохой эрзац, иногда в остроумную идею, делавшую ненужными дополнительные заказы, даже если никаких препятствий для таковых более не существовало.